II Тогда
Как книги из всех девяти миров попадают в Утгард? Очень просто: туда их поставляют книжники — воры, которые могут украсть любую книгу, даже еще не написанную. Как они это делают? Хотел бы и я знать, как можно украсть то, чего нет. Если ты книжник, и готов продать свой секрет — пиши, договоримся.
«Девять оттенков пепла» под авторством Бранд Хелла, глава «Бартер не предлагать».
Некоторые истории начинаются с Великого Желания — спасти мир, найти себя, обрести любовь; или Происшествия, которое переворачивает всю твою жизнь. Увы, меня не похищали зеленые цверги, огоньки не заводили под покровом ночи в лес, чтобы обесчестить, и я не был бунтарем — ни одного выговора от матери за походы в Утгард. Я был обычным. Поэтому и история моя начиналась обычно — с криков за стеной и вони сбежавшего на плиту кофе. Никакого тебе зова приключений, как любят писать в умных книжках.
— Не смей так говорить! — Голос матери дрожал, как альвийский хрусталь: еще чуть-чуть — и пойдет трещинами от крика.
— Да? Как не говорить, если это правда? Завтра, когда пойду на базар, все будут тыкать в меня пальцем. Вон, смотрите, идет Фарб. У него жидкая кровь. Его сын облажался.
Отец копировал говор торговок, и получалось это у него на десять из десяти цвергов. Ему не охотником быть, а идти на подмостки в таверну «Осоловей». Зарабатывал бы больше.
— Как, по-твоему, мне поступить? Не выходить из дома? — отец не унимался.
Я накрыл голову подушкой, надеясь, что голоса утихнут. Увы, подушка мне досталась бракованная. Или этот прием действовал только в книжке, которую я читал до утра — ее угол больно врезался в спину. Подушка полетела на пол. Джокер на ней подмигнул глазами-чешуйками. Его зеленые волосы и улыбка на выбеленном лице завораживали. Когда отец увидел эту подушку, я думал, беднягу хватит удар. Мама пришла на выручку вовремя — сказала, что сама вышила, и это правитель ее родного города. Хотел бы я посмотреть хоть одним глазком на место, которым правит Джокер.
Я вытащил томик из-под задницы, с любовью погладил корешок цвета индиго и засунул под матрас. «Мамина контрабанда», так я называл книги, которые она тайком приносила в дом из Утгарда и прятала от отца и братьев. Я же украдкой таскал их и прятал уже и от нее, и от отца, и от братьев. Вот такой круговорот контрабанды в нашей недружной семье.
Встать и попасть в око бури не хотелось, но выбора не было: крики на кухне не прекращались. Родители ругались — сколько себя помню, но я никогда не слышал, чтобы они ссорились из-за братьев. Только из-за меня. Всегда из-за меня. Обычно младшие — самые любимые в семье, но на мне леди Отцовская Любовь решила вздремнуть. По мнению отца, я — краеугольный камень, яблоко раздора и тупиковая ветвь рода в одном лице. И где только выражений таких набрался? Определенно, это перепалки с матерью каждый раз пополняли его словарный запас, который потом оттачивался на мне.
Репертуар родительских ссор не обновлялся уже лет десять, так что у меня было время выучить все фразы наизусть. «Залезть тебе под юбку?» — я попытался угадать следующую реплику отца и не ошибся.
— Залезть тебе под юбку? — пророкотал он.
— Ты просто не веришь в него! Дай ему шанс! Лодур все может! Он все сделает! — Хрусталь маминого голоса разбился и полетел в суртову щель. Теперь она брала такие низкие ноты, которым позавидовали бы любые певуны.
— Ни сурта он не сделает! Ты или можешь, или не можешь — вот и все, Лаувейя. Он не может. Если бы мог, то давно бы уже сделал хоть что-нибудь. Я б на его месте давно обрюхатил дочь Рема или пришел домой с тушей оленя. Задрал бы голыми руками, если не можется с бабами. Но показал бы всем, на что способен. Он же не делает ничего. Я терпел. Долго терпел. Но с этим покончено...
— Сегодня он тебя удивит! Он всех удивит! — уверенно сказала мать.
Одеваясь, я начал бубнить про себя, чтобы не слышать, о чем говорят родители, цитаты из последней прочитанной книги.
— Есть или не есть. Ныть или не ныть...
Стоило бы выйти и хоть что-нибудь сказать, но... Я струсил. Струсил, как и много раз до этого. Последнее время я старался не попадаться отцу на глаза. И сегодня не хотелось нарушать эту славную традицию. Одетый, я стоял на пороге и бубнил: «Жить или не жить, пить или не пить». Наконец, дверь хлопнула, и я просочился на кухню.
— Лодур, нам надо поговорить, — начала мать.
Я знал, какого ответа она ждет, но мне нечем было ее обрадовать. Что я мог сказать? «Эй, мам, отец во всем прав»? Или «Эй, мам, я пошел в лес за оленем»? Или «Эй, мам, я пошел в лес брюхатить Боргу»?
— Отец не успокоится, — продолжила она, не дождавшись от меня ни слова.
— Я знаю, — ответил я, ища свою кружку в горе грязной посуды, что осталась после завтрака. У Бюлейста, конечно, была своя, но пить он предпочитал из моей.
— Он хочет отправить тебя в Утгард. К бойцам.
— Нет! — Я чуть не поперхнулся.
— Он уже договорился.
И когда я это прослушал? Когда натягивал штаны или когда прятал в карманах броню от детей?
— Нет, мам! Сделай что-нибудь! — взмолился я.
— Что я могу? — грустно проговорила мать и спросила с надеждой: — У тебя ведь получилось? Послушай, сынок, просто поверь в себя и обернись... Покажи всем, на что способен...
— Это не так уж просто, — перебил я мать, закипая внутри. — Не забывай, что я полукровка. Ты ведь не умеешь оборачиваться, откуда тебе знать, что это легко?
— Я видела, как это делает твой отец. Для него это проще простого.
— Но я не он! — почти прокричав это, я схватил со стола пирожок и выскочил из кухни. Сурт с ним, с кофе.
Я — не он. Таких, как отец — бешеных берсерков, способных высечь молнию из воздуха, — отправляют на бои. Пойти в лес? Добыть голыми руками оленя? Скорее уж олень насадит меня на рога и принесет оленятам в качестве наглядного пособия по изучению йотунов-недоделков.
Я откусил пирожок и поморщился — чесночный. Как любит дорогой папочка.
Калитка жалобно скрипнула несмазанными петлями. Лучше бы домом занялся, чем мной. Я не знал, куда себя деть до вечера. Соль на небе стояла в начале пути — значит, еще утро. Меня вдруг что-то стукнуло по затылку, и я услышал ехидное:
— Эй, Лодур, куда собрался? Сбегаешь?
Я сразу узнал голос Крута.
Мы были соседями. Мы были одногодками. На этом наше «мы» заканчивалось. Он — темноволосый смуглый мускулистый йотун, который по щелчку пальцев оборачивается в бурого волка. Я же — рыжая тощая жердь в депрессивно-пубертатном состоянии. Между нами — пропасть из моей начитанности и его накаченности. К нам не приклеивались марки с надписями «добрые друзья» и «не разлей вода», как бы ни слюнявили их наши матери.
Не останавливаясь, я потрогал затылок, убедился, что это не тухлое яйцо, как в прошлый раз, и пошел дальше.
— Эй, ублюдошный, чем сегодня похвастаешься? Или думаешь, юбка Борги тебя спрячет? — прокричал мне вслед Крут.
Я сплюнул и направился в лес. Брюхатить или рвать голыми руками — пока не решил. Ублюдком меня уже не удивишь. Я каждый день читал это слово в глазах отца.