Глава 1
Посвящается Егору, моему милому брату,
с надеждой, что он усвоит урок Реми и Николая
Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!
— Петр Аркадьевич Столыпин
Никто в кабачном шуме не обратил внимание на то, как скрипнула дверь, когда через дымовую завесу прошёл вглубь трактира молодой человек в военной форме. Когда он уселся за стол и к нему подошёл половой, предложив ботвинью, Николай отрицательно покачал головой и попросил пиво.
Ему его принесли. Он отпил немного и замер, уставившись в одну точку. Впервые в жизни его занесло в Басманный район ночью, да ещё и в кабак «Разгуляй». Вокруг шумели, громко смеялись извозчики, мелкие ремесленники и прочие люди с небольшим достатком; тут же громко распевали цыгане, но ничто из этого Николай Горчаков не слышал. В его ушах стоял лишь гром орудий. Он вспоминал 2 декабря 1805 года — битву при Аустерлице. Его первый и последний бой.
Николай был сыном князя Алексея Ивановича Горчакова и принадлежал к дворянскому и княжескому роду Российской империи. Он родился в 1789 году в Москве и 11 лет жизни провёл рядом с Суворовым — Николай был его внучатым племянником, а его отец — просто племянником и учеником. Неудивительно, что при таком окружении Николай Алексеевич, который тогда ещё был только Коленькой, уже в 1799 году рвался вместе с Суворовым в швейцарский поход. В 1804 он скакал вокруг отца и просился на войну с Турцией, но лишь в 1805 Алексей Иванович решил: сын готов. С его благословения Николай вступил в армию.
Он был частью арьергарда Багратиона и, отбивая атаку Мюрата, увидел, как какому-то несчастному австрийцу ядром снесло полголовы. Всё увиденное так потрясло семнадцатилетнего Николая, что он никак не мог забыть события того страшного дня. После Аустерлица он как будто постарел. У него стал беспокойный взгляд. Он каждый день на коленях молился о том, чтобы Господь не дал ему дожить до следующей войны.
С тех пор прошло семь лет. Наполеон вторгся в пределы Российской империи... Поэтому сегодня Николай был здесь и пил.
Он так глубоко ушёл в себя, что и не заметил, как к нему за грубо сколоченный деревянный стол подсел цыган с кулебякой. Наш герой в недоумении насупил брови.
— Лишних денег у меня нет, — сразу сказал Николай.
— Ты поэтому ревешь? — спросил цыган.
— Я не реву, — Горчаков выпрямился.
— Но вид у тебя, солдат, неважный, — Цыган пожал плечами.
— Война всё-таки, — ответил Николай ему. — Ты-то, шмоль, оружия в жизни не видал. Поэтому и не знаешь иных ценностей, кроме золота. Тебе что война, что мир... Неважно, какая власть на дворе. Лишь бы было где попрошайничать.
Цыган выгнул брови:
— Я вот, например, человек православный. Мне тоже неприятно будет басурман в Москве увидать. А война-то с кем?
— С французами.
— Пойдёшь, значит, Родину защищать? — спросил цыган, рассматривая браслеты на своей руке. — Вот ты герой. Позволь мне хотя бы выслушать тебя. Вот выскажись, а я буду слушать. Хоть чем-то тебе помогу.
В иной ситуации Николай с цыганщиной не стал бы даже заводить разговора, но сегодня он был так пьян, что для него имело значение лишь то, что собеседник его не был Наполеоном Бонапартом. И он стал рассказывать.
Долго плакался о том, как не хочет снова идти на войну. Говорил, как там страшно. Потом пустился в рассказы о своей невесте:
— Моя Анна... Моя бедная Аннушка... Вот как она это вынесет? На своих-то хрупких женских плечах?
Услышав это, к ним присоединилась молоденькая цыганка. Она уже давно приглядывалась к Николаю и в минуту его слабости изящно переместилась на стул рядом с ним.
— Что же это, русский солдат плачет? Удалой русский солдат? — удивилась она с улыбкой и грациозно положила смугленькую ручку на его плечо. — Ну-ну. Пусть лучше французы плачут, раз им придётся встретиться с вами.
У неё на шее висело монисто, и оно громко зазвенело, когда цыганка подвинулась к Горчакову чуть ближе:
— Я Саломея. А этой мой брат, Зиндело, — И она указала увешанной браслетами рукой на собеседника Николая.
Горчаков посмотрел на цыганку. Она была бы настоящей красавицей, если бы не смуглая кожа, которая по тем временам среди аристократов считалась признаком бедняков: у Саломеи были чёрные миндалевидные глаза, выразительные густые брови, аккуратненький носик и пухлые губы. Это прелестное личико обрамляли чёрные, как вороново крыло, блестящие кудрявые волосы. Саломея и Зиндело были несколько схожи внешне.
Кроме того, цыганка оказалась такой же доброй и понимающей, как ее брат. Она подалась вперёд и, гладя Горчакова по плечу, сочувствующе произнесла:
— Ну давай, мой золотой, расскажи нам всё. А мы послушаем. Вижу я, что ты человек хороший, а проблемы у тебя всё равно есть. И в семье не всё ладится... Хочешь, я тебе погадаю?
У Николая вытянулось лицо.
«Как она догадалась? Я ведь ничего не говорил о конфликтах с отцом!» — подивился солдат. — «Ах, какая она всё-таки проницательная. Да к тому же красивая».
У цыганки был уверенный, цепкий взгляд. Он прожигал сердце молодого доверчивого солдата насквозь. Саломея коснулась его правой руки и повторила свой вопрос взглядом.
— А... Хорошо, — растерявшись, согласился Николай.
Без слов цыганка притянула к себе его левую руку и стала внимательно, с чрезвычайно серьёзным видом рассматривать линии на ладони молодого человека, водя по ней пальцем.
— У тебя чуткое сердце, — сказала она, не отрывая взгляда. — И ранимая душа. Ты сильный человек, но... О, судьба у тебя будет нелегкая. Скоро ты потеряешь своего лучшего друга.
— Что? — отшатнулся от неё Николай и отобрал руку. — Нет, Григорий абсолютно здоров.
— Это то, что я вижу, — Цыганка развела руками и сочувственно поджала свои пухлые губки. — Давай ещё посмотрю...
Она потянулась к нему, но Николай строго покачал головой:
— Нет, довольно.
Горчаков решительно встал из-за стола, залпом допил пиво, которое ещё оставалось в его кружке и походкой пьяного кое-как добрался до выхода. На противоположной стороне улицы он на своё счастье заметил бричку и доковылял до неё, дернул заснувшего кучера и уселся в повозку. Лошади заржали, и бричка тронулась с места.
Целых тридцать минут она прыгала по кочкам, визжала, дребезжала, трещала по швам и издавала такой невыносимый шум, что Николаю хотелось заткнуть чем-нибудь уши. Это был просто отвратительный транспорт. В последний раз бричка взвизгнула прямо перед усадьбой Горчаковых на Пречистенке.
Николай вывалился из повозки и полез за деньгами, чтобы оплатить проезд, но монет не оказалось на месте. Взволнованный кавалерист пошарил по карманам мундира и с ужасом обнаружил, что у него не осталось ни копейки. Всё пропало!
Затем он понял, что пропала булавка, которой он закреплял шейный платок, и крошечный табачный пузырёк. Николай громко выругался вслух:
— Вот мерзкая цыганщина! Всё украли!