VII
В Утгарде можно продать и купить что угодно. И кого угодно. Особенно в цене у торговцев плененные альвы и свежая печень. Если вам повезет — успеете продать остроухого до того, как получите кинжалом в бок.
«Девять оттенков пепла» под авторством Бранд Хелла, глава «Альв, плетка и капли воска».
Ночь, черная и густая, накрыла деревню пологом. День Соль закончился. Наутро меня ждали взбучка от отца и истерика от Борги. А еще головная боль. Пойло у сафира было забористым.
Для приличия я пошел домой через площадь, чтобы потом сказать Борге: «Я пришел, это ты не дождалась». Если повезет, меня заметит какая-нибудь ушлая соседка. Главный костер все еще горел, отбрасывая тени на дома. Искры от него летели в небо. До самых звезд...
Я боялся идти домой. Боялся, что отец еще не лег. Сон мог хотя бы чуть-чуть его усмирить. Мысль, что отцовский гнев обрушился на мать, я гнал прочь. Мне было восемнадцать, и я не был героем.
Подкинув пару веток в огонь, я присел у костра. Вот бы здесь была моя Снежинка, ей бы понравилось. Не знаю, почему я решил, что такой, как она, родовитой альве, понравятся посиделки у костра, но тогда я был в этом уверен. Снежинка прижалась бы ко мне, я бы пошутил, и ее смех — звон колокольчиков и переливы весенних ручейков — разнесся бы по деревне. Все бы узнали, что у Лодура, сына Фарбаути и Лаувейи, появилась пара.
Я смотрел на огонь, и мне казалось, что в языках пламени вижу будущее.
Вот я спустился за моей Снежинкой в пекло Сурта. Поднялся на вершины ледяной бездны Нифельхейма. Потерял свое имя и нашел другое. Поставил на кон жизнь и выиграл. Выиграл у судьбы мою альву. И теперь она танцует для меня перед костром. Ни один притон Утгарда не видывал таких плясок. Танцуй, моя гибкая. Танцуй, моя звонкая. Только моя...
Вот папаша альвы спорит о чем-то с моим, а потом они, набравшись, распевают песни про цвергов.
Вот день, когда мы становимся парой. Свадьба — так, кажется, это называется у альвов.
Вот огромный дом, в нем — десяток спален. И в каждой мы со Снежинкой пытаемся заделать детей... Мир еще никогда не видел рыжих альвов.
И не увидит...
Вдруг на глаза мне легли чьи-то пальцы, мою альву охватило пламя — и видение растаяло. Я чуть было не завопил: «Снежинка!». Но Снежинкой и не пахло. Пахло терпким дымом от костра, землей и кровью. Я убрал чужие руки. Борга. Кто же еще мог меня здесь поджидать.
— Явился, — проговорила она и уселась рядом.
Я ожидал, но не услышал ни упреков, ни брани, ни истерики. Борга сидела и разглаживала оборки на алом платье. Это было странно, чтоб она молчала, как рыба. При воспоминании о рыбе меня передернуло. Не знаю, сколько мы так просидели, но в итоге я не выдержал:
— Не спросишь, где я был?
— Не спрошу. — Борга повела обнаженным плечом.
— Не интересно, что со мной произошло? — не унимался я.
— А зачем спрашивать? И так все видно. Если ты позволил кому-то обкорнать себя, как овечку, то, значит, прав мой отец: ни на что ты не годен. Зря я ждала тебя. Зря томилась. Если честь свою не смог защитить, то мою и подавно не сможешь. Не для тебя я. И ты не для меня.
Борга отбросил за спину волосы, зазвенели монисто в браслетах, вздыбилась и опустилась упругая грудь.
Мне нечего было ответить на справедливый упрек.
Не знаю, что тому было виной: пойло Бранда, волшебство ночи или травы, которые подкинула Борга в костер, но рука моя оказалась у нее на груди, а губы — на шее. В бешеной скачке забилась ее сердце, когда я выдохнул:
— Давай проверим, на что я годен?
Это была первая из тысячи ночей. Это была последняя ночь.
Мы разлетелись. Мы столкнулись вновь.
Это было начало. Это был конец.
Сплетенные — спутанные.
Прежние — другие.
Искусанные.
От боли. До боли. До крови и слез.
На выдохе — всхлипом.
На вздохе — глотком.
Жарким. Жадным. Сытым. Вбитым.
Жадный, жаркий, сытый, «мой».
Преданные друг другом. Преданные лишь себе.
Разлетевшись на осколки, увы, мы не собрались вновь.
Так, кажется, пишут в маминой контрабанде о первой ночи? Жаль, что подробности о содранных коленях и сене, которое больно кололо задницу, опускают. Также не рассказывают о том, как снять и незаметно засунуть куда-нибудь «броню от детей», или как быстро придумать план побега, если вдруг оказался не на той девушке.
— Что все-таки с волосами? — прервала мои мысли Борга, застегивая платье. — Как ты утром пойдешь к отцу? Он и так тебя не любит, а теперь ты выглядишь, как беглый раб. Крика будет...
— Не будет, — коротко ответил я, натягивая штаны.
— Ты же знаешь отца: он помешан на традициях. Я должна вплести тебе в волосы ленту. И куда прикажешь ее вплетать? Если только на макушке бант завязать...
— Ты не поняла, — остановил я словесный поток. — Я не пойду к твоему отцу.
— А? — удивилась Борга, хлопая длинными, но все же короче, чем у моей альвы, ресницами.
— Я не пойду к твоему отцу, — повторил я, глядя на нее в упор: она правда не понимала. — Я ухожу. Насовсем. Утром.
— Ты обезумел? Мы только что с тобой... как это понимать? — Она была растеряна.
— Ты же хотела проверить, на что я годен. Вот и проверила. Я тебе сто раз уже говорил, что мы не пара. И никогда ею не будем. Борга, у меня уже есть любимая, и это не ты. Услышь, наконец.
Я думал, что волчице положено выть. Но Борга зашипела. Как кошка, которой прижали хвост.
— Лодур, это самая гнусная шутка. Я многое спускала тебе, но это...
— Я не шучу. Утром я ухожу.
— Ты ублюдок! — выплюнула она.
— Удивила, — отерся ухмылкой я.
На этом наша бой закончился.
— Больной ублюдок. Ты заплатишь за это. Я уничтожить тебя. Уничтожу! Решил сбежать? Ты надругался надо мной. Знаешь, что сделает с тобой отец?
В голову мне полетела гнилая картофелина.
— Да? В сарае твоего отца? Тебе не кажется, что для этого я выбрал бы другое место? Давай зови на помощь. Я никуда не бегу. Зови. Заодно придумай, почему никто не слышал твоих криков.
— Пошел вон, ублюдок! Пошел вон! — прокричала Борга.
Никогда до и никогда после девушки не просили меня дважды.
Я пробрался в свою комнату и, не раздеваясь, упал на кровать. Если дома и была буря, то она уже закончилась.