XVI
Слегка растерявшись, К. остался, и Ольга, подсмеиваясь над ним,потянула его к скамье у печки -- казалось, что она и вправду рада, что можетпосидеть с ним вдвоем, но радость эта была тихой и, уж конечно, ничуть неомрачена ревностью. Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, апотому и всякого напряжения К. почувствовал удовольствие; приятно былосмотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкогоспокойствия, робкой настойчивости. Казалось, что все предостережения Фриды ихозяйки не только не насторожили его, но заставили быть внимательнее ковсему, что сейчас происходило, и разбираться лучше. И он рассмеялся вместе сОльгой, когда она спросила, почему он именно Амалию назвал доброжелательной,у Амалии много качеств, но уж доброжелательности в ней нет. На это К.возразил, что похвала, конечно, относится к ней, к Ольге, но Амалия такаявластная, что не только присваивает себе все хорошее, что говорится в ееприсутствии, но и каждый готов ей добровольно отдать пальму первенства. "Этоправда, -- сказала Ольга уже серьезнее, -- тут больше правды, чем тыдумаешь. Амалия моложе меня, моложе Варнавы, но в семье все решает она, и вхорошем и в дурном; правда, ей приходится нести и хорошее и дурное больше,чем другим". К. сказал, что это преувеличение, ведь только что Амалия самасказала, что она, к примеру, совершенно не интересуется делами брата, затоОльга все о них знает. "Ну как бы тебе объяснить? -- сказала Ольга. --Амалии нет дела ни до Варнавы, ни до меня, в сущности, ей нет дела ни докого, кроме родителей, за ними она ухаживает день и ночь, вот и сейчас онаспросила, чего им хочется, и пошла на кухню готовить для них, ради нихзаставила себя встать, а ведь она с обеда нездорова, все лежала тут наскамье. Но хотя ей до нас и нет никакого дела, мы от нее зависим, как будтоона старшая в доме, и, если бы она нам захотела дать совет в наших делах, мыбы непременно послушались ее, но она не вмешивается, мы ей чужие. Вот ты,видно, в людях разбираешься, и пришел ты со стороны, разве ты не заметил, дочего она умная?" "Я заметил, до чего она несчастная, -- сказал К., -- но кактут согласовать ваше уважение к ней с тем, что Варнава, например, бегает споручениями, тогда как Амалия этого не одобряет? Более того, презирает". --"Да если бы он знал, что сможет делать что-нибудь еще, он давно бросил быработу посыльного, она ему совсем не по душе". "Разве он не обучен ремеслусапожника?" -- спросил К. "Конечно, обучен, -- сказала Ольга, -- попутно они работает у Брунсвика, и, стоит ему захотеть, у него и работы будетвдоволь, и заработок отличный". "Ну вот, -- сказал К., -- значит, ему это изаменит службу посыльного". "Заменит службу посыльного? -- удивилась Ольга.-- Да разве он стал посыльным ради заработка?" "Возможно, -- сказал К., --но ведь ты только что упомянула, что эта служба его не удовлетворяет?" "Да,не удовлетворяет, и по очень многим причинам, -- сказала Ольга, -- но все жеэто служба при Замке, во всяком случае так можно предполагать". "То есть какэто? -- сказал К. -- Вы даже в этом сомневаетесь?" "Как сказать, --проговорила Ольга, -- в сущности, нет. Варнава бывает в канцеляриях, сослугами встречается как равный, видит издали некоторых чиновников, емупоручают сравнительно важные письма, дают всякие устные поручения, все этонемало, и мы можем гордиться тем, чего он достиг в такие молодые годы". К.утвердительно кивнул, о возвращении домой он уже не думал. "У него и ливреяособая?" -- спросил он. "Ты про куртку? -- сказала Ольга. -- Нет, куртку емусшила Амалия, еще до того, как он стал посыльным. Но тут мы затронулибольное место. Ему уже давно следовало бы получить не ливрею -- их в Замкене выдают, -- однако, во всяком случае, одежду из канцелярии ему давнообещали, но в таких делах Замок всегда тянет, и хуже всего, что не знаешь,почему они тянут; может быть, это значит, что дело оформляется, а можетбыть, это значит, что оформление еще и не начиналось, что, скажем, Варнававсе еще проходит испытательный срок, а может случиться, что оформление давнозакончено, но по каким-то причинам получен отказ и Варнава никогда никакойодежды не получит. А узнать точно ничего нельзя, во всяком случае, узнаешьне сразу, а через много времени. Тут в ходу поговорка, может, ты ее слышал:административные решения робки, как молоденькие девушки". "Это неплохоподмечено, -- сказал К., восприняв эти слова с большей серьезностью, чемОльга. -- Неплохо подмечено. У этих решений, наверно, можно найти сходство сдевушками и в другом". "Возможно, -- сказала Ольга, -- правда, я не понимаю,о чем ты говоришь. Может, ты это даже сказал одобрительно. Но Варнава оченьбеспокоится насчет этой формы, а так как мы с ним все заботы делим, тобеспокоюсь и я. Почему же ему не выдают на службе форму? -- тщетноспрашиваем мы себя. Но все это далеко не так просто. Например, у чиновниковкак будто вообще нет никакой служебной формы. Насколько нам известно и судяпо рассказам Варнавы, чиновники ходят в обычных, правда очень красивых,костюмах. Впрочем, ты и сам видел Кламма. Конечно, Варнава не чиновник, ондаже не чиновник самой низшей категории, да он и не мечтает стать им. Нодаже старшие слуги, которых мы, правда, тут, в Деревне, почти не видим, пословам Варнавы, формы не носят. Можно было бы сказать, что это тожеутешение, но ведь и оно обманчиво, разве Варнава из высших слуг? Нет, дажепри самом лучшем к нему отношении этого не скажешь, он вовсе не старшийслуга; уже одно то, что он возвращается в Деревню и даже живет здесь,доказывает обратное, ведь старшие слуги еще больше держатся особняком, чемчиновники, и, может быть, это правильно, может быть, они даже важнеенекоторых чиновников, этому тоже есть подтверждения: работают они меньше, пословам Варнавы, приятно смотреть, когда эти отборные, высокие и сильныемужчины медленно проходят по коридорам. Варнава точно вьется около них.Словом, и речи нет, что Варнава -- один из старших слуг. Правда, он мог бысчитаться одним из низших слуг, но те носят служебную форму, во всякомслучае когда спускаются в Деревню, да и то на них не настоящая ливрея; ктому же в одежде у них много всяких различий, но все же по платью сразуузнаешь, что это -- слуга Замка, впрочем, ты их сам видал в гостинице. Самоезаметное в их одежде то, что она очень плотно облегает тело, ни крестьянин ини ремесленник такой одежды носить бы не мог. А вот у Варнавы такой одеждынет, и это не то чтобы стыдно или унизительно, нет, это можно было быперенести, но нас, особенно в грустные часы -- а их у нас с Варнавой бываетнемало, -- нас это заставляет сомневаться во всем. Служит ли он на самомделе в Замке? -- спрашиваем мы себя; да, конечно, он бывает в канцеляриях,но являются ли канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежатЗамку, то те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве? Он бывает вканцеляриях, но они -- только часть канцелярий, потом идут барьеры, а заними другие канцелярии. И не то чтобы ему прямо запрещали идти дальше, нокак он может идти дальше, раз он уже нашел своих начальников, и они с нимдоговорились и отправили его домой. Кроме того, там за тобой постояннонаблюдают, по крайней мере так всем кажется. И даже если бы он прошелдальше, какая от этого польза, если у него там никаких служебных дел нет ион там будет лишним? Но ты не должен представлять себе эти барьеры какопределенные границы. Варнава всегда твердит мне об этом. Барьеры есть и втех канцеляриях, куда он ходит, но есть барьеры, которые он минует, и вид уних совершенно такой же, как у тех, за которые он еще никогда не попадал,поэтому вовсе не надо заранее предполагать, что канцелярии за теми барьерамисущественно отличаются от канцелярий, где уже бывал Варнава. Но в грустныечасы именно так и думается. И тогда одолевает сомнение, и никуда от него неденешься. Да, Варнава разговаривает с чиновниками, Варнаве дают поручения.Но какие это чиновники, какие это поручения? Теперь он, по его словам,прикреплен к Кламму и получает поручения от него лично. А ведь это оченьмного, даже старшие слуги так высоко не подымаются; может быть, это дажеслишком много, вот что пугает. Подумай только -- иметь дело непосредственнос самим Кламмом, говорить с ним лично! Ведь это так и есть. Ну да, так оно иесть, но почему тогда Варнава сомневается, что чиновник, которого называютКламмом, действительно и есть Кламм?" "Слушай, Ольга, -- сказал К., -- ты,видно, хочешь пошутить, ну разве можно сомневаться, как выглядит Кламм, ведьего внешность всем знакома, я сам его видел". "Нет, конечно, К., -- сказалаОльга, -- вовсе это не шутки, а серьезная моя тревога. Но рассказываю я тебеоб этом вовсе не для того, чтобы облегчить душу и переложить тягость натебя, а потому, что ты спрашивал о Варнаве и Амалия поручила мне все теберассказать, да я и сама считаю, что тебе это будет полезно. И еще я этоделаю ради Варнавы, чтобы ты не возлагал на него слишком больших надежд, нето потом ты в нем разочаруешься, а он от этого будет страдать. Он такойчувствительный, обидчивый: например, сегодня он не спал всю ночь оттого, чтоты вчера вечером был им недоволен, ты как будто сказал, что для тебя оченьплохо иметь только такого посыльного, как Варнава. От этих слов он совсемлишился сна. Ты-то сам, наверно, не заметил, как он был взволнован,посыльные из Замка обязаны владеть собой. Но ему нелегко, даже с тобой емутрудно. Ты, конечно, считаешь, что требуешь от него немногого, ты к нампришел со своими сложившимися понятиями о службе посыльного и по ним ставишьсвои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльных, ониникак не вяжутся с твоими, даже если бы Варнава целиком жертвовал собой радислужбы, а он, к сожалению, иногда готов и на это. Конечно, надо было быподчиниться, тут и возразить ничего нельзя, если бы мы не сомневались,действительно он служит посыльным или нет. Разумеется, при тебе он никак несмеет высказывать сомнение, для него это значило бы подорвать своесобственное существование, грубо нарушить законы, которым он, по его мнению,еще подчиняется, и даже со мной он не может говорить свободно, я и ласками,и поцелуями выманиваю у него все мысли, да и то он сопротивляется, никак нехочет сознаться, что он и вправду сомневается. В чем-то он кровно похож наАмалию. Никак мне всего не скажет, хоть я одна у него в поверенных. И оКламме мы иногда говорим, я-то Кламма еще не видела, сам знаешь -- Фридаменя недолюбливает и никогда не позволила бы мне на него взглянуть, но,конечно, в Деревне его с виду знают, кое-кто и видел, все о нем слышали, ииз этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенныхсвидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оносоответствует действительности. Но только в основном. Это представлениенепрестанно меняется, наверно даже больше, чем меняется сама внешностьКламма. Он выглядит совершенно иначе, когда появляется в Деревне, чем когдаоттуда уходит; иначе -- до того, как выпьет пива, и совсем иначе потом;когда бодрствует -- иначе, чем когда спит; иначе -- в беседе, чем водиночестве, и, что, конечно, вполне понятно, он совсем иначе выглядит тамнаверху, в Замке. Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разномуговорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды, вот толькоего платье все, к счастью, описывают одинаково -- он всегда носит один и тотже черный длиннополый сюртук. Но в этих разногласиях ничего таинственного,конечно, нет; и понятно, что разное впечатление создается в зависимости отнастроения в минуту встречи, от волнения, от бесчисленных степеней надеждыили отчаяния, в которых находится тот, кому, правда лишь на минуту, удаетсявидеть Кламма. Я тебе пересказываю только то, что мне так часто объяснялВарнава, и, в общем, если человек лично и непосредственно не заинтересован,то он на этом может успокоиться. Но мы успокоиться не можем -- для насжизненно важный вопрос: говорил ли Варнава с самим Кламмом или нет". "Дляменя тоже не меньше, чем для вас", -- сказал К., и они еще ближепододвинулись друг к другу на скамье. Хотя невеселый рассказ Ольги и расстроил К., однако ему было на руку,что тут он соприкоснулся с людьми, судьба которых хотя бы внешне оченьпоходила на его судьбу, поэтому он мог примкнуть к ним, мог найти с нимиобщий язык во многом, а не только в некоторых вещах, как с Фридой. И хотяпостепенно у него пропадала всякая надежда на успешный исход миссии Варнавы,однако чем хуже приходилось Варнаве там, наверху, тем ближе становился онему тут, внизу. К. и предполагать не мог, чтобы в самой Деревне у людеймогла возникнуть такая тоска и неудовлетворенность, как у Варнавы и егосестры. Правда, все было далеко не так ясно и в конце концов могло оказатьсясовсем не так, нельзя было сразу поддаваться внешней наивности Ольги илидоверять искренности Варнавы. "Варнава хорошо знает все, что говорится овнешности Кламма, -- продолжала Ольга, -- он собрал для сравнения много,пожалуй даже слишком много, всяких высказываний о внешности Кламма, дажеоднажды сам видел Кламма в Деревне, через окно кареты, и все же -- как тыэто объяснишь? -- когда он пришел в одну из канцелярий Замка и ему показалисреди множества чиновников одного, сказав, что это Кламм, он его не узнал идолго потом не мог привыкнуть, что это и был Кламм. Но если спроситьВарнаву, чем тот человек отличается от обычного представления о Кламме,Варнава тебе ничего не сможет ответить, вернее, он ответит, даже опишет тогочиновника в Замке, но его описание во всем совпадает с тем, как обычно намописывают Кламма. "Ну послушай, Варнава, -- говорю я ему, -- чего же тысомневаешься, чего ты мучаешься?" И тогда он, в явном смущении, начинаетперечислять все особые приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто оних скорее выдумывает, чем описывает, да, кроме того, все это такие мелочи --ну, например, это касается особой манеры кивать головой или расстегнутыхпуговиц на жилете, так что невозможно принимать эти мелочи всерьез. Нопо-моему, гораздо важнее, как Кламм общается с Варнавой. Варнава очень частомне это описывал, обрисовывал. Обычно Варнаву проводят в огромнуюканцелярию, но это не канцелярия Кламма, вообще это не чья-то личнаяканцелярия. Это комната, разделенная по длине от стенки к стенке общейконторкой, причем одна часть комнаты так узка, что два человека с трудоммогут разминуться, -- и там размещаются чиновники, а в другой части, вширокой, находятся просители, зрители, слуги и посыльные. На конторке лежатраскрытые большие книги, за ними стоят чиновники и читают. Причем они читаютне одну и ту же книгу, а обмениваются, но не книгами, а местами, и Варнавубольше всего удивляет, как им приходится при таком обмене протискиватьсядруг мимо друга из-за тесноты помещения. Впереди, вплотную к конторке,приставлены низенькие столики, и за ними сидят писари, которые по желаниючиновников пишут под их диктовку. Варнава всегда удивляется -- как этопроисходит? Никакого точного приказа чиновник не отдает, да и диктует оннегромко, даже почти нельзя заметить, что идет диктовка, скорее кажется, чточиновник читает по-прежнему, только при этом что-то нашептывает, а писарьслушает. Часто чиновники диктуют так тихо, что писарь с места никакрасслышать не может, и ему приходится все время вскакивать, выслушиватьдиктовку, быстро садиться и записывать, а потом снова вскакивать, и так безконца. Как это все странно! Даже понять трудно. Правда, у Варнавы временидля наблюдения сколько угодно, он ведь иногда часами, даже целыми днямистоит там, в половине для посетителей, и ждет, пока его заметит Кламм. Нодаже когда Кламм его увидит и Варнава вытянется во фронт, это еще ничего незначит, потому что Кламм может снова отвернуться от него к своей книге изабыть о нем. Часто так и бывает. Но что же это за должность посыльного,если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утразаявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день,вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно, напрасны. К чему все это? Атут накапливается сапожная работа, никто ее не делает, а Брунсвик торопит"."Ну хорошо, -- сказал К., -- пусть Варнаве приходится долго ждать, пока онполучит поручение. Это понятно. Там, как видно, излишек служащих, не каждомуудается получать поручения ежедневно, на это вам жаловаться не стоит, скаждым так бывает. Но ведь в конце концов Варнаве дают поручение, мне самомуон уже доставил два письма". "Может быть, мы и не правы, -- сказала Ольга, -- и зря жалуемся,особенно я, ведь я-то знаю все только понаслышке, и мне, девушке, не понятьвсего, что понимает Варнава, а он к тому же многое, очень многое скрывает.Но ты послушай, что делается с этими письмами, например с письмами к тебе.Эти письма Варнава получает не от самого Кламма непосредственно, а отписаря. В любой час, в любой день -- потому-то эта служба, хоть и кажетсялегкой, на самом деле очень утомительна -- писарь вспоминает о нем иподзывает к себе. Кажется, что Кламм тут ни при чем, он спокойно читает себесвою книгу; правда, иногда в ту минуту, как входит Варнава, Кламм протираетпенсне -- впрочем, он это делает и так довольно часто -- и, может быть,смотрит на Варнаву, если только он вообще что-нибудь видит без пенсне, в чемВарнава очень сомневается; обычно Кламм при этом зажмуривает глаза, кажется,что он заснул и протирает стеклышки во сне. В это время писарь ищет у себяпод столом в груде писем и документов письмо, адресованное к тебе, так чтописьмо вовсе не написано сию минуту, наоборот, судя по состоянию конверта,письмо очень старое и уже давно там завалялось. Но если письмо старое, зачемони заставляли Варнаву ждать так долго? Да и тебя тоже? И письмо ждало долгои, должно быть, уже устарело. А из-за этого про Варнаву идет худая слава,будто он плохой, медлительный посыльный. Писарю, конечно, легко, он простодает Варнаве письмо, говорит: "От Кламма для К." -- и отпускает Варнаву. Итогда Варнава мчится домой, задыхаясь, спрятав под рубаху, ближе к телу,долгожданное письмо, и мы с ним садимся вот тут, на эту скамейку, каксейчас, и он мне все рассказывает, и мы обсуждаем каждую подробность,расцениваем, чего же он достиг, и в конце концов устанавливаем, что достигон немногого, да и это немногое сомнительно; у него пропадает желаниепередавать письмо по адресу, но и спать ему неохота, тогда он беретсясапожничать и просиживает за верстаком всю ночь. Вот какие дела, К., вот вчем моя тайна, теперь ты уже не станешь удивляться, что Амалия об этомничего знать не хочет". "А как же с письмом?" -- спросил К. "С письмом? --переспросила Ольга. -- Ну, через некоторое время, если я буду очень наседатьна Варнаву -- а ведь проходили дни, недели, -- он наконец возьмет письмо иотправится передавать его по назначению. В таких внешних делах он очень отменя зависит. Ведь мне легче взять себя в руки, после того как забудетсяпервое впечатление от его рассказа; а он не в состоянии это сделать,наверно, оттого, что знает больше меня. А тогда я могу ему сказать: "Что жеты, в сущности, хочешь, Варнава? О какой карьере, о какой цели ты мечтаешь?Неужто ты дойдешь до того, что ты нас -- а главное, меня -- должен будешьсовсем покинуть? Уж не к этому ли ты стремишься? И не зря ли я об этомдумаю, но ведь иначе мне никак не понять, почему ты так ужасно недоволентем, чего ты уже достиг? Оглянись же вокруг, посмотри: разве кто-нибудь изнаших соседей поднялся так высоко? Правда, у них положение другое, чем унас, и нет никаких оснований стремиться выйти за пределы своего хозяйства,но даже без всяких сравнений надо признать, что у тебя все идет отлично.Препятствий, конечно, много, много сомнений, разочарований, но ведь этотолько и значит -- и нам это давно известно, -- что тебе ничего не достаетсядаром, что ты должен каждую мелочь брать с бою, но тем больше у тебяоснований гордиться, а не впадать в уныние. А кроме того, ведь ты борешься иза нас! Разве это тебе безразлично? Разве это не придает тебе новых сил? Ачто я стала счастливой, нет, даже немного высокомерной оттого, что у менятакой брат, разве это не придает тебе уверенности? Честное слово, ты меняразочаровываешь, но не в том, чего ты добился в Замке, а в том, чего ядобилась в отношении тебя! Ты имеешь право заходить в Замок, ты постоянныйпосетитель канцелярий, проводишь целые дни в одном помещении с Кламмом, тебяофициально считают посыльным, ты рассчитываешь получить форменное платье,тебе поручают передачу важных документов, -- вот кто ты такой, вот что теберазрешено, а ты приходишь домой, и, вместо того чтобы нам с тобой обняться,плача от счастья, ты при виде меня как будто совсем падаешь духом, во всемты сомневаешься, тебя только и тянет к сапожному верстаку, а письмо, этотзалог нашего будущего, ты откладываешь в сторону". Все это я ему говорю, ибывает, что после ежедневных уговоров он со вздохом берет письмо и уходит.Но должно быть, мои слова тут ни при чем, просто его снова тянет в Замок, ане выполнив поручения, он туда явиться не смеет". "Но ведь ты во всем права,ты ему все говоришь правильно, -- сказал К. -- Ты на удивление верно всесхватила. Поразительно, до чего ты ясно мыслишь". "Нет, -- сказала Ольга, --ты обманываешься, и, может быть, я так же обманываю и его. Чего он, всущности, достиг? Пусть ему позволено заходить в какую-то канцелярию, но этодаже и не канцелярия, скорее, прихожая канцелярии, может быть, даже и неприхожая, а просто комната, где велено задерживать всех, кому нельзя входитьв настоящие канцелярии. Да, он говорит с Кламмом, но Кламм ли это? Можетбыть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло,это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается ещебольше походить на него, напускает на себя важный вид, подражая сонному,задумчивому виду Кламма. Этим чертам его характера подражать легче всего,тут его многие копируют; правда, в остальном они благоразумно воздерживаютсяот подражания. А человек, которого так часто жаждут видеть и который такредко доступен, принимает в воображении людей самые разные облики. Например,у Кламма тут, в Деревне, есть секретарь по имени Мом. Да? Ты его знаешь? Ион тоже держится всегда в стороне, но все же я его уже видела не один раз.Молодой, плотный господин, верно? И на Кламма, по всей вероятности,совершенно не похож. И все же тебе могут попасться на Деревне люди, которыестанут клясться, что Мом и есть Кламм, и никто другой. Так люди сами создаютсебе путаницу. А почему в Замке все должно быть по-другому? Кто-то сказалВарнаве, что вон тот чиновник и есть Кламм, и действительно, между нимиможно найти какое-то сходство; однако Варнава постоянно сомневается: есть лиэто сходство? И все подтверждает его сомнения. Чтобы Кламм толкался тут, вобщей комнате, заложив карандаш за ухо, среди всяких чиновников? Ведь этотак невероятно! Иногда Варнава -- конечно, при хорошем настроении -- говориткак-то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма, и, если бы онсидел в своем кабинете и на двери стояло его имя, я бы вовсе не сомневался.Конечно, это ребячество, но понять его можно. Разумеется, еще понятнее былобы, если бы Варнава, придя туда, наверх, расспросил бы побольше людей, каквсе обстоит на самом деле, ведь, по его словам, там, в комнате, людейдостаточно. И если даже на их сведения нельзя положиться так, как на словатого, кто без всякой просьбы указал ему на Кламма, то по крайней мере средимножества этих сведений можно было найти какую-то зацепку, как-то сравнитьих. Это не я придумала, это придумал сам Варнава, но он не решаетсявыполнить этот план из страха, что он вдруг невольно нарушит какие-тонеизвестные ему предписания и потеряет из-за этого место, он не решается нис кем заговорить, настолько он неуверенно чувствует себя, и вот эта, всущности, жалкая неуверенность проливает для меня больше света на егослужебное положение, чем все его рассказы. Каким угрожающим, какимнеустойчивым ему все должно там казаться, если он боится открыть рот дажедля самого безобидного вопроса. Стоит мне только об этом подумать, и я себяобвиняю в том, что пускаю его одного в эти незнакомые мне помещения, гдепроисходит такое, от чего он, человек скорее храбрый, чем трусливый,начинает дрожать от страха". "Вот тут, как мне кажется, ты коснулась самого главного, -- сказал К.,-- в этом-то и дело. После твоего рассказа я, по-моему, ясно понял все.Варнава слишком молод для такой должности. И ничего из его рассказов нельзяпринимать всерьез без оговорок. Оттого, что он там, наверху, пропадает отстраха, он ничего толком рассмотреть не может, а когда его все-такизаставляют здесь отчитываться, то ничего, кроме путаных выдумок, не слышат.И я ничуть не удивляюсь. Трепет перед администрацией у вас тут врожденный, авсю вашу жизнь вам его внушают всеми способами со всех сторон, и вы этомуеще сами способствуете как только можете. Однако по существу я тут невозражаю: если администрация хороша, почему бы и не относиться к ней стрепетом и уважением? Только нельзя такого неученого малого, как Варнава,который никогда не выезжал за пределы своей Деревни, сразу посылать в Замок,а потом требовать от него правдивых сообщений и каждое его слово толковатькак откровение, да еще от этого толкования ставить в зависимость всю своюсудьбу. Ничего ошибочнее быть не может. Правда, и я тоже не хуже тебя впализ-за него в заблуждение и не только стал на него надеяться, но и терпел отнего разочарования, а ведь все было основано лишь на его словах, то есть, всущности, и вовсе безосновательно". Ольга промолчала. "Мне нелегко, --сказал К., -- подрывать твое доверие к брату, ведь я вижу, как ты еголюбишь, чего ты от него ждешь. Но приходится так говорить хотя бы ради твоейлюбви и твоих ожиданий. Ты пойми: ведь тебе все время что-то мешает -- хотья и не знаю что, -- именно мешает увидеть как следует если не достижения,каких Варнава добился, то по крайней мере то, что ему подарено судьбой. Емуразрешено бывать в канцеляриях или, если хочешь, в прихожей. Пусть это будетприхожая, но ведь там есть двери, и они ведут дальше, есть загородки, и заних можно пройти, если хватит сноровки. А вот для меня, например, и этаприхожая, по крайней мере пока что, совершенно недоступна. С кем Варнава тамразговаривает, я не знаю; может быть, тот писарь и самый ничтожный изслужащих, но даже если он и самый ничтожный, он может провести квышестоящему, а если не может провести, то хотя бы может назвать его имя, аесли даже имени назвать не может, то хотя бы укажет на кого-нибудь, кто этоимя знает. Мнимый Кламм, вероятно, не имеет ничего общего с настоящимКламмом, и только ослепленный волнением Варнава находит какое-то сходство.Возможно, что это самый мелкий из чиновников, а скорее, даже и вовсе нечиновник, но ведь какое-то задание у своей конторки он выполняет, что-то изсвоей большой книги вычитывает, что-то шепчет писарю, что-то думает, когда,пусть изредка, его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все этоодна видимость и сам чиновник и его деятельность решительно никакогозначения не имеют, то все же кто-то его туда поставил, и с определеннойцелью. В общем, я хочу сказать: что-то тут есть, что-то Варнавепредоставлено, во всяком случае хоть что-то ему дано, и только сам Варнававиноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме сомнений, страхов ибезнадежности. А ведь я тут исхожу из самого неблагоприятного положения,которое даже маловероятно. Есть же у нас на руках письма -- правда, я имдоверяю мало, но все же больше, чем словам Варнавы. Пусть это будут письмастарые, ненужные, никакой цены не имеющие, вынутые наугад из кучи таких жестарых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейки на ярмаркедля кого угодно вынимают наугад билетики с "судьбой", но если это даже так,то все же письма имеют какое-то отношение к моей работе, они явно адресованымне, как подтвердили староста и его жена, письма эти написаны Кламмомсобственноручно, хотя, может быть, и не в мою пользу. И пусть эти письма,опять-таки по словам старосты, и частные и малопонятные, но все-таки ониимеют серьезное значение". "Это тебе сказал староста?" -- спросила Ольга."Да, он так сказал", -- ответил К. "Непременно расскажу Варнаве, --торопливо проговорила Ольга, -- его это очень ободрит". "Но ему вовсе ненужно никакого ободрения, -- сказал К. -- ободрить его -- значит сказатьему, что он прав, что пусть он продолжает делать все по-прежнему, но ведьименно так он ничего и не достигнет. Можешь сколько угодно подбодрятьчеловека с завязанными глазами -- пусть смотрит сквозь платок, все равно онничего не увидит, и, только когда снимут платок, он увидит все. Помощь --вот что нужно Варнаве, а вовсе не подбадривания. Ты только подумай: все этиучреждения там, наверху, во всем их недоступном величии, -- я-то думал досвоего приезда, что хоть приблизительно представляю их себе, какаянаивность, -- значит, там эти учреждения, и с ними сталкивается Варнава,никто, кроме него, только он один, жалкий в своем одиночестве, и для негоеще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь в темном углуканцелярии". "Ты только не думай. К., -- сказала Ольга, -- что мынедооцениваем всю трудность задачи, которую взял на себя Варнава. Уважения квластям у нас предостаточно, ты сам так говорил". "Да, но это не уважение,-- сказал К., -- ваше уважение не туда направлено, а относиться так --значит унижать того, кого уважаешь. Какое же это уважение, если Варнава зрятратит дарованное ему право посещения канцелярий и в безделье проводит тамцелые дни или, спустившись вниз, бесславит и умаляет тех, перед кем онтолько что дрожал, или если он, то ли от усталости, то ли от разочарования,не относит тотчас же письма и не выполняет без задержки доверенные емупоручения. Нет, тут уж никакого уважения нету. Но мало упрекать его, я итебя должен упрекнуть, Ольга, этого не избежать. Ты сама, несмотря на весьсвой трепет перед администрацией, все же послала в Замок Варнаву -- такогомолодого, такого слабого и одинокого, во всяком случае, ты его не удержала". "Твои упреки, -- сказала Ольга, -- я повторяю себе уже издавна.Конечно, не за то я себя упрекаю, что я послала его туда, не я его посылала,он сам туда пошел, но я, вероятно, должна была любыми средствами -- силой,хитростью, уговорами -- удержать его от этого. Да, я должна была егоудержать, однако, если бы сегодня снова настал тот день, тот решающий день,и если бы я чувствовала горе Варнавы, горе нашей семьи, как тогда и какчувствую сейчас, и если бы Варнава, ясно представляя себе всюответственность и опасность, снова, с ласковой улыбкой, осторожно отвел бымои руки и ушел бы, я бы и сегодня не смогла его удержать, несмотря на все,что случилось с тех пор, да и ты бы на моем месте вел себя так же. Ты незнаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам, и особенно к Варнаве.Тогда мы надеялись больше, чем сейчас, но и тогда очень большой надежды унас не было, только горе было большое, таким оно и осталось. Разве Фриданичего тебе о нас не рассказывала?" "Только намеками, -- сказал К., --ничего определенного. Но при одном вашем имени она начинала волноваться". --"И хозяйка тебе ничего не рассказывала?" -- "Нет, ничего". -- "И никто нерассказывал?" -- "Никто". -- "Ну конечно, как же они могли хоть что-нибудьрассказать толком. Каждый про нас что-то знает, то ли правду, насколько оналюдям доступна, то ли какие-то распространившиеся, а по большей частивыдуманные слухи, люди нами занимаются больше, чем надо, но рассказать всепрямо никто не расскажет, люди боятся и рот открыть про такое. И тут ониправы. Трудно выговорить все это даже перед тобой, К., и ведь может такслучиться, что ты, выслушав меня, уйдешь и знать нас больше не захочешь,хотя как будто тебя это и не должно касаться. И тогда мы тебя потеряем, аведь ты, должна сознаться, теперь значишь для меня чуть ли не больше, чемслужба Варнавы в Замке. И все же меня весь вечер мучают сомнения, все же тыдолжен знать, иначе ты никак не поймешь наше положение и по-прежнему -- чтомне больнее всего -- будешь несправедлив к Варнаве, да и у нас с тобой небудет полного понимания, а это необходимо, не то ты ни нам помочь несможешь, ни нашей очень важной помощи не получишь. Остается один вопрос:хочешь ли ты вообще все знать?" "Почему ты спрашиваешь? -- сказал К. -- Еслиэто необходимо, то я хочу знать все, но почему ты так спрашиваешь?" "Изсуеверия, -- сказала Ольга, -- ты будешь с головой втянут в наши дела, хотьты и ни в чем не виноват, как не виноват и Варнава". "Да, рассказывай жескорее! -- сказал К. -- Ничего я не боюсь. От твоих женских страхов всекажется хуже, чем оно есть".