IV
Вскоре вернулись мои родители, а за ними пришел и мой брат. Дом сразу наполнили звуки жизни и суеты, какие присутствуют в каждом доме, где человек живет не в одиночестве. В простой житейской суете они неосознанно осуществляют что-то общее и, вероятно, вполне рациональное и даже систематическое, ибо присуще всем вне зависимости от времени, места и прочих положений. Забывшиеся в вынужденных, постоянно повторяющихся делах семьи чрезвычайно похожи друг на друга, даже невзгоды редко порождают значительное отличие какой-либо семьи от множества других. Однако, чем обыденнее быт членов семьи, тем более близким может для них стать иное схожее семейство, чем собственное. По неизменному распорядку живет и моя семья, я же, наблюдая будто бы со стороны, выучил привычки каждого. Например, сейчас скрипнула половица у входа в кухню и раздался голос отца, отчего я уверен, что сейчас около восьми часов пополудни. Также у меня есть все основания утверждать, что сейчас ко мне никто не зайдет: вечером мы всегда собираемся за ужином, а мое периодическое отсутствие уже привычно воспринимается всеми как нежелание находиться в обществе, что, впрочем, практически верно. Я мог не беспокоиться о вероятности каких-либо происшествий сегодня, однако дни не могут всегда повторять друг друга. Неожиданно меня решил навестить университетский товарищ, с которым мы не встречались уже довольно давно. Услышав его звонкий голос в коридоре, я так быстро, как было в моих силах, принялся приводить свою комнату в надлежащий вид. На полу все еще продолжал лежать бесформенной кучей мой верхний костюм, кровать же являла собой абсолютное безобразие. В подобную обстановку я не хотел бы войти и сам, стоит ли думать о том, чтобы впустить гостя. Однако ввиду моего на сей раз безвыходного положения, мне все-таки удалось создать видимость общего убранства.
Неожиданно я услышал еще один уже немолодой громкий мужской голос, сопровождающийся задорным смехом, который был мне весьма знаком. Это был сосед Василий Федорович, решивший зайти к нам. Он был человеком немолодых лет, живущий ныне со своей женой, что совершенно его не удручало. Я знаю его с тех самых пор, когда мои родители переехали сюда с прошлой квартиры, и могу утверждать, что он совсем нем изменился за все это время. Василий Федорович был очень бодрым и шустрым, всегда оживлял всех своим звонким хохотом, однако кроме того, чтобы быть весельчаком, этот человек был способен с полуслова понять другого и помочь ему советом, который всегда выражался в форме удивительных народных афоризмов, на которые только способен бойкий русский ум. Когда мы переехали сюда, он крепко сдружился с моим отцом, а нам с братом стал, почти как дядюшка. Впрочем, с той поры прошло уже много времени. Василий Федорович теперь обычно заходит к нам, когда ему становится скучным общество жены, как это случилось и сейчас. По приходе он наверняка уже успел рассказать моему отцу анекдоты о своей жене и отпустить пару тесно сопровождающих его речь поговорок. Я сильно обрадовался его визиту, однако ввиду состояния моего здоровья, которое ослабло после недавнего происшествия, выходить не планировал.
Не постучавшись, товарищ распахнул дверь и поспешно вошел в мою комнату. Он выглядел чрезвычайно взволнованным, и на его лице была сияющая улыбка. Казалось, он совершил важное открытие или познал великую тайну. В руках его была пара книг: по-видимому, он принес их мне. Я предполагаю, что мой товарищ не придает ценности ничему вокруг, кроме студенческого кружка, в котором мы вместе состоим, книг и хитросплетений различных теорий. Он пытается вникнуть в суть существования общности людей в масштабном ее понимании, будь то государство или вовсе все человечество. Он являл собою концентрацию пламенного стремления, существовавшего у него под кожей, в крови, выражающегося в каждом его вдохновленном движении. Увидев такого, нетрудно понять, что он сам сросся с той теорией, о которой говорит с жаром и увлечением так много слов, которые не имеют никакого значения по отдельности, но несущих тайный смысл, разгадку которого такие, как он, считают делом жизни.
— Вот, принес! Все, о чем я тебе тогда и говорил. Ох, и трудно достать было, но, впрочем, наших много повсюду. Неважно ты как-то выглядишь. Что про прошлую нашу литературу думаешь? Могу уже у тебя забрать: там еще читатели найдутся?
- На бессонницу жалуюсь. Все-таки дело люди пишут, но не везде о жизни-то думают.
- Это, брат, ты так думаешь оттого, что ты того сердцем еще не понял. Вот сосед-то ваш со мною согласен, даже из новых читать брал.
- Василий Федорович?
- А может, и Федор Васильевич. Тот, который сейчас в гостиной сидит, с твоим отцом говорит. Слышал же теперь, как смеялся. Хороший он человек, да вот только поверхностный, до сути копаться не охотник, да с женой все сидит.
- Да, человек он, может, и простой, но очень душевный.
- А нужно ли, хотя с этим не спорю. Только вот мне пора. Ты бы, Яков, устроился где, отчего все время дома да на бессонницу жалуешься.
- Это решить нетрудно. До скорой встречи.
- Будь здоров!
Товарищ хохотнул и, попрощавшись затем с моими родителями, веселой походкой поспешно покинул наш дом.
Скорее всего подобный взгляд на мир действительно трудно достижим, и я еще не успел заразиться таким искренним энтузиазмом. И если бы я нашел продуктивный род деятельности, отличный от домашних дел, то, вероятно, смог бы в большей степени понять смысл переустройства всего непосредственно, а не при помощи трудов многочисленных профессоров, чьи размышления безупречно изложены на бумаге, но еще не близки обычным людям. Их реализация может быть только дальнейшим планом, если вовсе не мечтой, греющей наши сердца и сподвигающей на дело. Также сложно судить о мироустройстве, находясь в постоянном обществе одних неизменных личностей. Человек не хочет стремиться понять его суть, когда его внимание остается направленным на конкретных окружающих его людей и более того, на многочисленные, хоть и крайне поверхностные аспекты их личностей, когда он не освободился от всякого рода отношений, коим не чужды индивидуальные привязанность и сопереживание. Только избавившись от чувствований, имеющих природу романтизма, можно осознавать свою цель.
Спустя некоторое время после ухода гостя я решил продолжить приводить в порядок свою комнату. К тому времени уже окончательно стемнело, и мне пришлось зажечь лампу. Желтый тусклый свет наполнил комнату, и сразу стали отчетливо видны все предметы вокруг, а не только их силуэты, как то было в сумерках. Чтобы заметить деталь, нам необходим яркий свет, иначе наш глаз способен увидеть только общие очертания, что существенно ограничивает наши возможности во всех отношениях. Подойдя к столу, стоящему перед окном, я обратил внимание на лежащие на нем новые книги, и мне захотелось с ними ознакомиться. Открыв лежавшую сверху книгу, я почувствовал сладковатый запах миндаля, и принялся перелистывать страницы, пытаясь цепляться взглядом за отдельные слова. Между страниц я обнаружил вложенный лист бумаги, исписанный крупным ровным почерком. Я сразу же узнал руку Василия Федоровича, отчего крайне заинтересовался данными записями. Круглыми буквами на листе было выведено стихотворение:
Я слышал мира ликованье и грохот сорванных оков,
Упреки тихие страдальцев, вздохи почивших мудрецов,
Что всё так часто осуждали,
Что новой мысли не создали:
Кому дозволить жить.
Я видел вдохновенье мира, уничтоженье стариков.
Все стоны боли, слезы, крики,
Сливавшись в дружный строгий гул
Рождали новые мотивы, рождали звуков переливы,
Глас коих крепость пошатнул.
Я рвался ввысь к вершине мира,
Пытался целью вдохновить и свергнуть злобного кумира
В надежде, мысль все изменит,
Но стерся механизм заветный, что храмы должен возводить,
И сердце перестало биться, и сердце больше не болит.
Когда я дочитал последние слова, мне почудилось, будто в комнате зажглись еще десятки ламп, свет которых позволил мне видеть много больше, нежели силуэты.
Внезапно ветер распахнул плохо притворенную форточку, отчего огонь в лампе погас, а по моей побледневшей коже прошла дрожь. Мне стало не столько холодно, сколько по-настоящему страшно. Я попытался крикнуть, но мой голос был слишком тихим, чтобы кто-то мог меня услышать, да и помочь мне сейчас никто бы не смог. Глянув в окно, я осознал, что сейчас потухла не только лампа, вместе с ней погас огонь в моих глазах, обещая более не вспыхнуть вновь.