15.
Глава пятнадцатая: перелетные
Меня будят голоса, погашенные, как сквозь слой ваты.
- ...прекращай истерить, Тони, - Кристина, - это было бы лучшим разрешением.
Какого черта им нужно, и что они забыли в моей комнате? Написать Кэт... о, боже, Кэт... каждый раз, когда я просыпаюсь, это сваливается на меня как исполинская глыба. Боль. Дышать. Не дергаться. Распустить мышцы. Представить, что плыву. Подожди меня, милая.
Я сейчас вернусь.
- Вот еще, - злой, обескураженный брат, - то, что ты предлагаешь - смертоубийство. Тут хотя бы я пытаюсь что-то контролировать, а ты - я ж тебя знаю, Тина. Ты безалаберная, безответственная и не способна сама о себе позаботиться, не говоря уже о ком-то другом.
Недвижимость. Оледенение. Темнота. Свалите нахрен, - сказать бы, но говорить нельзя, иначе проснусь окончательно. Шевелиться запрещено - я не выдержу скачка до реальности. Я плохо переношу турбулентность в самолетах - а эти перегрузки не выдерживаю в принципе.
- О, поглядите, кто взялся меня отчитывать! - повышает тон, но сходит на шепот, - давай, заливай мне тут о своих душеспасительных намереньях и зашкаливающем чувстве долга. Не желаю это слушать. Да ты посмотри на него, - на меня, вестимо, - еще несколько дней в том же роде... да на нем живого места нет, дурья твоя башка! Это. Не. Нормально! - выдыхает. Курят они там что ли? Запах табака настолько въелся в помещение, что стал привычным атрибутом быта. - Мне плевать, что ты думаешь. Джемма согласна, Дэвид в курсе. Хватит с меня того, что вы, дебилы, натворили - добавки не будет!
Тони молчит. Щелкает тугое колесо зажигалки. Прямо вижу дым, стекающий облаком с его губ. Прости меня, малышка. Видимо, придется потерпеть до следующей ночи - или сглотнуть горсть прозака, чтобы не встать уже никогда. Заманчиво.
- Я с вами. - Выпаливает сквозным зарядом. - Тебе я не доверяю, ему и подавно. Если уж папа...
- Нет. - Отсекает. - Объясняю, почему. Во-первых, ты - ходячее напоминание, причем не просто мемориал - памятник с топором, у которого треснула ручка. Я не вникала в вашу путаницу, но идиотку из меня сделать не выйдет. У тебя руки по локоть в дерьме, Тони. Его на расстоянии чуешь... и не надо мне твоих жалких отговорок, - прерывает попытку высказаться, - я отлично знакома с твоей способностью выставлять гнусную правду в выгодном свете. Сыта по горло, мерси.
Меня. Забрать куда-то меня. Бесполезная трата средств и сил. Спасение дырки от бублика.
- Ну ты и стерва, Тина... - хруст кресла - откинулся на спинку. - Делать выводы из ничего - определенно твой талант. Божий дар прямо. Откуда ты можешь знать, что и как тут было?
- Я не закончила, - невозмутимо продолжает, - во-вторых, у тебя - выпускной класс. Знаешь, сколько прогулов насчиталось за последний месяц? Если не хочешь остаться на второй год - пошевели извилинами, Тони! Ты - и на второй год! Ты мог бы экстерном пройти программу, если бы хоть немного почесался. - Сдвиг, скрип - пепельницу задела? - Я не ханжа. Но ты останешься здесь. Гуляй, веселись, отрывайся. Твое право.
Ешь, пей, резвись, сука, с бабами. Вряд ли что-то изменится оттого... что ее не стало.
Боль, хищно раззявив пасть, впивается отточенными клыками куда-то в область сердца. Каждый день булавка протыкает новые дырки; кровь так сильно пропитала вырванный из тетради листок, что буквы почти неразличимы. Каким-то остаточным хвостом рассудка догадываюсь, что такими темпами и заражение не за горами, но мне совершенно, абсолютно наплевать.
Тони безрадостно усмехается, пальцы барабанят по чему-то плотному - крышке стола?
- Скажи, жестокость - это у нас фамильное или случайно так наискосок передалось?
- Я не жестока. - Спокойно возражает. - Я разумна и знаю, что ты за человек. Ты перешагнешь и пойдешь дальше. А вот Крис - нет. И вообще, это не навечно. В конце концов, мне соц-службы не позволят.
- Ты его не увезешь. Я не разрешаю, - еле слышно шепчет Тони, - он и сам не захочет.
Не смей высказываться за меня. Не смей душить меня. Ты и так слишком много нарешал. Слишком глобальные разрушения остались после твоих «как лучше». Тебе плевать на нас, особенно на Кэт. Ты, самонадеянный, безжалостный сукин сын, - не трогай нас. Мы сами вывернемся из этого, сами - даже если ради этого придется погибнуть выжившему. Мне.
- Поверь мне, - мягко убеждает Кристина, - так лучше - для всех. Я смогу его уговорить...
- Нет! - взбешенно, - какое право ты имеешь судить, что лучше? Ты его даже не знаешь!
Настроение переключается со счетом на секунды. Засмеяться бы, хрипло заржать над его уверенностью - но щеки треснут. Как я потом к ней с порванными щеками. Некрасиво. Нет.
- Я знаю куда больше, чем твой захламленный мозг в состоянии вообразить. - Твердо отрезает Кристина. - И в отличие от некоторых просчитываю будущее на несколько шагов вперед. Смог бы ты жить в этом доме - где все напоминает об утрате, ходить в ту же школу, где происходила масса совместных событий, слоняться по местам самых ярких воспоминаний, добивать себя чисто обстановкой - ты бы не слетел с катушек? А, Тони? Ты бы смог изо дня в день терпеть это давление, в том числе со стороны людей, не только связанных - лишь знакомых с ней? Хотя, ты бы сумел, не сомневаюсь. - Отрывистый смешок. - Но представить картину с его угла обзора, видимо, и не стремился.
- Я его без твоего вмешательства вытащу, - упрямо цедит тот, - предсказательница нашлась.
- Не вытащишь, и мы оба это понимаем. - Шорох. Шаги. - Не будь глупцом. Это - выход. - Стук. Тишина. В ставни ломятся грубые напоры ветра. Прыжок, струя воздуха по лицу, перевернутые линии мира, удар, сломанные кости - неприглядное, раскуроченное тело на земле и свобода. Представить приятно. А дальше неизвестность. Тьма или свет? Пустота или нечто невероятное? Детка, расскажи мне, что там, за чертой. Здесь останутся ломкие останки, мамины слезы и много-много минорных композиций, не сонат, не токкат - хлестких роковых треков, что Тони сочинит - а он сочинит, я уверен. Первый аккорд в тональности до, другим обозначением - C, как Кэтрин, не с «K» привычной, а с «C», на французский манер. Даже здесь она - не как все. Си-эй-ти. Кошка. Долбаная оригиналка.
Тони выдает несколько матерных очередей - вполголоса, и приближается: его шаги, его дыхание, вмятины на постели, когда он забирается, шагнув через меня. Рука на спину. Сквозь сомкнутые веки разбираю, что лежит он в каких-то ничтожных дюймах - никотиновое амбре и смолистый «аромат» проникают в обонятельные рецепторы. «Нет», - шепчет он, - «она тебя не заберет. Не отпущу». - Легкое касание ко лбу - отводит упавшую прядь. - «Ну почему, Крис?» - риторически, - «почему я не могу просто положить на тебя, чертов ребенок? Зачем появился, зачем ты влез в мою ебаную жизнь?»
- Я могу сказать тебе то же самое, - не выдерживаю, - потрошитель, блять.
Продираю глаза. Вплотную. Минус пять в диоптриях - я вижу отчетливую выпуклость родинки, светлеющие на концах, немазаные ресницы, приоткрытые контурные губы... очень. Рядом.
Ах да, я же забыл снять линзы. Снова. Люстра светит, и все излишне четкое. Чересчур живое. Закрыться обратно. Запихать себя в сон. Тестирую себя на ненависть - не нахожу искомого чувства. Я ничего не нахожу, кроме желания вернуться обратно. Домой.
- И давно ты не спишь? - иронично-растерянно. Не ожидал, что застукаю его лиро-эпические размышления? Ничего, переживет. Не вечно же держать оборону. Условности теряют смысл, когда сталкиваешься с чем-то настолько всепоглощающим... настолько необратимым - как смерть.
- Относительно. - Пространный ответ. Универсальный, подогнанный под все. Как классическое маленькое черное платье, как голубые джинсы или лаковые криперы Кэт - она носила их даже с цветочными сарафанами. Инстинктивно приближаю ладонь к бумажке, вдавившейся в тело. На темном трикотаже не заметны бурые пятна крови. На опухшем, заспанном лице не видны следы внутреннего распада. Серная кислота, H2SO4, расщепляет нервы без остатка. Три дня.
Мы в кинотеатре. Я расположился на сиденье прямо за ней и обнимаю ее со спины. Вырез блузки открывает обзор сверху: холмики грудей, соблазнительную ложбинку между. «Крутой вид», - говорю в заштукатуренную, безрумянную щеку, - сногсшибательно». Кэт с показным возмущением разворачивается ко мне, «так вот оно что!» - усмехается, - «понятно, зачем ты уселся сзади». 3D очки с разноцветными стеклами закрывают глаза, брови над ними - углами, остроугольными крышами домов. «Нет», - шепчу ей на ухо, пробитое серебряной сережкой в форме пятиконечной звезды, - «Не только поэтому». На экране герой с героиней объясняются: бурные чувства тут же перетекают в постельную сцену. «Ты коварен», - смеется она, - «но я тебя раскусила». Я обнимаю Кэт со спины, бессознательно забрав себе, присвоив, загородив от остального мира. Chance от Шанель: ее плечо, щекотливые волосы, шея и кофточка пахнут игристым парфюмом. Ставить прошедшее время? Да вы с ума сошли!
Мерилин Монро любила классический №5 той же марки. Легкий выступ - такая на ощупь его родинка. Зачем я дотрагиваюсь до нее? Не понимаю. Не понимает и Тони. Ну же, давай, брат! Расхохотаться, выдать что-нибудь обидное, колкое, поддеть или просто пресечь, грубо сорвать руку с щеки - почему ты не делаешь этого? Мне нужно что-то вроде струи кипятка за шиворот, бензопилы под горлом или просверленных насквозь ступней... прибитых к кресту. Мне нужна встряска, которая поглотит настолько, что я перестану думать о ней. Желательно, с летальным исходом.
- Трахни меня, - неожиданно выпаливаю без намека на стеснение, - разорви меня, как тогда. - Венчание. Кэт сцапала мамин букет. Нареченная невеста. Моя? Могилы? - Я хочу забыть. Хотя бы на полчаса. Хоть на пятнадцать минут. Пожалуйста! Пожалуйста? - Хриплым шепотом. Тони ошарашен до такой степени, что не находится с ответом. А я перегибаюсь, приподнимаюсь и тычусь губами в его.
И в горе, и в радости, и в богатстве, и в бедности, и в болезни, и в здравии. Кэтрин и Кристиан согласны связать себя узами брака, перед лицом господа и гостей этой свадьбы - богу фак, на гостей плевать. Мы с Кэт - разряженные, воодушевленные. На ней короткое белое платье: кружевные рукава прячут шрамы, гладкий атлас обтягивает скульптурные очертания фигуры. Наше будущее - под одной, общей фамилией. Я целую ее рубиновый рот - разводы помады остаются у меня на губах. Нас объявляют мужем и женой. Моя Кэт. Кэтрин Саммер Марлоу.
Он отстраняет меня, схватив за плечи.
- Совсем офонарел? Ты что творишь такое? - замешательство. Вот уж и не мечтал застать.
- Дай мне эти гребаные пятнадцать минут, - прошу, - Тони, пожалуйста! - Выверни наизнанку. Распори брюхо, вскрой черепную коробку... схвати за шкирку и приложи пару раз по стене.
Я хочу тебя ненавидеть.
Почувствовать. Напоследок. Диезы, бемоли, бекары - напишешь? Создашь? Гармонический минор, обязательно гармонический, не натуральный, нам поздно беспокоиться об этом. Нет, ну какого черта ты отталкиваешь меня? У меня ужасающий видок, с этим не спорю. Мне бы иллюстрировать энциклопедию душевных расстройств. Депрессия. Психоз-ремиссия-психоз. Человек без серого вещества в черепушке. Субъект с ущербным, разреженным комплектом эмоций. Наглядный экспонат для интернов. Какова насмешка!
Тони отпускает меня, и я опять нахожу его губы, углубляю поцелуй, а он сдается. Ощущать власть над кем-то - это пьянило бы меня, не будь я так изувечен от потери. Залезаю сверху, путаю бинтованные заодно с ладонями пальцы в растрепавшихся волосах, проскальзываю языком по его отбеленным зубам, задеваю небо. Тони отрывается чтобы стянуть мою майку: послушно поднимаю руки. Он уверенным жестом, не глядя, стаскивает тряпье... и зависает, круглыми от шока, недоуменными глазищами упулившись в не прекращающийся источник боли, в подшитую к плоти бумажку. Железо, металлическая багровая краска. Что, противно?
- Матерь божья... - да брось! И не такого повидал - не сомневаюсь. Нечеловечески резво восстанавливает контроль над эмоциями, замуровывает лицо маской непоколебимости. - Сними. Живо! - в голосе - сталь... глаза страшные. - Не заставляй меня делать это самому.
- Нет. - Ни за что. Холлидей с гадким прищуром скидывает меня на кровать, наклоняется сверху, перехватывая за запястья, а я выдергиваюсь, извиваюсь как уж на сковородке, как эпилептик или еще хуй знает кто, не до метафор. Пытаюсь долбануть с ноги, но он коленом прижимает обе к покрывалу. - Не трожь, - шиплю, - не трожь ее! - Заломав кисти, защепив, склоняется над моей побагровевшей от ярости физиономией и внятно, отчетливо - как слабоумному - втолковывает:
- Она умерла, Крис. Ты ее не вернешь. - Умерла, умерла, умерла... нет. - Сейчас же прекрати это. Не поможет. - Хуже не станет. Еще хуже быть не может. Он хмурится. Дергает углом рта - и на повышенном тоне втирает: - И не вздумай повторить за ней, гаденыш, - прежние замашки, с возвращением! - из пекла достану, пришью собственноручно, ясно тебе?
Пришей сейчас. Я передам привет Мефистофелю - твоему дружку и собутыльнику, коль придется загреметь в полымя. Передам привет Кэт - хоть ты его и не пересылал. Не дергаться? Позволить ему купиться на мою покорность? План A: умереть пока живой. План B: откреститься от всех - подождать пока моя кончина перестанет кого-то волновать. Или план C: протерпеть до семнадцати, прожить ровно столько, сколько она. Нет, это не роль, не сон, не сюжет книги или кинофильма. Все происходит в действительности и бесполезно рыпаться, верещать благим матом и устраивать спектакли одного актера.
Умереть или умирать?
Она умирала слишком долго. Научиться существовать так, переждать и тащиться дальше? Живут же люди без ног, без почки, без печени. Без сердца - трындец. Без души - пустое тело: функционирующее, но пустое.
Пусть делает все, что ему заблагорассудится. Мне это безразлично.
- Ясно, - выуживаю из себя слова, - свали с меня, а? Раздавишь нафиг.
Тони, не намереваясь слезать, расстегивает булавку, аккуратно вытаскивает ее из кожи - та тянется, как пленка, резинка - жвачка. Кэт в миндалевидных, здоровых темных очках выдувает крупный, вызывающе-розовый пузырь - пузырь лопается и налипает ей на нос. Проколотое место орошают маковые капли, словно отметины от укуса змеи; визитная карточка вампира. Записку он откладывает на прикроватный шкаф, смотрит на меня нераспознанным взглядом - и зацеловывает сорванное место. Знаете, каково это, когда по нарывам - слюной, языком? С одной стороны, охлаждение, аналогично действию приложенного льда, но с другой... любой физический контакт мучителен. В средневековье загноившиеся, распоротые раны сжигали раскаленным добела прутом. До иступленных, звериных воплей, способных Люцифера призвать, до агонических конвульсий. До потери сознания.
Уничтожь меня, спасая. Я не знаю - куда я качусь, и когда это кончится.
- И раздавлю, - шепчет Тони, - прибить тебя мало. - Прогони через мясорубку, нестандартно же. Кусаю губу, с шипением, со свистом втягиваю запачканный воздух - свежеиспеченное мучение завоевывает всю левую сторону, отдаваясь далеко за пределами источника - течет густым, растопленным сплавом, разливается поверху, отражая то, что происходит внутри. Догадался-таки, что мне нужно. Сдавливает запястья, прижимает их к постели. Вскидывается, уставляется снизу вверх умудренным, оценивающим: взрослым взором.
Негромкая поступь шагов по лестнице, все ближе и ближе. Вскакиваем, как ужаленные, я спешно забираюсь в футболку, перевязанные руки не слушаются, Тони с неразборчивым «блять» впихивает меня в рукава. Я еле-еле успеваю опустить края, как в комнату стучат. Кто? Если Кристи, можно не придуриваться. Если мама, 50/50. Но если Дэвид, кирдык нам обоим.
На уровне рефлекса. Ничего осмысленного. Аксиома такова: родители не должны узнать.
- Крис, к тебе можно? - глухо, осторожно. Мамочка. Недрогнувшим тоном говорю: да, заходи, имея в виду: нет, не надо, оставь нас одних. Больше никого, лишь Тони, я и боль. Совершенное крушение.
И теперь для сравнения: скорость адаптации. Что улавливает мама? Брат плюхнулся на диван, поперек, но не суть - закинул ладони под как бы непроизвольно растрепавшуюся шевелюру и сонно созерцает белую пустоту натяжного потолка. А я так и застрял перед дверью, не утрудив себя прихорашиванием, даже вихры не огладив. Брависсимо. Овации. Он действует быстрее, чем я думаю.
- Собирайтесь, - с порога, - мы идем в ресторан. Нечего тухнуть в четырех стенах - вам обоим.
Лавандовое трикотажное платье с этническим принтом и не подкрученные волосы, длинные, ниже талии - по спине. Нарастила. Пряди, оборванные из чьих-то макушек, выскребленные из пылесосов в парикмахерских - или же состриженные с покойников?
- Нет, мам, - мямлю, - я не... - «ну да, я знаю, что ты не любишь толпы. Все равно пошли. Авось куда-нибудь попадем. Может быть, повезет... и нам там будут рады». Серые? Карие? Зеленые? Все мешается, путается. Кто есть кто, где я и что я? Что имеет ценность, а что нет? Кем она была для меня? Кем она была - для нас?
Как я смогу без нее, и смогу ли?
- Да, - встревает Тони, - Джемма, мы пойдем - дай нам только полчаса на сборы. - Храбро выдерживает мой убийственный взгляд; добивает многозначительным поднятием брови. Одной. Она так не умела. - Крису надо привести себя в порядок. - Обращается к мачехе, прожигая меня сварочными аппаратами, вмонтированными в зрачки. Искрящиеся кольца радужек, слепящие брызги искр, на которые нельзя глядеть, обручальное кольцо на безымянном пальце мамы: белое золото, элегантный узор (SOS! 911!)жидкая, нитевидная тропинка кардиограммы.
- Окей, мы вас подождем, - улыбается углом умасленного помадой рта, - не спешите.
- Ты что, собрался вечно решать за меня? - гремлю, едва за ней защелкивается замок.
Тони переворачивается, подпирает щеки кулаками, скашивая на меня свои контрастные очи.
- Не вечно, - утешает, - только до тих пор, пока ты не научишься делать это разумно, адекватно, без вреда для себя и окружающих. - Сказал именитый разрушитель всеобщих нервов, киллер - убийца! Меня колотило бы от бешенства, ело бы чувство неотомщенной ярости... не будь я так морально измотан, раздавлен. Из меня насосом выкачали все человеческое.
- Свежо преданье, - бурчу, - но верится с трудом... вернее, совсем не верится.
- Ну естественно, - кривовато усмехается, - потому что ты не научишься никогда.
Лягни в солнечное сплетение, да поострее, с шиповки. Не отправляй меня туда.
- Куда ты меня тащишь? - спрашиваю без связи, адресата и логики. - Там люди.
- Ага. Прикинь, мы вообще-то живем среди людей... и это то, что тебе нужно. Много народа. Так много, чтобы среди множества лиц и ватаги новых впечатлений не осталось времени на ненужные воспоминания. Поторчим с ними для приличия - а потом свалим в клуб. Напьемся, отвлечемся. И да, кстати, ты прав - трахнуться бы тоже не помешало.
Кэт привалилась ко мне, я ее обнимаю. Мы цыбарим одну сигарету на двоих. Вкус ее блеска, сладкий запах ее духов... он что, шутит? Спирт не поможет отвлечься. Меня развезет, разнесет, застопорит на ней - на воспоминаниях. На виске извивается беспокойная жилка под кремовой кожей - Тони не идет хрупкость. Его внешность идет вразрез с его характером. А теперь надрез ниже, на уровне сердца. Кончина наступила дд.мм.гг, в 07:06 утра... причина - ошибка! (ERROR!) Ошибка двух подлецов, собирающихся взорвать танцпол, склеить пару глупых цыпочек. Его грех - мой грех. Пункт назначения - преисподняя.
- И так ты решаешь проблемы? Сбегаешь от них? Вытесняешь «новыми впечатлениями»? - передразниваю. - Это ведь так просто и безболезненно. Когда вокруг полно обезличенных кукол, легко не привязываться ни к одной. Она - кукла. Еще одна игрушка. Сломалась, ну и ладно, выищешь лучше, наряднее... покорнее. Так ты это воспринимаешь, да?
Тони меняется в лице, будто теперь я скорябнул корку с гнойника. 1:∞. Не в мою пользу.
- Нет. Я не собираюсь это обсуждать - сейчас, с тобой и вообще. - Вздыхает. Приподнимается на кровати, свесив обутые ступни на пол. - Проблемы, как таковой, нет, Крис. - Да неужели? А я тут с рельсов съезжаю - так, тоску развеять. - Есть эмоции. Голые... пристрастные эмоции. Их не получится распутать. Их можно лишь заглушить. Другими.
Подхожу к нему, еле переставляя непослушные, словно вовсе и не мои ноги. Спагетти.
- Я хочу тебя... ненавидеть. - Сипло. - Ты и представить себе не можешь, как я этого хочу.
- Так в чем же дело? - За миг - вся гамма эмоций, от «ля» суб-контр октавы до «до» пятой.
Что произошло, что поменялось - почему моя ненависть сбавила обороты? Потому, что он был рядом, когда все остальные тактично остались в стороне? Потому, что он (возможно) любил ее: по-своему, гротескно и извращенно (по-другому он не умеет)? Потому, что он понимает, что за херня происходит в моей душе? Я должен ненавидеть тебя, братец. Я люблю тебя ненавидеть. Вернуть это чувство, сконцентрировать в нем отчаянье, найти какое-то подобие выхода... любую призрачную цель. Убить тебя? Сделать твои будни невыносимой пыткой, манипулируя так, как ты командовал мной?
Неподвижный Тони внимательно разглядывает мою разукрашенную, кислую физиономию.
- Не знаю. - Честно. - Я не могу. - Он удивлен. То есть на самом деле озадачен. Ну да, я псих.
- А что тогда... - начинает было - я прерываю, взметнув бинтами как ветряными мельницами:
- Мне не до того, Тони. Я не собираюсь это обсуждать, - смешок, - сейчас, с тобой и вообще. - Удаляюсь в направлении сортира, смачно хрякнув дверью. Ненавижу свою неспособность его ненавидеть. Тавтологиями перекрыть лексическую недостаточность, повседневностью перебить ярко-красные рубцы незашитых разрывов. Не засыпать. Не просыпаться. Не двигаться с места и оставить археологам грядущего сжавшийся в комок труп. Зарыться под толщей земли, уснуть с ней, в нашей общей квартирке в подвальном помещении. Метр на два, мы не привереды, нам хватит.
Квазимодо и Эсмеральда - такого сравнения она привести не успела.
***
Свет, просторный зал, все со вкусом и изяществом. Официант приносит нам заказ. Не такой, каким был я - зачуханный, не выспавшийся, в прорванных от круглогодичной носки джинсах - с непостоянными хнушными наколками, выглядывающими из-под мятой форменной рубашки. Рисующий на салфетках комиксных злодеев и делающий д/з в смехотворно коротких перерывах. Мама как-то тоже работала в суши-баре, но она где только не работала - была барменом, кассиршей в супермаркете, маникюршей, парикмахером, планировала учиться на татуировщицу, но без корочки мед-колледжа не прошла. В отличие от нас, этот служащий - не утомленное детище захолустных кварталов Нью-Йорка. Накрахмаленный, выглаженный, чуть не манекенный, парень смотрится так, будто наши гастрономические предпочтения - закон, а яства, выставленные на хрустящую белую скатерть - подарок от него лично. Он желает приятного аппетита. Я про себя советую: «удавись своим галстуком, это поможет тебе выглядеть лучше». Самоконтроль безукоризненный.
Дэвид Холлидей. Причина, по которой мы здесь, причина моего знакомства с Тони и с Кэт. Пластически-прямой нос, пухловатый рот, тяжелые веки, нависающие над пронзительно-голубыми, не размытыми-хамелеонными, как у сына, а ясными, кристальными глазами. Неглубокие, хмурые морщинки на лбу и «гусиные лапки». По меркам мамы - эталон красоты. Идеальный костюм и кружок золотого кольца вокруг пальца, модная стрижка, темные волосы, гладко выбритая челюсть. По моим меркам, красивы лишь схожести с Холлидеем-младшим. Тони около меня, прибравший патлы в хвост, нацепивший серый пиджак вместо заклепанной куртки. Меня заедает желание взять его руку в свою... как отчим мамину накрыл. Плевком в харю общественности, да, смотрите все, вот они мы. Банда. Соучастники.
Мамины щечки-яблочки розовятся румянцем. Четкие складки, когда она улыбается, совсем ее не старят. Присобранные даже в расслабленном состоянии губы и тонко выщипанные брови - она, пусть и подавлена из-за Кэт, не может скрыть счастья. Я думаю... что они недурно вместе смотрятся. Что они подходят друг другу. Я вижу, как он заботится о ней, ветреной, увлекающейся, более чем кто-либо нуждающейся в опоре, в крепком мужском плече. Я рад за них, правда - но мне нигде не уперлось лицезреть их теплую, уютную семью... мне хочется выть. Кусок не лезет в горло, черный кофе без сахара курится паром над черной мини-чашкой. Хочется выть и бросаться на стены. Кэт встает на пластинку электронных весов, заквадраченные цифры снова показывают не то, что она жаждет увидеть. Тридцать четыре - много, тридцать два - перебор. Сколько весят твои кости? Довольна, наконец?
- Крис, - заговаривает Кристи, - я завтра улетаю обратно, в Сиэтл. Поехали со мной, - предлагает, искушая внимательным взглядом темных, пигментированных карим глаз, - тебе не помешает развеяться. - Кристина - пышный бюст в вырезе алого платья, гранитные, резкие черты и тату на ляжке. На спине - крылья. Вызов. Секс. Кэт - безразмерная футболка с Дональд-даком в матроской шляпке, черные лосины, громадные кроссовки поверх желтых носков. Ну как можно надевать такие махины на неполный тридцать третий? Моя золушка... нет. Спящая красавица.
Кристина ждет вердикта, Тони замер, сжавшись, как приговоренный. Хочу спросить ее: «Почему тебе не все равно? Мы знакомы всего ничего, я тебе никто и звать меня никак. Точнее, как тебя, но не суть - такие, как ты, равнодушны к посторонним. Что за причина подбивает эгоистку, индивидуалистку, впустить чужого в свою огороженную жизнь?» Я хочу спросить ее об этом, и еще очень о многом, но здесь родители, брат и другие. Я говорю дежурное: «Спасибо, Кристи. Я подумаю». Та кивает, улыбается - улыбка искажает ее лицо, но не делает его жутким: не в пример племяннику. Племянник, заметно воспрянув духом, кладет ладонь на мое колено.
Я накрываю его руку своей, под столом, неосознанно, скорее интуитивно, чем подумав. Де жа вю. Дэвид завлекает в дискуссию сына, а я падаю в подсознательное, мимоходом констатируя, что внутренний мандраж от контакта не пропал, и никуда деваться не планирует. Она касается меня по тысяче раз на дню. Но это - не то. Родство, внутренняя близость, ощущение гармонии... целостности. Штормовых предупреждений не поступает. Ураган, тайфун, торнадо: все - Тони. Не Кэт. Подождав немного, позволив предкам втянуть импульсивное чадо в разговор, Кристина снова обращается ко мне:
- Куда захочешь, - наклоняется ближе, - Нью-Йорк, Вашингтон, LA, да хоть Париж. Им это знать необязательно. Я отсудила у Эвана внушительную сумму, и теперь свободна как ветер в поле.
- Отчего ты так обо мне печешься? - так же шепотом озвучиваю-таки этот вопрос.
От ее слов зависит очень многое и она это понимает, поэтому отвечает не сразу.
- Я теряла родного человека, Крис. Давно. И не хочу, чтобы ты прогулялся по моим граблям лишь потому, что у ближних не хватило ума помешать. - Взор мутнеет. Мусолит салфетку. - Захочешь - расскажу. Только, - оглядывается вокруг, - не здесь.
- Хорошо. - Я заинтригован? Скорее нет, чем да. Но тут я не прогадал. Она способна понять. Неужели есть кто-то, кому удалось оклематься после такого? Трудно представить. Мне жить осталось... сколько? Зависит от... чего? Кого?
- ...нет, я не собираюсь думать об этом сейчас, подожди до завтра, от тебя не убудет, Крис, пошли отсюда. - Примерно так брат отмазывается от неприятного диалога с отцом. Тот ему высказывает: «Хватит кормить меня завтраками, ответь хоть раз вменяемо - ДА или НЕТ? Ты срываешь мне все планы, Тони!» Мама примирительно обращается к мужу: «Дэвид, ему сейчас не до этого. Тем более, время еще терпит». Тони, не дослушав, срывается к выходу. Секундно замявшись, осознаю, что мое актерское мастерство вот-вот крякнет, высиживать нечего - поднимаюсь и, пробурчав: «Если что, мобильник включен», сваливаю вслед за ним.
Вибрация дрелью сверлит дырки в коже. Харлей заводится с полоборота, как и взрывной владелец. У того достает безбашенности, чтобы рассекать на мото по минированным ночным дорогам нашего богатого на криминал городишки. Как рояль в кустах, но не рояль - а хорошая такая группировка вооруженных бандитов. Но Тони болт на них забивал: мы несемся по шоссе, я, вцепившись в него, обняв (иначе не выйдет, хоть убейся), ору сквозь порывы разгульного ветра - куда мы? Тот оборачивается - патрули, дорожная инспекция, кочки, все по барабану, и кричит в ответ: неважно.
Неважно. Наплевать. Нам обоим.
Окрестности проносятся мимо, огоньками подмигивают непотушенные окна, деревья льются ордами великанов, а трава растирается, как будто пальцем по невысохшему рисунку мажут. Будь моим смыслом, - думаю я, - помоги мне выжить. Я никуда не поеду - если ты останешься таким, какой ты сейчас. Цунами, землетрясение, гроза - это Тони. Я складываю голову на его плечо, улавливая гарь, ощущая вихрь на лице и покалывание под кожей: тараканы из мозгов разминаются перед революцией. Чтобы бросить вызов миру, нужно быть заодно с дьяволом. Тони не дьявол. Но мы - заодно.
Стрекочет, весело трезвонит сотовый. «Ответь за меня», - велит брат - я на ходу принимаю звонок, не глянув, кто решил побеспокоить его темнейшество за рулем. Жму на «принять»:
- Тони, - женский голос на фоне громыхания битов, на фоне однообразных семплов, на фоне гама и шума, - это Роксана. Уже несколько дней не появляешься... куда ты запропал? Я тут так подумала, мы могли бы...
- Не могли бы, - с беспричинной ревностью, - Тони занят. Найди себе другого ебаря, шлюха.
И сбрасываю. Дон Жуан здешней чеканки не сдерживает смеха - давится, закашлявшись от опаляющего легкие копотного воздуха; байк, опасно вильнув, восстанавливает равновесие, а Тони продолжает самозабвенно ржать. «Что?» - угрюмо переспрашиваю. «Да так, ничего», - загибаясь, в промежутках между приступами, - «Ты каждый день. Отшиваешь. Моих девчонок. О чем я вообще?» Пиздец как весело. «Скотина», - цежу, пряча телефон к себе в карман, крепче вжимаясь в его спину. - «Бесишь».
- А то, детка, - обернувшись, подмигивает. Навстречу несется грузовик, - то ли еще будет, если...
Я мог бы спровоцировать аварию, не предупредить, угрохать нас обоих... по заслугам. Кишки шнуруются морскими узлами. Желтые глазницы фар, ближний свет, не больше десяти метров расстояния. Из разинутой пасти смерти капает ядовитая слюна; старая карга тянет к нам свои когтистые крючья.
Умереть или умирать?
- На дорогу смотри давай, - кричу ему, - если не хочешь присоединиться к Кэт прямо сейчас!
Брат маневренно огибает фуру: водила не успевает даже у виска ему покрутить, на такой-то скорости. «Охуеть», - сглатывает, - «и вправду чуть не откинулись». Не могу понять - хотелось бы мне оказаться под колесами? И, если да - за каким хреном я его предупредил? Размазанные по асфальту органы, искореженный транспорт - ляпы крови на капоте. Мы заслужили, мы ведь заслужили, да? Почему тогда меня трясет, почему ком забил горло, и пальцы на его животе - не зажались, не сцепились - спаялись?
Почему я так боюсь увидеть его мертвым? Я столько раз представлял себе Тони, растерзанного одичалыми псами, с башкой, проломленной арматурой, задавленного, в луже черной крови и зловонных испражнений! Изобретал такие обстоятельства, что маньяки из детективных романов удушились бы от зависти... но когда дошло до дела, перетрусил как дошкольник, которому кто-то очень добрый сказанул, что мама не будет жить вечно. О чем я вообще? Тупость. Это сравнение неуместно. Вот Кэт действительно была похожа на маму... чем-то. Впрочем, какая теперь разница. В ее волосах вороны плетут себе гнезда. Ее плоть - пища для червей. Ее саван истлеет - ее кожа сгниет в земле. Но я не хочу забывать о ней - вытеснять вон из головы, прочь из сердца, как он советует.
Ее звали Кэт. И она была.
А Тони есть. Расхристанный, растрепавшийся, кинувший мотоцикл возле дома - едва ли он возьмет за правило заталкивать транспорт в гараж. Я отошел к дверям, курю, а он сбрасывает пиджак на сиденье - разжарился что ли? Весь взбудораженный, взволнованный - пометить дату откормленным крестиком в календаре - смотрит на меня пристально так, и со всей патетикой провозглашает:
- Ты с ней не отправишься. - Так вон оно что! Чувство собственности взыграло. Пепел снежными хлопьями кружится под ветром. Дым летит мне в лицо - туда же пролезает бесстыдная краска.
С Кэт? С Кристиной? Двоякое толкование несложной фразы.
- Не начинай, - затянуться, унять дрожь, угомонить раздражение, - это мне решать, ехать или нет.
- Решать тебе? - усмехается. Вразвалочку, ближе. - Когда тебе нравилось решать самому? Для тебя решение - всамделишный пиздец. Предоставить грязную работенку высшим силам, року, судьбе - это да. Но так как ты в такую чепуху не веришь, кому-то еще. Кому-то, кто неподалеку.
С порога - сверху вниз, но он все равно выше. Как-то внутренне выше... не знаю, как объяснить. Пульс заколачивает гвозди в сердце - и снова эта необъяснимая реакция, то, что люди называют «химией», а я прикрываю скромным названием «временное умопомрачение». Тони раздевает взглядом, и это не просто приукрашенный книжный оборот - его взгляд заставляет меня как-то уменьшиться в размерах, съежиться, чтобы оставить хоть кусочек неизученным. Нетронутым.
- Прекрати так смотреть, - лопочу, - отъебись от меня. Достала твоя самодовольная морда...
- Пиздуй нахуй. - Красноречиво затыкает. Выдергивает из моих раненных пальцев сигарету и, вышвыривая ее в неизвестном направлении, впивается мне в губы. В груди, оно - спотыкается, как... подскажите настоящее время инфинитива «захолонуть». Примерно, только сильнее. Оно выходит на такие ритмы, которых не выстучишь не на одном барабане. Кусая, почти выдергивая язык зажимом зубов, стискивая волосы так, что корни скрипят, он срывает с меня куртку - прямо на землю ее, без церемоний. Я руки - под его футболку, еще ближе, еще горячее... вспомнив, где мы находимся, задыхаясь, выхрипываю ему в рот:
- Зайдем... - вздох, - зайдем... - стон, - они пялятся. - Кто они? Соседи? Камеры? Призраки?
- Пускай, - рычит Тони и вбивает меня в косяк, не отлепляясь, насилуя губами, притягивая языком - я уже сейчас готов кончить от его едких поцелуев, от ладони, по спине спускающейся ниже, к заднице. Я пытаюсь его оттолкнуть, но, как нетрудно догадаться, получается отвратительно. Я не хочу потерять момент. Не хочу назад в тишину, в пустоту, в одиночество... отвлеки хоть на десять, хоть на пятнадцать минут. Ей все равно, кто меня трахает.
Бедрами вплотную, твою мать, вот это стояк... втаскивает в коридор, едва прикрыв дверь, дергает с себя майку, сдирает мою кофту, тянет в зал, больно ухватив за локоть. Одежда расстилается следом: здесь прошлись два озабоченных кретина. Но нам насрать, обоим - он, захапав горстью мою шевелюру, нагибает меня над мягкой спинкой дивана, отнюдь не нежно спускает джинсы. Это похоже на буйнопомешательство - разработки толком нет, врывается в меня как заключенный, изголодавшийся, долгие годы копивший безвыходную похоть. Быстрее, до синяков, до хлюпанья растянутых стенок - зажмуриться, хватануть что-то, что рядом - грядушка? Диванный валик? Что-то настоящее, чтобы не улететь вконец - его ладонь на моей талии, вторая в колтунах зарылась, пригибая ниже - оргазм сносит нас, мы орем, оба - не то, чтобы я томно скулил, а он стоически кончал молча, так бывает, но не в этот раз: кажется, мы кричим так, что соседям впору полицию вызывать, и кто что испачкал - похуй, потом ототрется.
Больно, больно, больно.
Сперма и кровь стекают по ноге - в тот раз так же было? Не помню. Не существенно. Сгребает меня за шкирку, толкает на многострадальный диван - воздух? Какой воздух? Мне кислородную маску впору надевать, как и ему: от прически ничего не осталось, всколоченный, распаренный - я не лучше. Не расшнуровывая, вытряхивает из единственной кроссовки, срывает штаны - все к ебеням, все к черту... его наручные часы цепляются за ремень, доканывают.
- Да сними же их уже, блять, наконец! - шиплю, и те, словно сжалившись, поддаются. Закинув мои ноги себе на плечи, Тони входит... моим воплем мертвых поднимать самое оно: если бы. Втрахивает в обивку, зажав горло рукой, до хрипоты, стоны в хрипы, крики - в стоны. Мне чудится, а может и на самом деле, что он задевает стеклянный прикроватный столик, и тот с печальным звоном расшибается о ковер, ваза с цветами - туда же. Мелкие толчки, «вылеты» наружу, заново - внутрь, в блядски раскрытое очко. Нет любви, нет ласки - только вожделение, страсть, запах смерти и секса, крови и пота. Шиплю его имя, крою матом, призываю то бога, то Кэт, то самого сатану - непонятно, что хуже. С оттяжкой, мощно, глубоко, и кто сколько раз доходит до финиша - после третьего счет теряется, я теряюсь, я царапаю его спину, он оставляет засосы у меня на шее, на груди, на ребрах, подряд: весь размеченный, опечатанный, принадлежащий, я дохну и выдыхаю его, как дым: «Тони...» Он целует мои распухшие губы и говорит: «Ты - мой».
И мы падаем рядом. Валимся совершенно без сил. Издалека грузно шумит океан. Внутри расползается опустошение. Он добирается до моих вывороченных наизнанку джинсов и возвращается с сигаретами. Закуриваем, лениво подпаливая от одного фитиля.
- Квартиру. Отдельную. Нам. - Бессвязно заключает Тони. - С небьющейся мебелью.
Разгром от улицы вплоть до дивана такой, что и за полдня не управиться. До прихода предков может час, может минуты. «Тина», - просит он трубку, - «задержи их хоть на полчаса, у нас тут непредвиденный швах». Прости меня, мама, - думаю я в полуотрубоне, - прости меня, Кэт.
***
Проблемы в семье? Аврал на работе? Жесткий секс - вот решение всех ваших проблем. Жесткий секс - и агрессии как не бывало. Даже вина не так сильно сжирает - инициатива исходила не от меня. Глупые оправдания. Не перед кем отчитываться. Не перед кем искать лазейки. Зачем мечтать о том, чем бы мы сейчас занимались, будь она рядом? Зачем зря сыпать на раны соль? Ничто. Бесчувственность, окаменение. Вот он я - на данной стадии.
За огромным арочным окном гостиной расстилается, утихомирившись, ночь. Мама потихоньку играет на концертно-коричневом рояле. Свет встроенных в потолок флуоресцентных лампочек заполняет комнату приглушенным, таинственным сиянием: растения в антикварных подставках, цветы в горшках, вмонтированный в стену камин, над полкой - картину эпохи барокко. Нам, не без помощи клиннинговой компании, удалось примять погром до их появления, и все дружное семейство в блаженном неведенье разместилось здесь. Мы с Тони - на том самом диване, застеленном для понту/конспирации пледом, моя голова на его коленях, но этому не придают особого значения, не цапаемся, значит все ОК. Брат задумчиво дотрагивается до метки у меня на шее - багровой печати собственных губ. Дэвид затонул в тахте напротив с ноутбуком вместе, Кристи в кресле читает шекспировского «Гамлета», периодически сбрасывая нам СМС-ки на мобильник и отвечая по мере их поступления на ее раскидной телефон. Любопытно же, что у нас стряслось. Двадцать первый век. Несколько метров расстояния и невозможность беседы вслух.
«Что вы опять наворотили, и куда девался стол?» - хныканье сообщения. Строго смотрит поверх книжки, из-под сонной повязки на глаза, задранной ко лбу вместо обруча. Ей не идет строгость.
«Стол в утиле. Не говори о нем, может и прокатит». - Тони отвечает за нас обоих, споро стуча по виртуальной клавиатуре. Я прислушиваюсь к первым аккордам бетховенской «лунной сонаты». До встречи с отцом, мать была примерной девочкой, хорошо училась, навыки фортепианного мастерства развивала - впоследствии пыталась донести до меня какие-то зачатки, не без толку, мне терпения не хватало. Туманная, вдумчивая, многогранная мелодия рассеивается на ноты в громком безмолвии зала.
«От первого вопроса увильнуть не получится. Что вы тут устроили?»
Тони, недолго думая, складывает ей две буквы Caps Lock-м - «FU».
Кристина хмыкает. Я бормочу: «Нельзя было как-нибудь помягче?»
«Ты что, Крис», - пишет она мне, - «он впитал манеры с алкоголем».
Впрочем, мне почти все равно, что кто сказал. Я засыпаю. Отключаюсь, перезагружаюсь, вылетаю из системы, гибернирую. Грустные звуки сонаты, щелканье клавиш... и темнота.
***
Ее кобальтовые локоны перекинуты вперед, стыдливо драпируя грудь - так же, как на рекламных фотосъемках в стиле «ню» позирующие модели прикрывают прелести от прожорливых объективов. Она, совершенно всколоченная, идеально разоблаченная, обустроилась у меня на коленях, заложив ногу на ногу. Подносит к измазанным, разбухшим губам сигарету, раскуривает со свойственным ей одной невинным бесстыдством. Я, в наспех нацепленных джинсах, засел на мешке с чем-то рассыпчатым (Кофе? Марихуана?), Холлидей шмаляет неподалеку, тоже топлесс. Мы под кайфом, мы в нирване, у нас один бычок на двоих и общая... у нас общая душа.
- Я никогда не состарюсь, - невпопад говорит Кэт, - мне всегда будет семнадцать.
Все легче и легче. Она невесома, не повинуется притяжению, не давит на мои ноги своим итак птичьим весом. Обнять ее, обхватить, удержать: цепляю лишь воздух. Она - голограмма, ее нет, не существует! Буду молодой целую вечность, - колебания атмосферы, - не заболею, не покроюсь морщинами. Мое лицо не избороздят язвы и бородавки. Я не умру, потому что мертвое умереть не может. «Нет», - ору я в никуда, - «не уходи... не растворяйся. Я придумаю что-нибудь, обещаю!» Зачем придумывать? - удивляется, - так намного лучше! Никто не встает между тобой и ним. Ты уже забываешь меня. Вот смотри, милый, нет никого! Пропадает. Ясно проступают контуры братца, нет синих волос, приставших к моей щеке, нет ее истонченного, размазанного лица.
- Ну и дура же ты, Саммер, - равнодушно бросает Тони, - что толку в том, что ты выиграла?
Убить его. Врыть в землю - нет, сжечь! Заживо спалить в очистительном костре инквизиции. Полыхает пламя, все горит, мы горим, вдвоем - библейская кара, только дьявола не видно.
- Кэт! - кричу я, кричу, до хрипоты срывая связки, - Кэт! - Кричать нечем. Огонь поглощает все.
***
Я вскакиваю в темноте - подушка плюхается на пол, лунные блики застывшими квадратами высвечивают ковер. Тони прикорнул на диване напротив, свесив руку, подогнув ногу. Рядом. Выпустите меня, я хочу снова научиться дышать! Выпутываюсь из складок подоткнутого пледа, как был, в футболке и спортивных штанах проношусь в прихожую. Топот шагов. Стук. Дверная ручка. Скрип. И во двор, на улицу, наискось по газону, мимо мрачных домов, я бегу, загребая пыль тапочками на босых ступнях, бегу, просто для того, чтобы бежать, никуда конкретно, ни к кому, ни зачем. Я спотыкаюсь в чьем-то палисаднике и падаю, сваливаюсь в пыль и не встаю - кость к кости, прах к праху. Падаю и скукоживаюсь, и задушенно подвываю, и не стараюсь сдерживать слезы, но они не приходят, не освобождают.
- Дура, - хриплю я небу, - дура ты, Кэт! Забивать - так обоих, а ты - ты, эгоистка - в одиночку! - невменяемо мычу, стягиваю лохмы вперед, пригибаясь ниже. - Думаешь, я тебя вот так легко отпущу? Да пошла ты! Черта с два! - там, под глиняной толщей. Где-то внизу. Или наверху? - Ты слышишь?! - Безнадежно. Бессильно. Бестолково. Холод пробирает насквозь, на майку грязь налипла, я скатываюсь, и трясусь, и бессвязно обращаюсь к ней, прошу ли, угрожаю ли, не помню, не знаю. Прихожу в себя только тогда, когда замечаю Кристину, невнятный силуэт с курткой через плечо. Кристина опускается около, набрасывает на меня верхнюю, утепленную тряпку, и обнимает, я пачкаю ей платье, смыкая ладони у нее за спиной. Бинты избахромились, под них забились земляные комья. - Готовь оправдания заблаговременно, - предостерегаю Кэт про себя, хотя, может и вслух, - красивыми глазками не отделаешься. Боже, ну какие теперь у Саммер красивые глазки? Они растеклись, в глазницах змеи строят гнезда!
- Пойдем, - мольба в тоне Кристи, - пошли в дом. - В дом. Не «домой». - Это проболит, не пройдет, но отпустит, вот увидишь. - В хилом платьишке, без пальто - она и сама дрожит. Метнулась за мной, схватила куртку мне, вся распокрытая... это встряхивает, отрезвляет.
- Забери меня отсюда, Крис, - клацаю я зубами, - забери. Меня. Отсюда.
Бессмысленное бегство. Куда бы я ни направился. Она останется. Во мне.
- Заберу. - Обещает та. Обещания - я им уже не верю. Кэт много чего наобещала. И где они сейчас? В деревянном ящике. Сквозь щели пробивается вода... паразиты пожирают ее мясо. Смердящие фимиамы вместо духов. Гниль, разложение - вместо амфетамина.
***
Мы сидим в лоджии, укутавшись куртками - курим. И Кристи рассказывает мне о девочке Тине, которой было всего восемь, когда все случилось. «Тони был совсем крохой», - говорит она, - «он не помнит. Дэвид как раз шел в гору, женился, прочно закрепился в солнечной Калифорнии. А я была совсем одна».Вдыхай. Будет лучше. Смотрит на звезды, затягивается, продолжает. «Она сделала все сама... тоже», - боль помехой пробегает по ее лицу, - «это была моя мать».
Я почти вижу это своими глазами. Маленькая Кристина тормошит неподвижную, успевшую застыть женщину, наглотавшуюся аспирина... облатки выпотрошенными птицами валяются вокруг - она приняла не меньше пятидесяти штук. Но «детка Ти», как ее тогда звали, не знает смертельных дозировок, она вообще ничего не знает кроме того, что мамочка уснула и не просыпается, что нужно позвать кого-то на помощь - а пьяный отец валяется в отключке. И Ти бежит, босая, по обжигающему снегу, бежит к соседям - чтобы те что-нибудь сделали. Они, понятное дело, не успели, - говорит Кристи, - и подозреваешь, что я натворила? Выгребла из аптечки остатки лекарств, и все их, кучей, чтобы «сходить за мамулей и притащить ее назад».
Она так спокойно рассказывает эти жуткие вещи, что оторопь пробирает и меня.
- Так нас, видимо, и увозили, вдвоем. Маму - в похоронный дом, меня - в реанимацию. После всего этого кошмара с капельницами, вымываниями и аппаратами, за мной приехал Дэвид. Отца лишили родительских прав, да я и не жалею как-то. Хреновым был папочкой. - Усмешка. - Вот брат оказался лучше. Сначала я дичилась, конечно, пряталась от всех. Пэтти, бывшая жена его, даже предлагала сбагрить чумную сестренку в дурку... случайно подслушала. - Выдыхай, девочка. Отпускает. - Дэйв не позволил. И потом, не знаю, как так произошло, но Тони, мелкая балбесина, - грустно улыбается, - стал требовать все больше и больше внимания. Таскался за мной хвостом. Знаешь, Крис, - потихоньку проговаривает, стряхивая пепельные хлопья за окно, - спасать людей лучше всего удается детям.
Она хотела двоих детей - мальчика и девочку. А мне было параллельно. Лишь бы с ней. Лишь бы она выбралась: ну куда ей, наркоманке, рожать? Остаться в живых - уже подвиг. Она с ним не справилась. Вдох-выдох. Вдох, выдох и Крис пускает дым голубоватыми кольцами, а я так не умею, у меня он распадается облаком, туманным, горьким. Мне холодно, и привкус на языке ацетоновый, формалиновый - дерет по нервам кошачьими когтями. Похожая боль, похожая - не идентичная. Тони вытащил Тину. И угробил Кэтрин. Баланс? Круговорот дерьма в природе?
- Мы можем слетать в Нью-Йорк? - спрашиваю. Я обещал свозить Кэт. Некого везти. Нечего.
- Куда захочешь. - Отвечает Кристи, поджигая от серебристой горелки. У нее была... схожая.
Что страшнее - помнить или забыть? Ее лицо в моем воображении такое отчетливое, что всякий раз, представляя ее, я испытываю почти физическую боль. Ее волосы - сумерки через усилитель; взгляд никогда не отражает ее целиком, всегда остается загадка, даже когда она фонтанирует откровениями. Она никогда не попадает в замочную скважину с первой попытки, в перерывах между затяжками всегда обстукивает фильтр большим пальцем с рвано обкусанным ногтем, и способна одновременно болтать по телефону, следить за сестрой, вслушиваться в плейлист и класть заключительные мазки на картину, скашивая один глаз во внепрограммную книжку или учебник химии. Эти подробности, которые все еще держат ее (слышишь?!) держат тебя здесь, со мной. Мертвые не умирают окончательно, пока они есть в памяти живых. Ты не умрешь, пока есть я. Ты жива, пока я тебя помню.
Но, блять, это слишком больно. Это слишком. Легче - контузия, слабоумие и амнезия. Легче прыгнуть под поезд или в бронежилете сигануть с моста. Выйти в окно. Всадить пулю прямо в разверзнутый рот. Легче искупаться в кислоте, чем каждое мгновенье вспоминать ее улыбку, зная, что не только от улыбки, от губ скоро ничего не останется. Это не передать словами. Об этом не пишут в пособиях. Куда проще отправиться на пикник к Вельзевулу в качестве почетного жаркого, чем понимать, что жаркое сделают из нее. Дыши - вот так, вдох-выдох. Ты все еще жив. Ты все еще способен окислять кислород. Глазеть на луну - облезлую небесную шлюху - тухлым, невидящим взором. Носиться по комнате, распихивать по отделам сумки предметы обихода, прерываясь на то, чтобы элементарно подышать.Вдох-выдох. Заглянуть в облюбованное Тони жилище, увидеть на кровати блокнот в кожаном переплете и без зазрения совести запихать к себе, между ноутбуком и электронной книгой. Что он мне, клешни посрубает за воровство? Я чересчур многое прошел, чтобы переживать о сохранности конечностей. Запястья по локоть. Запекшаяся кровь. Сесть на пол, пригнуться, дышать-дышать, держать счет. Вдох-выдох. Живи.
Дотяни до утра.
***
Я не хочу будить его. У нас не так много барахла - Дэвид грузит вещи в машину за один подход. Кристина ждет снаружи, переговариваясь с мамой, а я стою над братом, смотрю - на твердый подбородок с двоинкой посередине, на расслабленные мышцы, опущенные веки со следами въевшейся краски и тени от ресниц на щеках. На выседевшие пряди в темном каштане волос, заказную черную футболку с авангардным рисунком и надписью «Green Day», наглые руки, обхватившие декоративную подушку - свободные руки с выступами рвущихся к поверхности вен. Я склоняюсь к нему, намереваясь что-то сказать: но говорить нечего. Без слов целую его в щеку - пускай спит. Меньше мороки и душераздирающих сцен. Меньше припадков агрессии и головной боли. Чем еще, кроме проклятья, могу я тебя назвать, братишка? Ты во всем виноват. Не будь тебя, я не очутился бы на грани. Не будь вас обоих.
Люди ломают людей. У меня на них аллергия.
Отдаляюсь, не оборачиваясь. Выход. Голоса.
- Рано собрались, - говорит Дэвид, - теперь в аэропорту придется торчать невесть сколько. - Хлопает багажная дверца авто, шаркает зажигалка, искрит скупое зимнее солнце, пахнет дымом. Чувствуй. - Может и удастся взять билеты на ранний рейс, но поток туристов сейчас - слишком плотный.
- Ничего, - отвечает Кристи, - я как раз хотела выпить кофе. Больше нигде такого не отыщешь.
- Если что, звоните, - вворачивает мать, - ты уж... позаботься о нем. - Добавляет еле слышно. На ее месте должна была быть ты, - думаю, - что случилось и, главное, когда это случилось, мама? Когда ты перестала быть богом? Кэт в желтом платье, та же просьба, то же самое - ты просила ее побыть твоим замом. Видишь, как все удачно складывается. Всегда есть на кого переложить ответственность - и наплевать, сдержит ли человек слово или уйдет под землю. Мама негромко всхлипывает, Кристи что-то шепчет вполголоса, я не улавливаю, не различаю. Не существенно.
Я выхожу из дома, прикрыв глаза каплевидно-темными стеклами очков, и сажусь на заднее сиденье маминой новенькой «Тойоты». Я вернулся к негативу - к тому, с чего все начиналось.
Апатия. Безнадега. Пустота.
Обычно птицы в холодрыгу улетают греться на юг. Мы - ненормальные птицы, мигрирующие на северо-запад Штатов, а затем - дрейфовать по всей стране. Мы - те, кому не нашлось места. Те, у кого нет дома. Перелетные.
- Отвезешь их сама? - Дэвид - маме, - мне позвонил Харрисон, нужно нарисоваться в офисе.
- Конечно, о чем разговор. - Оборачиваюсь на них, застаю, как она быстро чмокает его в губы. Мне становится так худо, что дальше смотреть просто невыносимо - отворачиваюсь. - Я люблю тебя, - говорит мама, - возвращайся скорее. - Заткнуться наушниками? Неплохая мысль. Так и поступлю. Но сперва поднять стекло. Заглушка для телячьих нежностей. Кристина намеренно устраивается возле меня, мама за рулем. Машина трогается. Но мы не успеваем отъехать от особняка и ста метров, как из парадного выскакивает разобранный, толком не проснувшийся Тони. Он что-то кричит, но я не слышу. Открываю дверцу на ходу и требую: «останови, тормози!» Какой черт меня дергает, понятия не имею. Я выскакиваю и, спотыкаясь, несусь назад - может, отчалить без прощания было не лучшей затеей?
Он бежит навстречу. Я, запыхавшись, врезаюсь в него, и обнимаю, а он зажимает меня, несет какую-то чушь насчет «куда ты намылился, придурок, мы же вроде уже закрыли этот вопрос». Я гляжу на его опухшее после сна лицо, на глаза размазанные и выражение недоумения в них. И при всех - Дэвид на крыльце, мама, Крис в машине - вцеловываюсь в собственного брата. Серьезно, мне плевать, что они подумают. Он ориентируется быстрее, чем можно представить - Тони же - загребает меня и отвечает. Спросонок - и привкус ментола. Жвачкой давился что ли? Леденец на языке отметает непонятности - мятно-малиновый. Отлепляюсь, мимоходом цепляю шокированный взор отчима - и отрезаю: «Вопрос закрыл ТЫ. Мое решение - уехать. И моим же решением будет вернуться». Тони ест меня взглядом. Как-то странно - незнакомо. «Я люблю тебя», - вытягивает, - «тупорылая ты задница. Мне это как кость в горле, но я тебя - люблю». Меня - током в 220 вольт. Меня - дефибриллятором по сердечному ритму. На какой-то миг мне даже хочется остаться, но нет. Тихо, с придыханием, не подбирая слов: «Знаю. Я тоже люблю... тебя ненавидеть».
Ладонь на его щеке. Отпустить. Булавка под футболкой жжет, очки придавились к глазам, я ощущаю их твердость на кончиках ресниц. Тони. Ти-оу-эн-уай. Вот бы никогда не знать тебя.
Не любить. Не ненавидеть.
Развернуться и уйти, не вертеться, не косить через плечо. Не обращать внимания на мамино «вот уж не ожидала» и «ух ты ж ни фига себе» - Кристины. Убаюкивающее мурчание мотора, отпечаток на губах, Кэт наблюдает откуда-то из потустороннего измерения. 100%, та возводит очи к небу и усмехается: «Ну вы и дебилы, ребят». Ах да, у нее же теперь нет глаз. Только глазницы - и те полые изнутри. Мышиные колеса. Не смотри на меня так, мам. Поехали.