Продолжение Дневника
Инуба оторвалась от чтения — её отвлёк какой-то странный звук, возня у входной двери, словно кто-то скользнул по коврику. Она резко вскочила, распахнула дверь — за ней никого не было. Но на ступеньках как будто стекала тень, и в воздухе оседала мелкая пыль.
Подойдя к окну, она осторожно отодвинула штору и выглянула наружу. Всё выглядело вполне обычно. Разве что на тротуаре напротив стояла старая, побитая машина — какая-то деталь в её очертаниях показалась Инубе знакомой.
Машина была припаркована в зоне, где стоянка строго запрещена. Ещё недавно ей самой влепили штраф за то, что она оставила свою малолитражку всего на пять минут в неположенном месте. А эту колымагу, казалось, никто не замечал. Или... просто не хотел замечать?
И тут появился полицейский. Он подошёл к машине, медленно, с ленцой. И вместо того чтобы приклеить штраф под дворники, как обычно, он небрежно прошёл мимо, даже не взглянув на номер.
Инуба следила за ним, нахмурившись.
Полицейский прошёл дальше, и вдруг, словно прозрел, остановился возле какой-то спортивной модели, вынул квитанцию из кожаной сумки и с особым удовольствием прицепил её под дворники.
Её начало окутывать тревожное облако. Нечто неуловимое сгущалось в воздухе — ощущение, будто за ней кто-то наблюдает. Но Инуба решительно отогнала этот дискомфорт и вернулась к чтению дневника. Листая страницы с нетерпением, она перескочила через несколько скучных фрагментов — сухие описания университетских лет, изучение биохимии, генетики и других наук, далеких от её профессионального интереса.
И вдруг наткнулась на рассуждения, которые были ей хоть немного понятны.
Она внимательнее вчиталась.
«Нас учат, что животные и растения непрерывно подвержены естественному отбору, который формируется под давлением изменяющихся условий среды. Вредные мутации уничтожаются, а полезные — те, что способствуют выживанию и размножению — сохраняются и передаются потомству.
Появление нового вида — это словно редкий выигрыш у упрямого игрока, который тысячу лет покупает лотерейные билеты, надеясь на удачу.
Интересно, что практически каждый новый вид характеризуется усложнением структуры. Программный код ДНК растёт, усложняется. Но я до сих пор не понимаю — как именно это работает.
Например, связь между длиной генома и степенью сложности организма кажется... парадоксальной. Сегодня прочёл, что длина генома у некоторых видов саламандр в 30 раз превышает геном человека. А мои любимые подсолнухи — в 4 раза более «генетически насыщены».
Больше всего меня удивила амёба. Примитивная, одноклеточная — а геном у неё около 670 миллиардов пар оснований. У человека — лишь 3,2 миллиарда.
Как это объяснить?»
Инуба отложила дневник и задумалась. В этих строках ощущалось не просто удивление — сквозила настойчивая, честная попытка докопаться до сути. Даже ей, далёкой от молекулярной биологии, было любопытно: почему самые простые организмы могут хранить в себе столько генетической информации?
Её нетерпение росло. Она быстро перелистала десяток страниц, где подробно описывались нестыковки стандартной модели эволюции с наблюдаемыми научными фактами. Затем следовали пространные рассуждения в области генетики, теории информации и философии. Всё это выглядело фундаментально, но... утомительно.
Как зрителю в остросюжетном фильме, когда действие замедляется и экран заполняет затянутая сцена ужина в ресторане — так хотелось просто нажать «пропустить».
У Инубы нетерпение и скука трансформировались в ощущение голода, быстро переключившее её внимание на мысли об ужине.
Мягким движением она распахнула дверцу холодильника — и уставилась на аскетический набор консервов, скорее пригодный для индийского йога, чем для вполне энергичной девушки. Ну конечно. С той самой странной встречи она напрочь забыла восполнить запасы калорий. А они, как известно, сами не восполняются.
Тем лучше.
Задумчиво взяв в руки баночку, она всё же уговорила себя прочитать ещё один отрывок из дневника.
«Меня поражает невообразимо плавное превращение серой, беспечной, пухлой гусеницы в цветастую, искрящуюся энергией бабочку.
Чтобы совершить этот переход, гусеница закрывается от мира в кокон, переваривает саму себя, превращаясь в клеточный суп — и из него строит крылышки, усики, фасетчатые глаза. С хирургической точностью лепит крошечный мозг, способный идеально управлять воздушной акробатикой и находить нектар.
Два существа — ползучая гусеница и летящая бабочка — обладают одним и тем же генетическим кодом.
Представьте себе: если бы эволюционист впервые увидел бабочку, а потом гусеницу — ему бы и в голову не пришло поставить их рядом на эволюционной лестнице. А уж сказать, что это одно и то же существо?
Это означает, что на лентах ДНК гусеницы зашифрованы сразу два архитектурных плана: один — для тела жадной, мясистой гусеницы, второй — для тела воздушной, разноцветной бабочки.
После вылупления гены запускают первый проект — создание ползучего жирового мешочка, поглощающего всё вокруг. Затем, в темноте кокона, когда это тело от обжорства развалится на первичные клетки, вступает в силу второй проект: создания лёгкого, свободного, беззаботного существа.
Так ли это?»
Инуба перелистала ещё несколько страниц. Да он, кажется, издевается — тут не биология, а какая-то философия! Вздохнув, она отложила дневник и, почувствовав, как в животе зреет вечерняя пустота, вспомнила про ужин. Но вместо холодильника её внимание вновь притянуло окно.
Машина всё ещё стояла на прежнем месте — нерушимая, как памятник нелепости. Но теперь внутри неё было какое-то подозрительное копошение. Инуба прижалась лбом к стеклу, всматриваясь. Что-то тревожное витало в этой неясной суете. Ничего конкретного — но именно такие вещи и тревожат больше всего.
В этот момент её мобильник дрогнул и запел. Она метнулась к нему — но никто не отвечал. Номер был неопределённый, ни один алгоритм не распознавал его.
Инуба заставила себя успокоиться. Несколько глубоких вдохов — и она вернулась к столу, решив снова погрузиться в то, что хоть немного соотносится с её областью.
Пролистав ещё несколько страниц, она наконец наткнулась на рассуждения о психологии. Текст был сумбурным — но понятным. Почти близким.
«Метаморфозы происходят не только в коконах. В человеке — от младенца до дряхлого старца. В литературе, музыке, технологиях. И даже во Вселенной: от огненного бульона кварков до холодных, застывших планет.
В человеке зашито ожидание превращения — это тайное, подсознательное стремление к метаморфозе. Все религии завершаются преобразованием: переселение в Рай, в Ад, воскресение, возрождение, новая форма.
Это же ожидание стоит за мечтами о Мессии, который преобразит всё, и за страстями революционеров — они хотят, как гусеница, переварить общество, чтобы построить из него бабочку. Но, не имея чёткой инструкции, им удаётся лишь разрушить.
Это же стремление объясняет необузданную тягу к технологиям — может, они помогут ускорить превращение. Желание метаморфозы лежит в основе всех искусств: от древних мифов до мультипликации Диснея. В фольклоре тема превращения — одна из центральных. Герои становятся животными, духами, тенями или звёздами. Метаморфоза — универсальный код культуры.»
Оборотень — одно из самых узнаваемых мифических существ, встречающихся в культурах разных народов. Обычно под ним подразумевают человека, способного превращаться в животных. Правда, такие превращения редко бывают приятны для окружающих.
В японских мифах, например, светящиеся пауки любят принимать облик девушек — исключительно ради гастрономических утех, заманивая мужчин в ловушку. В шотландской мифологии ворон Бааван-ши также принимает форму прекрасной девушки с той же целью — завлечь мужчину и выпить из него всю кровь. Вряд ли японский паук когда-либо советовался с шотландским вороном, но совпадение мотивов и методов очевидно.
В легендах западносибирских татар злой дух способен принимать самые неожиданные формы — превращаясь в кустарники, камни, стога сена, заборы и прочие безобидные элементы ландшафта. Его цель, хотя и зловредна, кажется лишённой логики: он просто душит проходящих мимо путников. Почему татарским духам так нравится душить безобидных прохожих — из злобы ли, из спортивного интереса — остаётся только гадать.
Но метаморфозы не всегда служат злу. Иногда — лишь для забав. Баггейн с острова Мэн может перевоплощаться в кого угодно. Правда, когда принимает человеческий облик, его выдают торчащие уши и лошадиные копыта. Средневековые европейские Гримы предпочитали селиться на кладбищах возле церквей. Эти существа с лёгкостью превращаются в животных, но особенно любят облик чёрных собак с ярко светящимися глазами.
Русские сказки рассказывают о превращении лягушек и лебедей в прекрасных девушек — процесс, напоминающий эволюцию, катализированную страстным поцелуем. В западной Европе же чаще занимались обратным превращением: из свирепых чудовищ — в изысканных принцев. Возможно, это и есть культурный компромисс.
Нетрудно представить мифическую встречу восточноевропейской принцессы-лягушки с западноевропейским чудовищем-принцем. Кто из них первым раскроет проклятие — поцелуем, способным увидеть красоту за маской зверя?
Не исключено, что в этих мифах отражается несогласованность двух цивилизационных нарративов: разные взгляды на то, кто именно должен быть превращён — и во что.
Но самая удивительная метаморфоза связана с великой тайной — тайной возникновения жизни. Это превращение неживой материи прямо в человека. Вернее, почти человека, известного под именем Гомункулус.
Гомункулуса, как известно, можно легко «вырастить» в пробирке. Рецепт — на удивление прост. Необходим корень мандрагоры — обычной, доступной. Но технология должна быть соблюдена строго: корень необходимо вырвать на рассвете, промыть молоком и мёдом. В крайнем случае допускается заменитель — человеческая кровь. После этого начинается алхимическое волшебство: корень медленно превращается в миниатюрного человечка.
Гомункулус создаётся, чтобы преданно охранять и служить своему создателю.
Разве это не напоминает библейскую историю сотворения Адама? Та же цель — служение Создателю. Очевидно, что тяга к модификации и трансформации — глубинная часть человеческой психологии. Удивительно, что доктор Фрейд обошёл этот элемент стороной в своей классификации демонов подсознания. Ведь прочие базовые мотивы — секс и смерть — легко интерпретировать как проявления стремления к метаморфозе: смене состояния, формы, сути.
Когда это стремление исчезает — исчезает и воля к жизни.
А значит, информация о грядущем превращении, возможно, уже зашита в биологическом коде. Вся эволюция — это цепь метаморфоз: от шустрого ящероподобного Архицебуса к философствующему примату. От эмбриона — к живому, сложному организму. От простенькой народной песенки «Во поле берёза стояла» — к Четвёртой симфонии Чайковского.."
Инуба на секунду замерла. Нет — нужно срочно что-нибудь съесть. Она с облегчением посмотрела на зажатую в руке банку с консервированным тунцом. Вскрыла её и вывалила содержимое на тарелку.
Теперь можно и дальше читать.
Дневник лежал опасно близко к еде, но Инуба, аппетитно нанизывая вилкой куски тунца, продолжила чтение. Вновь пошли какие-то подробности — биохимия, размышления об эволюции — всё то, что не попадало в зону её профессионального интереса. Но если рот занят, можно и не торопиться.
"...У всех живых существ, в принципе, одинаковый вес генетического груза. Взвесь ядрышко клетки — и узнаешь, сколько там кода: 1 пикограмм соответствует примерно 1 гигабайту нуклеотидов.
Генетические программы морфологически различных, но функционально схожих органов активируются одинаково. Например, ген, запускающий развитие глазного яблока у хордовых и членистоногих — практически один и тот же.
Как такое возможно в контексте эволюции? Ведь у общих предков были лишь светочувствительные рецепторы, никак не глаза.
Я всё больше убеждаюсь, что основа сходных функций уже всегда присутствует в геноме, но не проявляется — как в моих играх. Функции заложены в код, но не активны до определённого момента.
Представитель любого типа организации имеет — или имел — в своём геноме информацию о потенциальных потомках. И именно то, какие участки кода включаются, определяет принадлежность к одному или другому типу: червь или хордовый.
В играх я часто создавал разные версии из одного и того же кода. И теперь думаю, что по той же аналогии можно объяснить скрытый механизм эволюции — и большинство её нестыковок."
На этих словах Инуба на мгновение задумалась — её мысли прыгали, как заяц по лужам, от одного вывода к другому. Потом они стали мягкими, обволакивающими — и понесли её по течению, как по реке грёз, которая незаметно влилась в сладкую дрему.
Вилка выпала из расслабленных пальцев.
А дневник, словно желая отдохнуть вместе с хозяйкой, шлёпнулся раскрытой страницей прямиком в тарелку с тунцом, который гордо плавал в подсолнечном масле. Жирное пятно стремительно расползалось по листам, ненасытно поглощая смысл. Девушка очнулась от неприятного звука — резкий щелчок, словно дневник возмутился своим положением. Быстро выхватила пострадавшую рукопись из тарелки и осторожно начала промакивать страницы салфеткой, будто спасала древнюю реликвию от ритуального погружения в подсолнечное масло.
Мелькнула мысль: «Может, рукописи и не горят, но пачкаются они охотно — особенно, если рядом консервированный тунец». Аппетит пропал. Читать было невозможно.
Не доверяя себе — особенно своему голодному рассеянному вниманию — она покинула кухню и вернулась к дневнику, теперь уже как к архиву, которому требуется специальная реставрация. Перелистывая страницы, избегая замасленных пятен, она наконец добралась до чистого отрывка, пригодного для чтения.
«Поразительна аналогия между учёными-биологами и моими наивными клиентами, скупавшими игровые программы. Они верили, что примитивный код усложняется под давлением рынка. Биологи же считают, что геном амёбы со временем превратился в ДНК слона — благодаря механизму естественного отбора. И точно так же, как мой коллега-программист не мог понять, почему такая длина кода соответствует столь простой функциональности, некоторые биологи ломают голову над этой же загадкой.
А что, если всё намного проще? Как я раскрывал в нужный момент уже заранее написанные участки программы — открывая доступ к «скрытым уровням» по нажатию тайной комбинации клавиш, — так и природа эмулирует эволюцию: не пишет новое, а активирует заранее спрятанное. Модули уже существуют. Эволюция — это искусство включения.»
Инуба перелистнула ещё пару страниц — их наполняли технологические схемы, формулы, таблицы. И вдруг её взгляд скользнул по знакомым словам, вызывающим лёгкое головокружение: там речь шла уже не о биологии, а о моделировании. Видимо, дневник начал поворачиваться в сторону объяснений — если не всему миру, то хотя бы ей.
...Моя частная лаборатория процветает. Я уже освоил искусство зарабатывания денег в этом диком и беспредельном бизнесе генетики — научился элегантно обходить этические и юридические препоны. Но вчера произошло нечто, заставившее меня притормозить. Я был на концерте одного пианиста — музыкального гения. Ему стоило лишь напеть первый такт любого классического произведения, и он мгновенно продолжал его безошибочно, будто нажимая на скрытую клавишу памяти.
И тогда я понял: пришло время вернуться к своей главной цели — расшифровке тайны эволюции. Чтобы исполнить весь опус, нужно сначала проиграть вступление. Первые аккорды генетической партитуры запускают целую симфонию зарождающегося организма. Те же инструменты — но каждый раз звучит новая пьеса, прописанная по особому, глубоко зашифрованному коду.
Я всё яснее осознаю, что дарвиновская изменчивость и мутации — это не постепенное превращение мышки в кошку. Это случайное попадание пальца в темноте на нужную кнопку программы. Но как найти ту самую стартовую точку? Решение, возможно, слишком простое — его и не разглядеть. Я помню, как однажды ночью проснулся, потрясённый сном: я шёл по улице, вел на поводке собаку (хотя у меня её никогда не было). Обернувшись, увидел, что на другом конце поводка — истощённая до скелета пародия на животное. За мгновение до этого она была абсолютно здорова.
Не знаю, есть ли связь между сном и реальностью. Но именно после этого сна пришла идея — с неё я и начну свой проект. Я не стану описывать её здесь, в дневнике. Но запишу то, что уже понимаю. Программа — это огромная волшебная библиотека. Полки тянутся на тысячи километров, уставленные книгами-сценариями. Раскрыв любую — ты выпускаешь на свет саблезубого тигра, акулу, моллюска, кенгуру. Читатель, который по совместительству волшебник, может переходить от одного тома к соседнему: рыбки — на одной полке, змеи — на другой.
Читателей в этой библиотеке множество, и одновременно открываются книги про змей, рыбок, птичек. Читатель похож на случайно блуждающего туриста. И если один из особо удачливых добирается до более высокой полки — там он раскрывает томы о китах и дельфинах.
Чем выше полка, тем меньше на ней места. На самой верхней — рядом с книгой Homo sapiens — всего несколько томов: неандерталец, демидовец, родезийский и гейдельбергский человек. А чуть ниже, среди обезьян, — уже около четырёхсот томов. Это наводит на мысль, что следующий шаг наверх, возможно, лишён той степени свободы, которая была у предков.
Пирамида видов поднимается к вершине — к точке, до которой нам ещё предстоит добраться. Хитрый дизайн эволюции: нащупай в темноте нужную кнопку — попадёшь в новую комнату. Нащупай следующую — перейдёшь ещё дальше. Миллионы лет — шаг за шагом — многоуровневая игра. Я написал массу таких игр, когда занимался разработкой.
Иногда я вставлял секретные ключи — комбинации символов, позволявшие перескочить сразу десять уровней. И продавал их — за особую плату. Если самые первые предки приматов — архицебусы, крошечные существа весом до 30 грамм — появились 55–65 миллионов лет назад, человекообразные обезьяны — около 22 миллионов, а Homo habilis, он же австралопитек, — лишь 2 миллиона лет назад, то следующий шаг эволюции потребует от нас большой выдержки.
Но зачем ждать? Возможно, не стоит полагаться на волю случая. Может быть, пора нажать спусковой крючок самому?
Каким-то образом жирное пятно успело расползтись дальше по страницам. Инуба отчаянно всматривалась в расплывшиеся строчки, но разобрать ничего не могла. Как это часто бывает — именно в самые интересные моменты возникает досадная помеха.
Продолжая ругать себя за безответственность, она пролистала дальше — наконец наткнулась на читаемый текст.
"...Мой первый герой — скромная мышка. Великомученица бесконечных экспериментов биологов, фармакологов и даже уфологов. Мой замысел — попытаться превратить эмбрион мыши в ближайшего соседа по эволюционному дереву. Я впрыскиваю первые генетические такты. Музыка должна зазвучать с этой ноты. Осталось дождаться приплода."
Инуба начала догадываться, к чему всё это ведёт — по спине побежали мурашки. Но остановиться уже было невозможно.
"...Сегодня я вернулся в лабораторию. Настал момент. Мимо меня проскочила лаборантка — не проронив ни слова, лишь бросив безумный взгляд.
Я зашёл в помещение с клетками. Первое, что бросилось в глаза — жуткий красный цвет. Клетки были буквально окрашены в багровое. Внутри метались худые, почти скелетные грызуны. Их морды и конечности были вытянутыми, тела — окровавленными. Они отчаянно бились о прутья. Я сразу вспомнил свой сон — истощённую собаку на поводке.
Я открыл изображения наших с мышами общих предков — и с восторгом обнаружил поразительное сходство с моими несчастными существами. Я показал им мир, который они могли бы увидеть... если бы дожили до него ещё через миллион лет.
Боюсь, они не оценили моей услуги."
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
Инуба вздохнула. Читать дальше она уже не могла — слишком много, слишком быстро, слишком странно. Дневник захлопнулся с хрустом: ей нужно было прийти в себя.
Она приготовила крепкий кофе, включила музыку — спокойную, почти прозрачную — и вновь подошла к окну. Автомобиль всё ещё стоял на прежнем месте, словно заколдованный. Из полумрака появился человек в длинном плаще и широкой шляпе. В руках он держал два сэндвича — контрастный штрих к сюрреалистической картине.
Окно автомобиля медленно приоткрылось. Женская рука вынырнула наружу, проворно выхватила один из сэндвичей — и исчезла. Окно захлопнулось. Человек бросил взгляд на часы и, не оглядываясь, поспешно удалился.Инуба отступила от окна, и волна тревоги окутала её с новой силой. Однако вместо того, чтобы поддаться страху, она сделала выбор: продолжить погружение в мутную воду мыслей Бэри.
«Наконец-то я могу играть с переключателем, как с блоками моей программы — раскрывая разные сценарии, заготовленные Природой.Она показывала миру сложные конструкции, а потом убирала их, оставляя простенькие игрушки из тех же кубиков. Но я-то знаю — самые интересные программы, скорее всего, так и не были задействованы.
Каждая раскрытая книжка, каждая активированная программа — внутри себя целостна, элегантна, красива. А значит, и всё, что её окружает — тоже.Как на картине Эшера, где ангелы и демоны вплетаются друг в друга, деля пространство — каждая форма необходима другой.
У каждой программы есть лицо: как у моего Волка, Красной Шапочки и Охотника. Они живут на одной полке, потому что боятся друг друга — но именно их взаимодействие создаёт действие. Если между полками слишком большой разрыв — возникает дисгармония.
Книга о человеке находится рядом с книгами о приматах. Совсем рядом — питекантропы, кроманьонцы, соседи по эволюции. Промежуточных звеньев нет — они не нужны. На этой полке раскрылась книжка, которая сама решила перепрыгнуть. Сверху вниз... или снизу вверх.
Ведь мутация — это просто случайное нажатие клавиши. Щелчок, запускающий модуль.»
«А если — такие мутации запускают модули с более высокой полки? Полки, до которой человечество ещё не добралось. Не миллионы лет — а, может, чуть раньше. Если повезёт. Тогда отблески следующего уровня — искры от грядущего вида — появляются в виде феноменов: суперсчётчики, телепаты, носители чудо-памяти. Я собираюсь изучить генетический материал у этих мутантов — и найти кнопки, которые стоит нажать.»