= 1 =
Напористая струя воды ударила в ступню, и по телу побежали мурашки. Глен Брукс непроизвольно поёжился в своём гигантском джакузи, по лицу пробежала судорога. Он передвинул ступню так, чтобы струя била между пальцами, щекотала, массировала кожу. Волны необычных ощущений прокатывали по телу, когда он подставлял под струю пятку, ложбинку под взъёмом, снова пальцы. Ему нравилось играть с водой.
Тихонько, чтобы не привлекать к себе внимания, в дверях появился белокурый юноша в банном халате, Лайнус. Он поставил на передвижной столик поднос с нехитрым завтраком: фруктовый салатик и пузатая чашка кофе со сливками. Сел на стул в изголовье джакузи, закатал рукава, выдавил на ладони шампунь, принялся осторожно массировать короткие волосы Гленна. Тот запрокинул голову, закрыл глаза.
— Это лучший подарок на день рожденья, — сказал Гленн томно. — Только музыки ещё не хватает.
— Я сейчас, — подорвался Лайнус, но Гленн схватил его за руки.
— Не уходи. Мне скоро идти. Хочу побыть ещё немного с тобой.
— Но я никуда не денусь, — смутился юноша.
— Да. Знаю. Просто всё имеет свою цену и конец. Развязка близко. Хочу насладиться всеми прелестями жизни.
— Но тебе только 47! Куда ты собрался? Бросить меня? — взволнованно спросил Лайнус.
— Сорок семь, — эхом повторил Гленн. — Из них тридцать я провёл в раю. Пора бы уже и честь знать. Один очень влиятельный человек просил тебя выполнить кое-какое поручение.
— Не знаю, о чём ты, — голос юноши дрогнул.
— Не юли. Это и моя просьба. Ты же знаешь, сам я не смогу, — он отпустил руки Лайнуса, и они безвольно повисли.
— Нет, — юноша спрятал руки в рукава халата, отвернулся к двери. — Я не буду этого делать.
— Хорошо. Мы ещё вернёмся к этому разговору, — Гленн окунулся с головой в джакузи, смывая шампунь.
Он поднялся над ванной и шагнул на пол. Крепкий мулат с аристократическими чертами лица, можно даже сказать, красивого лица. Тело не спортсмена, актёра. Сухое и рельефное, выше среднего роста. На его фоне Лайнус показался совсем ещё мальчиком.
Гленн подождал, когда большая часть воды стечёт, и завернулся в такой же белый халат, как у Лайнуса. Он поцеловал юношу в голову, а тот насупился, да так и сидел, часто моргая, пытаясь скрыть, что вот-вот заплачет. Не оборачиваясь, Гленн пошёл одеваться. Завтрак остался нетронутым наподносе.
Голуби вспорхнули из-под ног Гленна, когда он переходил пустую ещё площадь Аллигатора. Кто её так назвал и почему, никто уже не помнил, а в хрониках царил такой хаос, что проще было придумать самому. И Гленн, будучи ещё мальчишкой, придумал, что когда-то на этом месте была ферма аллигаторов, и самый большой, самый толстый из них удостоился чести стать символом этой площади.
Сегодня рассвет был голубым. Гленн не любил розовые, оранжевые и сухие белые рассветы, а вот голубой вселял надежду, наполнял душу тревожным ожиданьем. Но тревога эта была радостной, будто что-то прекрасное должен был принести этот день, начавшийся с голубой дымки над горизонтом.
Шёл пар изо рта, над влажным от ночного дождя асфальтом медленно собирался лёгкий туман. Вода капала с мокрых проводов, и голуби неодобрительно взирали на разогнавшего их мужчину. Начинался одиннадцатый день нового года, месяца йи, его день рожденья.
Башня ещё украшена разноцветными гирляндами, как новогодняя ёлка. Ветер раскачивает красные фонари — символ наступившего года. Они повсюду: над бакалейной лавкой, над музеем любви, на расставленных по площади деревянных арках, стилизованных под пагоды. Даже на башню прикрутили консоли с фонарями. Вытянутые цилиндрами, обёрнутые шарами, в виде лодочек, маленьких домиков и, конечно, в форме драконов с хвостом из разноцветной фольги. Праздник должен запомниться надолго. Говорят, как встретишь год красного фонаря, так все следующие семь лет и проведёшь. Поэтому народ отмечает приход этого года с размахом.
Гленн бросил на вешалку шляпу и клетчатое пальто, начал подниматься по винтовой лестнице. Это часть ритуала. Делегат должен сделать это сам, без посторонней помощи. Тридцать метров. Не так уж много, чтобы сильно устать, и не так мало, чтобы забыть...
Смешно сейчас вспоминать, но его осудили за кражу. Юджин всё подстроил. Устранил конкурента.
Гленн подрабатывал, расписывая потолки. В свои семнадцать он уже неплохо рисовал, и мистеру Ху нравились его пузатые амурчики. А ещё мистер Ху любил смотреть, как Гленн работает. У него всегда было жарко: нужно, чтобы краска высохла равномерно, без потёков. Поэтому Гленн раздевался до шортов и зависал в неудобных позах на стремянке, а мистер Ху в свёрнутой из газеты пилотке сидел внизу и улыбался Гленну. Ему тоже был симпатичен мистер Ху своей детской непосредственностью. И как он заработал свои миллионы при таком расточительстве?
По вечерам мистер Ху часто кормил Гленна в своей закусочной, на углу Чемберлен стрит и Мао. Менеджер и партнёр мистера Ху, которого звали Юджин, часто присоединялся к ним. Он всегда был весел, шутил и даже один раз сыграл на мандолине грустную мелодию. Он так смотрел на Гленна, что тому становилось не по себе. Не то, что во взгляде его сквозило потаённое желание или, наоборот, ненависть, нет... Если мистер Ху смотрел на Гленна со смесью страсти и обожания, то Юджин смотрел на него, как кот смотрит на живую ещё мышь. Он пугался этого взгляда. Хладнокровного, властного. Взгляда убийцы.
Сколько бы мистер Ху ни звал его остаться на ночь, Гленн всегда отказывался. Взгляд Юджина не давал ему покоя. Он не хотел внести разлад в их союз, боялся разрушить тёплую дружбу с мистером Ху, навлечь на себя гнев Юджина. Но всё было напрасно. Если бред ревности захватил душу, никто не подумает о милосердии.
Должно быть, Юджин что-то подмешал ему в чай. Гленн плохо помнил, что произошло дальше. Он проснулся у мистера Ху, испугался и бросился в школу. Опоздал на занятия, а вечером решил не идти на подработку.
Дома уже орудовали двое полицейских. Они нашли в рюкзачке Гленна карточки мистера Ху, его личную печать и чековую книжку. Если бы он мог нанять адвоката! Но наличные деньги, те, что он копил на колледж, бесследно пропали.
Мистер Ху очень обиделся. Он не хотел ничего слушать, и приложил все силы, чтобы Гленн получил по максимуму. Пять лет за мошенничество. И ещё семь за кражу со взломом. Судье будто этого показалось мало, он добавил ещё два года за клевету на Юджина.
Молоток судьи разбил все его мечты, да и вообще всё будущее. Даже тюремщики жалели Гленна: они давали ему рисовать, перевели в одиночную камеру, чтобы он мог вдоволь поплакать, когда захочет.
Серые, тоскливые дни потянулись нескончаемой чередой. Мама приходила всё реже и реже. Гленн чувствовал, что начинает сходить с ума. Но однажды, когда жизнь казалась уже конченной, и последние мечты ускользали от него, как песчинки сквозь пальцы, к нему пришёл посетитель.
Он и сейчас, много лет спустя, помнил всё, будто это было только вчера.
Молодой человек приятной внешности, лет двадцати пяти, в голубой рубашке с коротким рукавом и джинсах. Волосы тёмные, короткие. Чёрные глаза смотрят в самую душу. Лёгкая улыбка застряла в уголке рта. В руках бумажный стакан с кофе. На плече зверюшка. Что-то вроде белки-летяги с большими глазами, только маленькой.
Гленн удивился. Подумал сначала, что мама наняла чудного адвоката, а когда парень объяснил причину своего визита, он удивился ещё больше. Подумал, что уже сошёл с ума, что хуже не будет, и рассказал всё, что накопилось на душе. Парень задумчиво гладил зверюшку.
— Так кем бы вы хотели стать, мистер Брукс? — с серьёзным выражением лица спросил он.
Вопрос сбил его с толку. Он никогда не думал всерьёз, кем хочет стать. Художником? Инженером? Он вспомнил про тетрадку со стихами. Может быть, поэтом? Взгляд искал какую-то зацепку во внешнем мире и натолкнулся на облупившуюся надпись на стене: «Поверь в себя!».
— Богом. Я хочу быть богом, — ответил Гленн.
Через тридцать лет он поднялся на самый верх башни и смотрел сквозь зеркальные стёкла на простирающиеся перед ним улицы. На то, как бьётся рассвет в окна домов, как трепещет ветер красными фонарями, как гонит утреннюю дымку по улицам большого города. Его города. Его мира.
Он разделся, опустился на колени, встал на специальную подушку для Молитвы, потом передумал и сел в позе лотоса. В конце концов, никто его не видит, и он может себе позволить делать то, что захочет. Это ведь не божественные откровения, а мысли самого Гленна.
Звякнул колокольчик — напоминание о начале трансляции. Гленн вытянул руку по направлению к солнцу. Ему всегда нравилось ловить солнечный диск на ладонь, поэтому он и придумал этот ритуал. Кожа дышит, вбирает в себя солнечные лучи. И башни построены так, чтобы в его день рожденья можно было поймать рукой восходящее солнце. Он улыбнулся, щурясь, подставляя пальцы под яркое голубое солнце. Начал читать текст молитвы. Внутри башни это не слышно, но его голос эхом разносится сейчас по всем окрестным улицам. Тело наполнялось светом, голова прояснилась. Таким, наверное, бывает религиозный экстаз, когда душа поёт вместе с телом.
Сегодня рассвет был ослепительно-ярким. Гленн совсем закрыл глаза, и на словах «Подай же знак, если что-то не так, хоть словом, хоть искрой Божьей» не заметил, как в воздухе над ладонью из ниоткуда появилась маленькая жёлтая искорка, засияла, набираясь энергией, и упала на ладонь. Жгучая нестерпимая боль пронзила руку. Гленн закричал не своим голосом.
— А-а-а-а-а! — вопил он.
Усиленный динамиками крик разносился над городом. Люди просыпались, вскакивали с постели и бежали к окнам. На других башнях произошло то же самое. Истошные крики разбудили город. Редкие уличные прохожие поднимали вверх удивлённые лица, кошки шарахались, собаки завыли в подворотнях.
Дежурный техник на центральной подстанции перепугался, дёрнул рубильник, выключив свет во всём городе. Крики оборвались, погрузив город в зловещую тишину.