Падение вниз [1]

Наше время

Сирена

Перед тем, как войти в дом я позволяю себе устроить еще одну маленькую истерику. Проводив глазами таксиста, чтобы не оставалось свидетелей, я ступаю по засадкам с цветущими розами, которыми славится наш дом.

Мне и раньше не нравились эти искусственно посаженные цветы, теперь я испытываю к ним еще больший негатив. Они кажутся искусственными, выхоленными и бесполезными. Они пустые.

И я нервно срываю бутоны, раня свои ладони об острые шипы, и скидываю их на землю.

Искусственно.

Неприемлемо.

Невыносимо.

Ничто не сравнится с полевыми цветами, но ценится только дорогостоящее безобразие.

Простота и искренность идут к черту, получается?

Я всегда осуждала мстительных людей, я не любила подлость. Я всегда была той девчонкой, которую не возбуждают киношные харизматичные злодеи. Мне импонировал феминизм, но я ненавидела его перебор в виде самовлюбленных стервозных девушек.

Прежняя Сирена никогда бы не занялась любовью с какой-то целью.

Секс всегда являлся высшей ступенью доверия, страсти, обожания. У него не должно быть подвопросов «Для чего это было?» или «Зачем мы это сделали?»

То, что я трахнула Кея ничего не имело общего с моим прежним пониманием занятия любовью.

Впервые в этом была цель.

Получить удовольствие только для себя – о да, это у меня получилось. После годового воздержания я была возбуждена хоть выжимай. Я испытала самую мощную из возможных разрядок, когда мои чувства – боль, злость, обида, любовь – были доведены до предела. Каждый мой нерв был на грани, поэтому я кричала от оргазма, стонала, хоть и планировала не издавать ни звука.

Но больше всего мне хотелось отомстить Кею.

В глубине души меня все еще болезненно тянет к нему, извращенно и неуместно. Мне нужно было погасить эту страсть. Но при этом дав понять ему, что его желания меня больше не интересуют.

Я могу трахнуть и тут же забить на партнера, получив свое.

Меня не волнуют чужие чувства и ожидания – поэтому мне плевать на его признания. Я даже не слушаю их – получила свое, вызвала такси и, не прощаясь, уехала.

На первое «люблю» Кея, он услышал в ответ мое первое искреннее «ненавижу».

У меня больше нет к нему вопросов, я могла не искать ответы – Кей мне уже на все ответил раньше. Только тогда я смотрела на мир сквозь розовые очки и думала, что он просто драматизирует и по привычке запугивает меня.

Ни хрена.

Только в итоге падать будет кто-то один. А второй подтолкнет к этому.

Звучит красиво и трагично, да и хрен знает к чему. Но Кей говорил буквально это еще год назад. То, что с нами произойдет.

Падать будет кто-то один. – Это было обо мне.

Второй подтолкнет к этому. – Это было о нем.

Я считала тогда, что он сомневается в моих чувствах и успокаивала, что никогда не предам его. Я говорила не бойся этого, он отвечал, что и не боится.

Конечно, Кею Хиршу боятся действительно было нечего.

Ведь это он собирался предать меня. Уже тогда.

Десятый шаг оказался ловушкой для глупой, влюбленной девочки. Для инфантильной девочки, которую тыкали носом в то, что ничего хорошего ее не ждет, а она воспринимала это как пустые слова, приукрашенные для драмы.

Мое доверие пользовали все близкие люди, и по итогу отшвыривали от себя как использованный презерватив. Брат был болен и скрывал это, собирался оставить меня, спрятаться, затеряться в других городах и странах. Любимый человек знал, как мне будет больно от его потери, но предпочел скрывать это до момента, когда правда уже не играет роли. Родители... Дасти и им так ничего и не сказал, но я как будто уже не удивлюсь, если они уже в курсе обо всем.

Все в курсе, и только Сирена Лайал как лишнее звено цепочки узнает все самой последней.

Я вернулась в город, чтобы согреться воспоминаниями, приятными, которые тем не менее у меня здесь были. Но я уже сомневаюсь во всем и чувствую, что вернулась погреться в саму преисподнюю.

Мною обезглавлены порядка тридцати роз – маленькая буря в океане этих цветков. Мой крохотный бунт. Нападаю на беззащитное, потому что бить тех, кто сильнее меня – мне стоит еще поучиться.

На первом этаже – в гостиной горит свет – и я знаю, что родители уже дома. Но на моем мобильном нет ни одного пропущенного звонка от них. В принципе, ничего удивительного – мне девятнадцать лет, я не нуждаюсь в родительском контроле, да и привычно уже.

Мы тебе доверяем.

Эти слова очень понравятся любому подростку, который хочет свободы, который хочет не ночевать дома и чувствовать себя наравне со взрослыми.

Доверие во мне было взращено как что-то базовое ко всему на свете. Но я в который раз ощущаю, что оно может иметь разные формы. В моем случае – тупой инфантилизм и наивность. Что касается родителей – вседозволенность, названная доверием – замена банальной заботы и переживаний.

Возможно, относись папа и мама к нам с некоторым подозрением – то могли бы углядеть болезнь Дасти. Могли бы не отпускать меня на переезд, который поглотил меня в холодную, одинокую депрессию.

Я была раздавлена, когда решилась на учебу в чужом городе, поэтому изменила планы.

Но ведь ни один человек – ни один! – не сказал мне: «Останься! Мы переживем это вместе».

Я стыдливо оставляю оторванные бутоны роз рядом с их осиротевшими стеблями и направляюсь к дому, где вроде и горит приветливый свет, но не так уж и греет – потому что меня там не теряют, не ждут. Не оттолкнут, но и не притянут в свои объятья.

Сейчас довольно поздно, но никто еще не спит. К счастью. Потому что оба мои родители – занятые люди. Отец – владелец фондовой биржи, чья деятельность моему гуманитарному мозгу никогда до конца не станет понятной, мама возглавляет редколлегию топового женского журнала – «Жизнь в ярких цветах». Я все еще хочу стать журналистом, как она, но мне нужно что-то более активное, чем обсуждение модных трендов, в которых я практически не разбираюсь.

И успеваю я довольно вовремя, потому что родителей буквально ловлю в моменте, когда они собираются уединиться на ночь в своей спальне. Не обращая внимания, как отец игриво провел рукой по заднему месту матери, я немедленно обращаю внимание на себя:

– Я вернулась. – И завожу руки за спину, чтобы не привлечь ненужного внимания, как исколола их шипами.

– Ложись спать, милая, – тут же отвечает мама, глядя на меня с лестничного пролета, одетая в домашний атласный халат, который по бокам обнажает ее бедра.

Папа лишь приветливо улыбается.

А я ощущаю острую грусть, потому что мне сейчас необходимо услышать от них: «Все нормально?», «Как провела время?», «С кем ты была?»

Но этих вопросов нет.

Они видят, что внешне я в порядке – и этого достаточно.

Так было всегда. Поэтому Дасти хватало таблеток от Кея, чтобы создавать видимость, что у него все хорошо. Мы все были слепы и поглощены собой. Вот и результат – член приличной, дружелюбной семьи был страшно болен, а мы узнаем об этом через год после его, черт побери, убийства.

Или я узнаю через год.

Да, только я – Кей доходчиво мне это объяснил. Кинул эту болючую информацию в лицо, сбил этой информацией с ног, снова вышиб весь воздух из груди – дал упасть. Но и в этот раз он не подал мне руки для спасения, а его неуместное признание в любви выглядит ну очень лживо. Да и надоели мне эти слова, когда за ними ничего не стоит.

– Я хочу знать, вы в курсе, что у моего брата была лейкемия? – говорю я резко, чтобы никто не успел улизнуть.

Мама испуганно смотрит на отца, и все-таки спускается ко мне вниз. Притягивает к себе в материнском объятии.

– Моя девочка. – Ее ореховые глаза, так похожие на мои, полны искренней печали. Можно думать, что угодно о моих родителях, но я все же знаю, что я ими любима, как и Дасти. Просто любовь эта своеобразная. – Это тяжелая тема.

– Но вы в курсе, мам? – Уточняю я.

– Да. Это показало... - Ей тяжело дается это слово. О, понимаю, мама, прости. Но я все же хочу знать. – Вскрытие тела.

– Лесли! – К нам подбегает папа и крепко-успокаивающе прижимает к себе маму, в чьих глазах начинают блестеть слезы. – Сирена, конечно, нам это рассказали в полиции. Только это уже не имеет отношения к делу из-за того, что нашего сына убил этот сукин сын Колди.

И до сих пор даже не арестован, а его место нахождения неизвестно.

– Но почему вы не сказали мне об этом? Ведь этот факт не вчера всплыл?

Родители снова взволнованно переглядываются.

– Вообще-то, Сирена, ты довольно ясно дала нам понять, что тебя уже ничего не волнует, так как брата не вернуть. – Отец продолжает гладить мою мать, но его взгляд из-под стильных очков для зрения обращен ко мне. – Когда ты передумала учиться в нашем городе и уехала – мы выполнили твою просьбу не тревожить тебя никакими новостями.

– О, Господи, – стону я, плюхаясь задницей на диван.

Мне не в чем упрекнуть отца – я действительно говорила что-то в этом роде. У меня был посттравматический синдром, стресс, неприятие реальности. Я не видела смысла вообще в расследовании, мне не было дела до вещей, которые никогда не вернут мне Дастина. Но черт побери... Болезнь брата – вещь из другой оперы, это уже личное, это наша семейная трагедия, которую нам Дасти не дал пережить. Но тем не менее, сейчас мы в курсе этой трагедии – и не должны закрывать глаза на это.

У меня в голове до сих пор это не укладывается – мне легко было ненавидеть Макса Колди, убийцу. Из-за него я потеряла брата. Если бы не он... То Дасти все равно бы умер от болезни, просто немного позднее. И, возможно, мы бы узнали об этом лет через пятьдесят, а все то время он бы находился в списках без вести пропавших.

И мы бы ждали его возвращения, которого бы не произошло.

А эту участь нам готовил не псих Макс, а сам Дасти. Пусть из благих побуждений, что будто бы нам так было бы легче, но тем не менее.

Разве отец не понимает, насколько иначе с этой информацией выглядит произошедшее для нашей семьи?

Что мы в любом случае были обречены на трагедию?

– Папа, это совсем другое! Я хочу быть в курсе подобных вещей в будущем!

– Малышка, – вмешивается мама. – Если ты хочешь, мы можем поговорить об этом.

Не хочу.

Точно не сейчас – за прошедшие сутки у меня и так взрывается голова от событий. Я истощена. Если мы сейчас начнем скорбеть о неизбежности смерти Дасти – я уже не найду в себе ни капли слез, их уже нет, а просто лягу навзничь и позволю себе сойти с ума.

За прошедший год родители приняли эту информацию. По-своему, но смирились с ней, поддерживая друг друга.

Это моя беда, что я была за сотни километров и последствия бури обрушиваются на меня только сейчас. И, судя по всему, мне следует быть точнее в формулировках с родителями о своих желаниях. А еще лучше – перестать прятать голову в песок и принимать реальность сразу. Какой бы она ни была.

– Есть что-то еще, о чем мне следовало бы знать?

Наконец, родители отлепляются друг от друга и садятся по бокам от меня, выражая свою поддержку. Я благодарна за это, хоть мне это не поможет. Не сейчас.

– Дастин в течение нескольких лет принимал «Оксикон», – отвечает папа. – Это рецептурное обезболивающее часто выписывают раковым больным.

Уже знаю, спасибо. Спасибо Кею, вашу мать, и за эту информацию, и за непосредственную помощь брату в добывании этих гребаных таблеток.

Я пожимаю плечами, не зная, как еще реагировать на уже известный факт.

– Скрывал от нас, – подвывает мама, которую снова пробивает на слезы – прародитель моей слезливой фабрики. – Если бы мы знали, мы бы могли...

С этого дня я официально ненавижу словосочетание «если бы».

В гостиной повисает молчание, разбавляемое тихим гулом сплит-системы и всхлипываниями матери.

– Мы с Лесли решили, – вдруг говорит папа, поправляя очки. – Что будет верным сказать следствию о том, что мы знали про лейкемию Дастина. Что он лечился официально у специалиста и получал рецепт.

– Что-о? – Я поворачиваюсь к отцу и пытаюсь понять, что он несет.

– Восприми эту ситуацию адекватно, Сирена. – Голос отца непреклонен, и я слушаюсь, утихая. Потому что хочу понять – зачем? – То, что мы не увидели в нашем мальчике эту проклятую болезнь – только наша вина. Мы несем моральную ответственность за это до конца дней. Ни я, ни твоя мама не хотели бы, чтобы это каким-либо образом всплыло и оказывало влияние на расследование, потому что твой брат умер не из-за рака, его убили. Цель детективов – заниматься убийством, а не болезнью.

Звучит довольно трезво, но между слов так и барахается трусливое признание, что мои родители боятся осуждения общества, если узнается, что они проглядели тяжелую болезнь своего ребенка.

Что я чувствую на этот счет?

Да ничего уже.

Я не могу злиться за это на них. Сейчас мне все еще плевать на мнение общества в отличии от родителей. Но мне не хочется упрекать их в чем-либо, когда я в свое время тоже была слепа, как они.

Опять это «если бы». Если бы мы более внимательны – то узнали бы сами. Если бы узнали сами – то, возможно, упекли бы Дастина в клинику. Если бы Дасти был в клинике, то он не стал бы случайной жертвой психа. Если бы он не стал случайной жертвой, то в итоге умер бы все равно от рака.

Замкнутый круг. Все виноваты – никто не виноват.

Ну кроме Макса Колди, конечно.

И у меня нет богатого жизненного опыта или особой житейской мудрости, но сейчас я понимаю, что ни за что не скажу родителям то, что хотела сказать.

Некоторые вещи действительно не изменить, как ты ни бейся. Разбитое не склеишь без трещин, мертвое не воскресишь без магии.

Так и мой рассказ о том, что Дасти собирался оставить нас и уехать – уже не изменит ничего. Дасти больше нет, никто его не остановит и не вернет. А сама мысль, что сын готов был на такое и собирался это сделать – еще раз разобьет сердца родителей.

Мое разбито уже, а они свои сохранили в каком-то виде, потому что во время беды были друг у друга. И я не хочу эгоистично заражать этой болью своих близких. Они не идеальны, но это мои родители.

Хватит с моей семьи боли. Хватит.

Я не стану той, кто будет тыкать их носом в их несовершенства. Потому что все несовершенны. Нас и так стало меньше, поэтому теперь моя роль в оберегании семьи увеличивается хотя бы в сохранении их сердец.

– Я понимаю. – Отвечаю я уверенно. – Это было правильное решение.

Поцеловав родителей в щеки, я тут же вскакиваю и поднимаюсь наверх.

У меня почти зудит – я должна кое-что сделать. Сейчас же. Закрыть гештальт. Сдернуть последнюю болячку.

Это комната Дасти.

В которую я не заходила ни разу после того дня, как узнала о его смерти.

Я не собираюсь рассматривать его вещи, вдыхать легкими воздух, будто надеясь поймать запах Дастина. Мне не хочется упасть в его кровать и рыдать. Упиваться тем, что с его смертью в комнате время застыло – хотя это действительно так. Ничего не изменилось – все на своих местах.

Возможно, в кинодрамах или сентиментальных книгах героиня вела бы себя иначе. Но для меня это просто комната Дасти. Просто место, где он жил – и больше ничего. Эта комната – не он сам.

Мне даже не хочется здесь задерживаться, потому что после смерти брата она бесполезна. Как кровавая мозоль на здоровом теле, которую специально чешут и раздражают.

Надеюсь, родителям когда-нибудь хватит сил прекратить делать здесь алтарь памяти. Потому что Дасти – намного больше, чем это место. И потому что нам не нужны никакие атрибуты, чтобы его помнить.

Я подхожу к его шкафу и сдвигаю с верхней полки все фигурки из «Марвел». Брат их любил, собирал – а я просто скидываю их как попало. Кто-то посчитает это святотатством, но для меня эти фигурки не равно брат. Зато теперь мне легко достать небольшой файл. Больше мне ничего и не нужно здесь.

Это было секретное место Дасти, о котором знаю только я. Потому что в этой семье никто кроме меня не смеет покушаться на эти святые фигурки, и не смел никогда – брат бы разозлился.

Тут могло быть что угодно – но лежит только файл с листом бумаги внутри.

Я забираю его себе и поскорее покидаю комнату.

Все.

Гештальт закрыт.

Я стою теперь перед дверью своей комнаты, крепко сжимая файл.

Сейчас туда войдет новая Сирена.

Которая принимает болезнь брата и готова начать смиряться с тем, что он имел право поступать со своим телом и жизнью, как угодно. И не посвящать в это меня.

Которая снимает свои розовые очки, но при этом не станет надевать черные и превращаться в суку, которая будет тратить жизнь на месть каждому, кто ее обидел.

Которая вычеркивает из жизни Кея Хирша окончательно, потому что у нее будут новые влюбленности, нормальные отношения и парни, которые не захотят меня толкать вниз.

Солнечный Свет не погаснет никогда, Кей Хирш, он просто теперь не светит кому попало.