Мой свет.
Кацуки
Прошло пять месяцев.
Пять месяцев — как отсечённая артерия. Без неё вроде можно жить, можно ходить, дышать, ржать с тупых мемов, закатывать глаза на очередной визг Минеты, даже драться. Можно вставать на зарядку, тренироваться, учиться, прокручивать один и тот же маршрут — комната, академия, тренажёрка, еда, снова комната — и всё без перебоев, без сбоев, без крови. Пять месяцев снов — обычных, пустых, мутных. Никаких лепестков. Никаких когтей. Никаких хвостов. Ни огня, ни света. Ни голосов. Ни её.
Сначала я ждал.
Каждую ночь — затаённо, как будто во сне меня должны были снова схватить за грудки, втянуть в этот безумный полу-мир, в эту полутьму, где она ждала, рычала, смотрела, говорила.
Потом — злился.
Как будто она бросила. Как будто всё было просто игрой. Кусок мистического говна, на которое я повёлся, а она — ушла, растворилась, напоследок пробормотав что-то про катализатор и сны, от которых у меня потом ещё неделями чесались рёбра.
Потом — привык.
Нет, не забыл.
Не перешёл.
Просто отложил в ящик, запечатал, поставил сверху рюкзак с гирями и швырнул куда-то под кровать.
Мацуко не снилась.
Инари не снилась.
Акико — исчезла.
Мир снова стал прямолинейным, почти нормальным, почти безопасным.
Почти.
Я не говорил о ней даже Киришиме. Ни Сэро, ни Яойорозу, ни тем более Илаю. После исчезновения Акико он тоже пропал. Видно был ее хвостом.
Он исчез. Вместе с ней.
А я — остался.
Гулял. Ел. Тренировался. Кидал взрывы, матерился, ржал с пацанами. Делал вид, что всё как прежде. Что не было ни клана, ни богини, ни девяти хвостов. Делал вид, что я обычный. Что меня не коснулось. Но внутри всё было не так. Я знал: она жива. Она где-то есть. Мацуко не из тех, кто умирает.
Я просто... устал ждать.
И вот — обычный вечер. Никакой мистики. Сожрал лапши, отодрал Сэро от холодильника, отмахнулся от Минеты, заперся в комнате. Завалился на кровать. Телефон не взял. Ни музыки, ни света. Просто лежал. Долго. Пока не понял — сплю.
А потом.
Лепестки.
Они не падали с небес, как раньше, не крутились в пустоте. Они жили. Каждый — свежий, мокрый, дышащий. Ветер касался их, как касаются живых существ. И деревья — не чёрные, не закованные в ночь, а цветущие, полные жизни. А трава подо мной — мягкая, с росой, как в детстве, когда я впервые убегал с утра на холмы и падал, чтобы чувствовать, что мир настоящий.
И она — сидела там.
Мацуко.
Не в боевом. Не в театральной маске. Не с хвостами, как хлысты. А с волосами, спадающими на плечи, с глазами, полными света. Улыбка — не дерзкая, не высокомерная. Тихая. Тёплая. Как то, что не осмеливаешься просить. Рядом — Люциус. Опять этот чёртов пушистый ком с золотыми глазами, который сейчас лежал, как будто ему было хорошо. Он дышал медленно, спокойно. Спал.
— Давно не виделись, — сказала она.
Голос... я забыл, какой у неё голос. Не рычащий. Не властный. Не наполовину древний, наполовину не-человеческий. Просто — голос. Женский. С ноткой усталости, и тем же оттенком — как будто она тоже... скучала.
Я не ответил.
Я не мог.
Что ты скажешь, когда из огня появляется не демон, а человек? Когда ты ждал удара, а тебе дают ладонь? Когда всё, что ты выстраивал из ярости, страха, недоверия, — ломается просто потому, что кто-то рядом тихо улыбается?
Я просто сел.
Рядом.
На траву.
— Ты... — я сглотнул. Слова не шли. — Ты где была?
Она не сразу ответила. Смотрела на небо. Там, среди лепестков, плыл месяц.
— Там, где тебя не должно было быть. В покое. Среди остатков того, что мы потеряли. Я спала, Кацуки. Не потому что хотела. Потому что должна была. Иначе — сгорела бы.
— И ты даже не попрощалась?
— Я не могла.
— Почему?
— Потому что бы осталась.
Снова тишина. Только ветер. Только звук живого сна.
Я посмотрел на неё — на гладкую линию скулы, на изгиб губ, на эти чёртовы уши, которые вздрагивали на каждый порыв ветра.
— Ты... изменилась.
— А ты — нет, — мягко ответила она. — Всё ещё держишь себя за горло. Всё ещё боишься довериться. Даже во сне.
Я сжал кулаки.
— Ты не знаешь, что я...
— Знаю. — Она посмотрела на меня. Глаза — золотые. — Я была в тебе. Через меч. Через сон. Через всё. Я знаю. Ты один. Даже среди друзей. Ты — огонь. Все тянутся, но никто не остаётся. Все обжигаются. Или уходят. Или гибнут.
Я опустил взгляд.
— Тогда зачем ты вернулась?
— Потому что я — не человек, Кацуки. Я — лисица. Я не сгораю. Я охочусь в огне. Я была создана, чтобы жить рядом с такими, как ты.
Она медленно протянула руку — не ко мне, не к лицу, а к траве, к земле. Провела пальцами.
— Всё здесь... живое. Потому что ты жив. Потому что я вернулась к тебе, а не к месту. Ты — мой катализатор. Но теперь... ты не просто цель.
Я поднял взгляд.
— Кто я тогда?
Она улыбнулась. Не сказал бы, что по-доброму. Но честно.
— Тот, кого я выбрала.
Люциус фыркнул. Словно подтверждая.
Я вдохнул. Ветер был сладкий.
Лепестки неслись в воздухе, как заклинание.
— Что теперь?
— Теперь... — она встала, легко, как тень. — Всё начинается заново.
— Снова бой?
— Нет. — она подошла ближе. — Снова — ты и я. Без богинь. Без хвостов. Без чужих проклятий.
— Просто ты и я?
— Просто сон. Пока ты спишь.
— А если я проснусь?
— Тогда снова приду. В следующий раз. И снова, и снова, пока ты сам не скажешь: хватит.
Я смотрел на неё.
Долго.
Потом закрыл глаза.
И в этом сне — впервые за пять месяцев — уснул.
Конец.