Зараженная

<right>Эта осень не кончится больше. Не кончится вовсе…
А ноябрь во мне будет гнить до начала весны.
Вокруг сотни людей, но у них ведь безликие лица.
Они вовсе не книги, они все скупы и немы…

Они так пусты, что хочется враз задохнуться!
Все окна закрыть и громко кричать в пустоту.
А мне бы назад, назад хоть на миг обернуться,
Чтобы увидеть… Веру, любовь и мечту!

Чтобы расплакаться просто, навзрыд и с надрывом,
Чтобы свернуться клубочком и долго молчать…
Мне слишком плохо. Травлю себя вновь никотином,
Ведь с детства учили меня никогда не кричать.

Давить в себе жалость, обиду и прочие сопли,
Идти лишь вперёд и плевать куда путь приведёт.
У нас снова дождь. И ноги привычно намокли.
А дома так холодно… Там даже время не ждёт…

А мне слишком больно. Мне страшно.
Я будто бы в коме — я умираю, но всё почему-то живу.
Мне кажется, Бог — это просто поехавший комик,
Он жаждет на «нет» свести пьесу скупую мою.

Я больше не плачу, слёзы пропали куда-то.
Меня рвёт на части, я в стену лишь бью с кулака.
Осень не кончится, будет играть со мной в прятки,
А после за стол со мной сядет попить молока.

Ты даже не знаешь, что значит весь текст в этих строчках,
Тебе не понять, как под дых может бить никотин.
Депрессия снова с улыбкой стебает по почкам,
Под глазами рисуя круги авангардных картин.

Автора я не помню.</right>

Каждый день пытаешься придти в себя, настраивать себя на хорошее, увы, не получается… Просто, внутри что-то не дает улыбаться, радоваться.Каждый новый день с новой болью. Кто-то живет и радуется, а кто-то медленно в себе умирает, от той боли которая внутри.Да и как от нее избавиться я не знаю, многие говорят «ты не хочешь», «а ты попробуй», да много вы понимаете, черт возьми. У вас нет того, что у меня внутри, нет. Я ведь, пытаюсь: денек похожу с улыбкой, а в конце дня все возвращается… То падаешь, то поднимаешься, а внутри болит, рвет, хоть блюй этим.Не выйдет ничего изнутри, может, просто я привыкла к этому состоянию за какое-то время, пропуская через себя с мыслью «все пройдет». А сейчас, все как-то стало еще хуже, чем было. И с каждым днем все хуже. Может это первый шаг на замыкании себя… Ведь даже и высказаться некому… Есть близкий человек, но я не хочу делать больно ему своей болью, возможно, мне даже легче высказаться незнакомому человеку, чем самому близкому.

Примерно такие мысли творились в моей бардачной голове, пока я, сидя на подоконнике своей палаты в одной тонкой больничной ночнушке, чуть не умираяс горя, слушала какую-то особенную музыку ночи. В руках давно плясала флейта, выгибаясь между пальцами и колесом вертясь по ладони. По правде сказать — это единственный музыкальный инструмент, что Деке разрешили принести мне.

Прошло примерно пять (если округлить) дней после операции. Той легкости и безмятежности я не чувствовала, была только боль в грудной клетке, но врачи твердили: «Пройдет, пройдет.», будто три месяца текст учили, честное слово!

Я кинула быстрый взгляд на часы-шесть утра и тридцать восемь минут.С этого дня, ко мне официально разрешено пускать посетителей. И знаете что? Через четыре часа мой рай закончится. Туда-сюда будут шнырять: Денис, Коста, Дека, может даже Юрий. А вот про него отдельная тема.

Про наше «прощание» я стараюсь не вспоминать, ибо постоянно бросает в холод. Ноги, руки и прочие конечности немеют, мозг перестает рассуждать, а щеки и шея наливается краской. Все-таки надо думать, прежде чем делать…

<center>***</center>

На часах три часа дня. Я просто сижу на подоконнике, играя простенькую мелодию из пяти нот, зажимая пальцами дырочки на блок-флейте. Флейта — отличный способ расслабиться. Тихие, плавные звуки, похожие на птичье пение, помогают расслабиться, прийти в себя после прихода друзей. Дека крепко меня обнял, принес шоколадку <s>хотя врач сказал, что лучше воздержаться </s> и новую книжку,.Денис с Констанцией молча офигивали, когда я рассказывала им все с самого начала. Брженская обиделась, но быстро забыла все свои обиды, когда ее побежал успокаивать Умаров. Но, надо вам сказать, визит этих трех, порядком разнообразил мои скучные дни в палате, и теперь я, вполне, как мне кажется, готовая к встрече с Плисецким, сидела и восстанавливала себе нервы.

Открылась дверь палаты. Я мгновенно перестала играть. Осторожно, словно боясь спугнуть гостя, подняла голову вверх и встретилась с зелеными, до боли родными глазами. Был ли он лучшим? Это вряд ли… Просто однажды взяв его за руку мне показалось, что весь мир из-под ног уходит. Сердце в этот момент бешено билось и временами казалось, что пульс вот-вот остановится. Зацепил он меня, задел за живое своей искренностью… Со мной он был настоящим, как мне кажется.

Сейчас он стоял передо мной в своей олимпийке, под которой виднелась темная футболка с тигром, в темных джинсах, с такими мягкими, послушными волосами, что сейчас были распущены и касались плеч. Глаза, в которых я столько раз тонула, смотрели на меня.

Я дернулась, немного привстав с кровати, и кинула инструмент на подушку. Он тоже сделал шаг ко мне. Мы оба остановились. Боже, как мне хотелось кинуться ему на шею, обнять и никуда и никогда не отпускать, но… Я просто села обратно на кровать, теребя в руках ночнушку, которую так и не переодела.

Между нами повисло напряженное молчание.

— Привет, — шепчу я, прижимая колени к груди, какбы обороняясь.

— Привет, — говорит он, складывая руки на груди и буравя меня взглядом. — Ну, как ты? После операции кашель не мучает?

Сложно описать то, что я чувствовала после этих слов. С одной стороны, мне было стыдно из-за обмана (хотя по идее, он не интересовался моими болячками, так что полноценной лгуньей меня назвать нельзя), а с другой… я почувствовала страх. Фигурист сказал про операцию с таким презрением и ненавистью, что я невольно успела испугаться.

— Нет, не мучает, — шепчу я, утыкаясь лбом в колени, пряча от него глаза.— Но грудная клетка болит. В первые дни думала, что умру.

Я ожидаю услышать что-нибудь вроде: «Ну и умерла бы, одной дрянью меньше».

— Почему ты не сказала? — спрашивает он, присаживаясь рядом.

— Ты не спрашивал. — говорю я, закусывая губу и чувствуя во рту металический привкус крови.

— А самой никак? — в голосе его не слышно упрека, лишь усталость. Я вытягиваю ноги, заправляю за ухо волосы.

— Никак. Я боялась… — шепчу я.

Между нами опять повисает молчание. Я шумно вздыхаю и поворачиваю голову в сторону зеленоглазого. Тот сидит, немного ссутулившись и прикрыв глаза. Не удивительно. Скоро Гран-При, а значит соревноваться надо намного усердней.

— Чего бояться-то? — хриплым голосом спрашивает тот и падает головой мне на колени. Я охаю скорее от неожиданности, а не от боли.

Мы молчим. И это даже хорошо. Я тянусь рукой к его волосам. Стоит мне только взять одну прядь в руку, как он вздрагивает. Я тут же отдергиваю свою конечность.
— Я не кусаюсь, — шепчет он, поворачивая ко мне голову, и заглядывает в глаза.

Нет, ну дурашка что-ли?

От этой реплики, по телу разливается тепло и я, сама того не замечая, начинаю перебирать в руках пшеничные пряди, заплетая их так, как душе угодно. Маленькие косички, колоски, просто расчесывание… Похоже, все это заставило парня уснуть.

Я наклонилась к нему, рассматривая ангельское лицо. Прямой нос, тонкие губы, глаза… Он прекрасен, когда спит.

— Юр? — шепчу я, чтобы точно удостовериться, что он не спит. Молчит. Значит, хотя бы так, но скажу. — Юра, я люблю тебя. — шепчу так тихо, насколько способна и мягко касаюсь его губ своими, прикрыв глаза.

Но когда я открываю их, сталкиваюсь с изумрудными очами и наглой ухмылкой. Лицо, шея, руки да и вся я заливаюсь алой краской. Блин, во что же я вляпалась.

Понимая, что у меня как максимум секунда, чтобы придумать оправдание, я начинаю быстро крутить мозгами. Но тут сильные руки Плисецкого смыкаются на моей спине и он прижимает меня к себе, мгновенно подминая меня под себя.

Он терзает мои губы, открывая трещинки, сдирая кожу и слизывая капельки красной крови. Он исследует мое небо, зубы, касается языка и потом обратно возвращается к губам. А я лишь сдерживаюсь, чтобы не застонать, но это выходит плохо, поэтому пытаюсь отвечать.Выходит еще хуже, как-то по-детски, словно мне четырнадцать лет, но Юру это устраивает.

Но, увы, легкие у нас не как у главных героев в фильмах, да и запас кислорода в них кончается. Фигурист отрывается от меня, при этом щекоча непослушными прядями мое лицо. Я морщусь и стараюсь не рассмеяться.

— Юра, я люблю тебя. — говорю я и, приподнявшись, легко целую его в кончик носа.

— Я люблю тебе больше. — смеется тот и снова притягивает меня к себе.

О мой Бог,как же я счастлива!