19.
Встреча с Яшей оставила чувство тревоги. Мальчик помог мне, провёл некие манипуляции, о которых было больно даже вспоминать, и при этом обронил несколько фраз, сильно меня взволновавших.
Возможно, он был сумасшедшим, а возможно, и впрямь мог видеть будущее. Впрочем, с его-то вычислительными мощностями он мог вполне себе это будущее рассчитать: хватило бы поверхностных знаний психологии и более углубленных — теории вероятности.
Следующий шаг расследования предполагал ночную вылазку, и когда Мария узнала об этом, то едва не забаррикадировала двери в мою комнату.
— Вам нельзя! — она смотрела на меня снизу-вверх и опять умилительно притопывала ножкой от негодования. С сожалением я заметил, что на руках у неё прибавилось синих пятен. Подобные эмоции были для меня в новинку. Работа в КГБ сделала меня чёрствым. Кроме того, я стал относиться к людям так же, как они относились к клонам-«бурильщикам»: со смесью презрения и настороженности. Да иное и невозможно, когда практически ежедневно сталкиваешься с худшими представителями рода человеческого.
— Работа есть работа, — улыбнулся я и попытался отстранить Марию, но не тут-то было: хрупкая женщина стояла на месте прочно, как вагон кирпича.
— Больничный! — она, уверенно отметала мои попытки остаться. — Если хотите, я поговорю с моим знакомым доктором, он приедет сюда и вас посмотрит.
— Больничные не предусмотрены. Кроме меня выходить некому. Не переживайте так, я не буду долго ходить по холоду. Сперва в метро-3, оттуда в автобус и так далее. Да и вообще постараюсь беречь силы, — пообещал я, сложив пальцы крестиком в кармане плаща.
— Что ж у вас за работа такая, с которой больного человека отпустить не могут? — негодующе спросила соседка.
— Я - агент КГБ, — это было сказано без тени улыбки. — Работаю под прикрытием. Ищу чрезвыча-айно опасного преступника. Вон, помните, двух депутатов убили? Вот я и ищу того, кто это сделал.
Мария нахмурилась:
— Не паясничайте! Вам покой нужен и пара дней, чтобы отлежаться как следует! А вы на улицу, да ещё и в такую погоду!
— Отлежусь, — я примирительно поднял руки. — Обязательно отлежусь, но сперва нужно кое-что сделать, правда, — в этот момент она была такой милой, что я практически влюбился. Искренняя забота способна покорить сердце любого мужчины.
Над Москвой снова сгустились тучи: в этот раз и в прямом и в переносном смысле. Единственный фонарь в округе не горел, поэтому приходилось идти наощупь и по памяти, высматривая в багровой полутьме городской ночи чёрные пятна луж и вязкие участки разъезженной грунтовой дороги. Сверху вода, снизу вода, по бокам — та же самая вода. Дождь зарядил нешуточный, и я, жалея, что не успел купить шляпу, прикрывал голову старой бумажной газетой.
Станция метро-3 «Бауманская» располагалась рядом с предшественницей — старой, затопленной и наполовину залитой бетоном.
Подземку в Москве стали возрождать сравнительно недавно — с десяток лет назад — и успели проложить всего лишь две ветки, перечёркивавшие Москву крест-накрест и пересекавшиеся недалеко от Дворца Советов. Новая транспортная система была уникальным проектом: глубина залегания, укреплённые туннели, украшение станций и вестибюлей — настоящий шедевр инженерного и архитектурного искусства.
После войны старое метро, оно же метро-1, оказалось огромным кладбищем. История Комсомольской, с которой я не так давно выбирался, не была выдающейся — всего лишь одна из множества страшных страниц той войны. Когда по многострадальной Москве били ядерными кулаками, множество станций обрушилось сразу, похоронив своих обитателей. Позже из-за сейсмических сдвигов, затопления, радиации и голода вымерли почти все остальные. Та подземка изначально не предназначалась для долговременной жизни: расчёт делался на то, что где-то уцелеют люди, способные организовать эвакуацию, а значит, надо всего лишь протянуть какое-то время до тех пор, пока гермоворота не срежут и людей не вывезут в безопасное место.
Но за уцелевшими пришли слишком поздно.
Таинственное и загадочное Метро-2 постигла та же участь — обвалы, затопление, смерти. Только если в случае системы гражданского транспорта счёт шёл на десятки тысяч жизней, то правительственные станции и туннели похоронили «всего лишь» несколько сотен и выполнили свою функцию: вывезло верхушку страны подальше от ядерного огня.
Когда Москва разрослась достаточно для того, чтобы задуматься о воссоздании системы подземного общественного транспорта, выдвигалось невероятное количество идей касательно возрождения прежнего метро, но все они были слишком трудоёмкими и дорогими. Выкачивание воды, разбор завалов, восстановительные работы, радиационный фон, из-за которого пришлось бы полностью менять все металлические конструкции, новые коммуникации — построить систему с нуля было куда проще.
Разумеется, там, где было можно использовать старые туннели, залы и коммуникации, их реконструировали и использовали, но всё же значительная часть прежних конструкций была отделена от нового метро огромными бетонными пробками. Под Москвой остался целый подземный город — таинственный и смертельно опасный исполинский Некрополь…
Вестибюль «Бауманской» в это время работал в основном, на выход: усталый пролетариат возвращался домой. Стеклянные двери извергали синие комбинезоны, мешковатые серые костюмы, плащи и куртки. Возле эскалатора скучали два милиционера в серой форме и фуражках с красным околышем. Один из них лениво скользнул по мне взглядом: я видел, как сжался в точку красный зрачок искусственного железного глаза, но к счастью, сотрудник меня не узнал.
Эскалатор, подсвеченный двумя синими диодными лентами, вёл вниз, на глубину, от осознания которой кружилась голова. Стеклянная будка с сидевшей внутри злой визгливой тёткой в оранжевом жилете казалась размером не больше игрального кубика.
Станция встретила гигантским мозаичным портретом пламенного русского революционера Николая Баумана на высоком потолке, блестящими бронзовыми гербами на мраморных колоннах, красными флагами и толпами работяг, вывалившихся из поезда и яростно желавших поскорее оказаться дома у телевизора. Лица были мрачными и усталыми, не помогала даже разудалая музыка из динамиков — что-то про казаков, едущих по Берлину.
Поезд в центр был почти пуст. Захлопнулись тяжёлые двери, табло показало, что следующая станция — Площадь трёх вокзалов — и состав тронулся, набирая скорость. Плюхнувшись на сиденье, обитое дерматином, я почувствовал, что из-за дождя и переохлаждения снова начинаю температурить. Чёрт бы побрал этот Голос. Найду — удавлю паршивца голыми руками. Причём очень медленно.
Поезд то летел по туннелю, то останавливался, давая мне рассмотреть кабели и загадочные метки на покрытых ржавчиной стенах. Станция за станцией — всё величественнее и величественнее. Если бы советские архитекторы тридцатых увидели теперешнюю Москву, то испытали бы настоящий экстаз. Сталинский ампир как он есть: мозаика, картины, изображавшие труд рабочих, крестьян, солдат и матросов, яркий свет, хрустальные люстры размером с самолёт. На улице практически то же самое — красный мрамор и гранит, флаги, длинные прямые пустые проспекты… И плевать, что за полированными фасадами скрываются загаженные дворы и целые районы, состоящие из гнилых бараков. Впрочем, к чёрту. Каждый раз, когда я думал об этом, становилось стыдно и появлялось ощущение, что я зажравшийся несознательный капиталистический сукин сын. В конце концов, жильё для многих было далеко не главным в жизни. Бараки можно и потом заменить на что-то более подобающее. Союз, как держава, реализовал давнюю мечту населения империи — «дать им всем». И меня, чего греха таить, тоже грело осознание причастности к великому делу.
На одной из станций в вагон зашли две старушки: в платках и старых пальто, с лицами, похожими на изюм и неизменными сумками-тележками. Они быстренько согнали с мест двух рабочих, плюхнулись напротив меня и принялись громко говорить о своём — болезни, внуки, рассада, сериалы про любовь и охреневшая молодёжь. За пару стаций они успели обсудить всё, и когда темы закончились, начали демонстративно перемывать кости сидевшему рядом парню — судя по молодости, очкам и тубусу, студенту.
— Уткнутся в свою эту… Реальность, — завела первая старушка, у которой из-под платка был виден краешек сиреневой чёлки.
— Дополненную, — подхватила подружка.
— Ага! Дополненную! Сидят и не видят ничего. Как дурные! Взяли моду, тоже мне. В наше время такого не было!
Когда я услышал эту фразу, то едва не рассмеялся.
За одну станцию до Дворца Советов я сошёл с поезда. Обновлённая Киевская выводила меня к вокзалу, бережно воссозданному, как и большинство Московских достопримечательностей. Когда-то в молодости я читал забавную теорию, гласившую, что мир Алисы Селезнёвой, выписанный Киром Булычевым, — это на самом деле мир после ядерной войны, где Москва была разрушена и заполнена такими вот зданиями-репликами, выстроенными взамен уничтоженных. Мысль показалась мне интересной, и я, так уж вышло, сумел проверить её на практике. Это я оказался тем самым Колей, попавшим в будущее, глядящим на новую Москву огромными от удивления глазами и понимающим: несмотря на полную схожесть, это всё-таки подделка. Попытка вернуть Москву, которую мы потеряли.
У вокзала стояло несколько десятков автоматических такси, рядом с которыми топтались, словно невзначай, бомбилы кавказской наружности: их ржавые вёдра были менее комфортабельны, зато сыны гор нещадно демпинговали — и доехать до места можно было за сущие копейки.
Совсем недавно пришёл поезд, и площадь была заполнена людьми с сумками, чемоданами, котомками, тюками и прочим. Приезжие останавливались, окидывали взглядом окружавшие вокзал высоченные беломраморные дома с гербами Союза, пялились и показывали пальцами на терявшийся в облаках шпиль Дворца Советов, и приставали к местным жителями и таксистам с вопросом, как попасть в тот или иной уголок Москвы.
Я подошёл к ближайшему бомбиле — носатому обладателю усов, кепки и грязной жёлтой «копейки».
— Жилой комплекс «Большевик» знаешь?
— Канэшн! — с готовностью кивнул горный орёл. — Паэхали!
«Сегодня явно день стереотипов», — подумал я, вспоминая давешних старушенций в метро.
Мы поторговались, успели обидеться друг на друга, помириться, признаться в безмерном уважении и в итоге сошлись на одном рубле.
Я уселся на переднее сиденье, упершись ногами в бардачок. Нашарив под сиденьем нужный рычаг, я повернул его и собрался отодвинуться, но коварная советская техника преподнесла сюрприз — кресло сорвалось с направляющих и его перекосило.
— Э-э! — грустно протянул орёл, увидев, что я наделал. — Что ж ты нэ спросил?
Кое-как восстановив сиденье, мы всё-таки тронулись и направились к «Большевику». Таксисту было явно скучно и хотелось поболтать.
— Что творится, странно, да? Совсэм страшно жить стало! То дэпутатов убивали, тэпэр по КГБ стрэляют, слышал, да?
Я притворно удивился:
— Нет. А что, правда, стреляли?
— Правда! — с готовностью закивал водитель. — Говорят, шпионы актывизи… — он запнулся. — Актывны, в общем стали.
— Страшное дело, — вздохнул я. — А что, не говорят, кто стрелял? Подозреваемые есть? Это же КГБ!
— Э-э! — кепконосец поднял вверх указательный палец и сощурил карий глаз. — Нэ говорят, чтобы народ нэ пугался! У нас вэдь как: гдэ что случится — никому нэ скажут. Вот и ищут его сами. Может, поймали уже, — пожал он плечами. — Но скрывают.
Я попросил водителя остановиться на небольшом отдалении от комплекса — огромной высотки, стилизованной под сталинскую: яркое освещение, зеркальные стёкла, гранит, бронзовые гербы и неизменный шпиль с красной звездой. Попасть сюда было сложнее, чем в трусы к комсомолке, но у меня был припасён козырь в рукаве.
Какое-то время ушло на изучение охранной системы: я ходил в отдалении, стараясь не попадаться камерам, сидел на скамейках в ближайшем сквере, курил папиросы, сканировал окружающее пространство. Потом менял позицию, закуривал снова и выполнял ту же самую работу. Всё, что можно, тщательно фотографировалось, в дополненной реальности создавались целые гроздья меток. Сейчас я был тем самым человеком, «ушедшим в себя» и не замечавшим ничего вокруг. На белый лист заметки перед моими глазами ложились линии, к ним делались подписи и прикреплялись фотографии. Со стороны я, должно быть, выглядел как обычный городской сумасшедший: мужик, сидящий в темноте на сырой скамейке, шевелящий губами в разговоре с самим собой и глядящий остановившимся взглядом куда-то в пространство, иных ассоциаций не вызывал.
Камеры, забор, лазерные лучи, протянувшиеся тут и там, — всё это не оставляло никакой надежды на скрытное проникновение. Если бы мне не было так плохо, ещё можно было бы поиграть в крутого секретного агента, который при помощи прекрасной растяжки и гаджетов проникает в неприступную крепость, но сопли, кашель, температура и слабость не оставляли мне ни единого шанса. Значит, придётся делать морду утюгом и переть внаглую, пользуясь профессиональными знаниями. Жаль, очень жаль. Светиться перед охраной, особенно учитывая недавние события, было опасно.
«Большевик» наряду с кучей других «элитных» жилых комплексов был местом необычным и зловещим. Золотая клетка, построенная Партией для самой себя. Тут было всё, о чём мог только мечтать простой советский гражданин, да и непростой тоже: гастроном, в котором полки никогда не пустовали; бесплатная столовая, больше похожая на дорогой ресторан; гараж с кучей машин на выбор; бассейн и спортивный зал; вертолётная площадка; орды обслуги (прислуги в стране советов не было — что вы, что вы, пережитоккапитализма — а вот обслуга была) и даже собственный театр.
Но жильцы этого дома часто пропадали бесследно. Вечером человек гулял в ресторане, угощал соратников по партийной борьбе армянским коньяком, а потом ушёл в свою квартиру — и больше его никто не видел. Оставшиеся знали о природе таких загадочных исчезновений, но предпочитали делать вид, что ничего не замечают, а Петров… Какой Петров? Не было никакого Петрова, в той квартире всегда жил Сидоров.
Постоянная угроза проснуться посреди ночи от прикосновения чистых чекистских рук даже у самых стойких пробуждала паранойю, которая, в свою очередь, принимала причудливые и уродливые формы. Люди начинали нервничать, пить, ходить налево, всячески чудить, болтать лишнее и, в конце концов, либо стрелялись (вешались, вскрывали вены, прыгали с крыши), либо сами себя делали клиентами Конторы. Впрочем, верней будет сказать, что атмосфера дома делала их такими.
Поэтому гуляние в ресторане никогда не прекращалось. Алкоголь лился рекой, звучали песни, дефицитные деликатесы поглощались центнерами, жёны сбегали от мужей, а те громко хохотали, прерываясь лишь, когда один из них вспоминал, где находится, с ужасом в глазах оглядывал зал и вновь набрасывался на коньяк и икру — только бы забыться.
Обратная сторона высотки сияла так же, как фасад.
Я подошёл к крошечной будке охранника, установленной у железной калитки, которая перекрывала небольшую бетонную дорожку из «Большевика» в скверик, где я проторчал под дождём уже чёрт знает сколько времени.
После моего стука окошечко открылось и показалась часть лица: часть — потому, что целиком холёная морда поместиться в нём не могла по определению.
— Чего надо?
— Простите, любезный, — начал произносить я кодовую фразу этого месяца. — На балет не тут впускают?
— Балет будет завтра, — привычно ответил охранник. — Но вы можете пройти и посмотреть афишу. Замок тихонько клацнул, пропуская внутрь.
«Большевик» нависал надо мной, переливаясь огнями. Высотка была выстроена уступами: первый, практически фундамент, состоял из пяти этажей и был занят, в основном, хозяйственными помещениями.
Гастроном, кинотеатр и театр, столовая-ресторан, гаражи, склады, охрана — всё располагалось здесь и частично под землёй. Второй уступ включал этажи от пятого до тринадцатого — апартаменты среднего уровня на одну-две комнаты.
Далее, от тринадцатого до двадцатого, комплекс превращался в башню, и начинались квартиры высокого класса — для депутатов, высшего звена совслужащих и прочей элиты. Выше был только пентхаус (который, разумеется, назывался как-то иначе, но по сути был именно пентхаусом) и острый ярко подсвеченный шпиль с рубиновой звездой на вершине.
Из ресторана на втором этаже доносилась музыка. Прекрасный женский голос пел что-то весёлое, отчего хотелось пританцовывать. Один из множества служебных входов встретил тёмным узким подъездом, заставленным всяким хламом: старая мебель, мётлы, огромные холодильники. Я прошёл вперёд и увидел то, что изначально искал — так называемый «мусорный» лифт. Он находился той же шахте, что и обычные, но представлял собой подвесную корзину, в которой работали мойщики окон — узкий, длинный и открытый, лишь огороженный невысокими бортиками. Управлялся лифт огромной квадратной хреновиной с тремя затёртыми кнопками — вверх, вниз и стоп.
Я нажал «вверх», загудел электродвигатель, закрутились колёса-блоки, наматывающие тросы, и под аккомпанемент работающего генератора я начал возноситься по тусклоосвещённой шахте. Горящие лампочки на небольших площадках перед дверьми выстраивались в бесконечную линию, терявшуюся где-то наверху. Гуляли сквозняки, свистевшие в ушах пронзительным, похожим на плач ветром, жужжал мотор, скрипели тросы, а я провожал взглядом площадку за площадкой.
Подобные лифты были символом Конторы и моим любимым её изобретением.
Двери на площадках каждого этажа вели в тёмный технический коридорчик и далее — в кухни каждой из квартир. Обслуга выносила туда мусор, старый хлам и прочие ненужные вещи, которые потом грузились в лифт и вывозились: поэтому большинство площадок попахивало и было забито чёрными полиэтиленовыми мешками, деревяшками и строительным мусором. На одной я заметил женский полноростовой манекен.
Но на этих же лифтах в квартиры приезжали никем не замеченные «добры молодцы»: одни в форме и фуражках с алым околышем, а другие — в чёрных пальто, скрывавших горячие сердца. Они будили хозяина, брали его с семьёй под белы руки и проводили те же манипуляции, что и прислуга с мусором. Как шутили — сдавали на утилизацию. По-моему, очень символично.
Я мурлыкал под нос строки «Всё выше и выше и выше», считая этажи. Один раз меня обогнал, обдав потоком воздуха и раскачав «колыбель» скоростной пассажирский лифт. Похоже, кто-то, засидевшийся в ресторане допоздна, возвращался домой.
Моя остановка.
В тесном тёмном коридорчике пришлось наощупь протискиваться между старыми шкафами с инвентарными номерами, древними сундуками и кучами картонных коробок, но я справился. Дверь, ведущая в квартиру убитого депутата, была оклеена красно-белой лентой, которую я без сожаления сорвал и, набрав длинный универсальный пароль, услышал щелчок.
Сезам открылся.
Тёмная кухня была неприлично просторной: её площадь равнялась всей моей старой квартире. Во тьме я различал белый силуэт холодильника, синеватые очертания мебели,какие-то картины на стенах. В окна сквозь тюль проникал багровый свет ночной Москвы. В широком коридоре произошёл конфуз: я испугался зеркала — заметив движение, отскочил обратно и лишь потом понял, что фигура, метнувшаяся за угол, принадлежала мне самому. Однако сердце уже вовсю стучало, обливаясь кровью и бросая меня в жар.
Зеркало висело у входной двери — огромное, в полный рост, в массивной резной деревянной раме. Рядом с ним, почти под потолком, хозяин расположил раскидистые лосиные рога, усеянные меховыми шапками, как фруктовое дерево плодами. На самом потолке — громадная люстра с хрустальными «каплями». Широкие двустворчатые двери вели в комнаты: я обнаружил спальню, зал и кабинет.
Стены с бордовыми обоями, мебельные гарнитуры из хорошего дерева, произведённые в Германии и Италии, занавески, хрусталь, статуэтки, фарфор, огромные часы с маятником, на полу паркет, укрытый красными коврами и сусальное золото повсюду, — полнейшее мещанство.
Подумав, я первым делом посетил ванную комнату (чистота, огромная ванна, мягчайшие и пушистейшие полотенца, даже смесители из сияющей бронзы, чёрт бы их побрал) и распотрошил аптечку, вытащив из неё всё, что могло помочь побороть простуду. После этого, отдавая себе отчёт, что рискую умереть от обилия впечатлений, прошёл на кухню и открыл холодильник, увидев содержимое которого, едва не захлебнулся слюной и желчью: первой — от голода, второй — от зависти. Половина головки шикарного ароматного сыра, пара палок сырокопчёной колбасы, красная рыба, маленькая баночка чёрной икры, — и это не считая прочей мелочёвки, фруктов (уже успевших подгнить), варенья и прочего… Хорошо быть депутатом.
Я закрыл холодильник и, отдышавшись, понял, что не смогу уйти, не прихватив что-нибудь из этого богатства.
К тому же, нос, привыкший к ароматам суррогатов, прямо-таки кричал, что где-то тут, в одном из подвесных шкафов, полных разных баночек и скляночек, есть кофе. Очень хороший кофе.
Помародёрствовав как следует, я задумался над тем, куда всё это добро сложить, и, в поисках сумки для экспроприированного, залез в массивный резной гардероб, расположенный в коридоре. Мне хватило бы какого-нибудь простецкого баула, однако внутри, помимо нескольких чемоданов и выцветшего брезентового вещмешка, нашлось нечто куда более любопытное. Я извлёк из тёмно-зелёного чехла патронташ и двуствольное охотничье ружьё. Дорогое — приклад из качественного дерева, какая-то резьба на металлических частях. Красиво. Очень красиво. Оружие было в прекрасном состоянии: начищено до блеска, ни пятнышка. Видимо, хозяин собирался в выходные съездить в лес — пострелять кабанчиков в компании таких же больших шишек, но не срослось — сам стал добычей неизвестного охотника.
В кладовке отыскался хороший и ни разу не использованный польский набор инструментов, из которого я реквизировал пилу по металлу и отправился вместе со всем награбленным в кабинет.
Звуки шагов поглощал мягчайший ковёр. Огромный деревянный стол со столешницей, накрытой оргстеклом, скрывал в себе невероятное количество всяких ящиков, ящичков и потайных ячеек, в которых лежала целая куча вещей — канцелярия, электродетали, инструменты, свёрнутый в несколько раз флаг СССР, кипы квитанций и исписанных черновиков.
Терминал на столе был включен: внутри моноблока размером с ламповый телевизор что-то поскрипывало и жужжало, но нужно было знать пароль, чёрт бы его побрал.
Я сел (верней, провалился) в удобное кресло, скрипнувшее дорогой кожей, и размял пальцы. Ввод команд с консоли делал попытку восстановления пароля похожей на взлом какого-нибудь банка в старом кино. Несколько минут — и передо мной главный вопрос, ответ на который означал успех или провал моей миссии.
«Введите в поле ниже девичью фамилию Вашей матери».
Пришлось вызвать дело убитого и покопаться в досье родственников: к счастью, информация из базы Конторы была загружена в полном объёме, поэтому вскоре я уже исследовал содержимое депутатского компьютера, одновременно отпиливая кусок ружейного ствола. Этот процесс был достаточно медитативным, и я поймал себя на том, что тихонько напеваю: «Возьмите моё зо-олото, возьмите моё зо-олото и улетайте обратно».
Директория с документами оказалась пуста: всякая ерунда типа поручений проголосовать за то или иное решение Партии, выступить с такой-то инициативой, фотографии фронтовых времён, где Золотарёв заснят возле железобетонной стены окопа, по уши измазанный в грязи. Ещё фото: рядом с артиллерийской батареей, танком, снова с танком — сидит на башне, вернее, оседлал ствол орудия и недвусмысленно обхватил его руками.
Весело.
Интерес вызвал разве что файл с проектом бюджета на следующий год с правками: наш депутат предложил увеличить траты на армию за счёт лёгкой промышленности и товаров народного потребления. В почтовой программе тоже было довольно-таки скучно. Личная переписка с родственниками, всякий спам вроде: «Увеличение продуктового пайка до двух раз! Легально и прямо сейчас! Гарантии!». Рабочая переписка тоже, разумеется, велась, но в большинстве случаев сводилась к оповещениям о заседаниях и их повестке дня. В исходящих — поручения секретарям и помощникам о подготовке тех или иных документов.
Пустота. В столе также не нашлось ничего полезного. Ерунда, полная ерунда. Мой стол в Конторе прямо-таки ломился от различного барахла, свидетельствовавшего о том, что я не баклуши бью, а тут из рабочих вещей — одна канцелярия, да и та в заводской упаковке… Ствол ружья с громким металлическим лязгом рухнул на пол, заставив меня чертыхнуться. Надеюсь, хотя бы в таком жилом комплексе звукоизоляция на высоте — и соседи не переполошатся.
Ещё какое-то время я сидел, отпиливая приклад, и думал, где бы поискать ещё улики. Мысль пришла ровно через минуту, когда деревяшка была перепилена напополам. В Айсберг я перешёл без особого труда, правда, снова пришлось восстановить пароль. В этот раз процесс шёл куда дольше, потому как информации о первом домашнем питомце депутата непосредственно в досье не было, и пришлось порыться в школьных сочинениях.
Прочитав одно из них, я чуть было не прослезился: оказывается, первым любимцем будущего нардепа была крыса Лариска, которая жила в подвале их барака и изредка заглядывала через дырку в полу. Лариска (а возможно, и Ларис) угощалась хлебными крошками и прочими объедками, которых у голодающих родителей оставалось не так много. И напервый взгляд все были довольны: крыс получал еду, ребёнок — опыт обращения с живыми существами, но, в конце концов, идиллия кончилась. Родители заметили, что чадо кормит огромного пасюка, после чего вся семья просидела в карантине две недели, опасаясь неведомых болезней, которые крыс мог подцепить в подвалах и старой канализации.
Имя «Лариска» подошло, и я, чувствуя нарастающий зуд в ладонях, увидел комплект сохранённых ссылок нардепа. Изучение истории поиска и журнала посещённых сайтов дали мне своеобразный слепок личности. Во-первых, депутат был лучшим другом пионеров. В том смысле, что обожал фильмы с ними. Во-вторых, любил стимулировать своё сознание различными веществами, применение которых было одобрено только для армии. В-третьих, являлся частью цепочки по несправедливому распределению материальных благ — одним из верхних звеньев, а в-четвёртых… Я вытер вспотевшие ладони о штаны. На них со времени покупки осталась кошачья шерсть, которую я так и не сумел отчистить.
…А в-четвёртых, Золотарёв увяз в махинациях с заводом имени Лебедева по самые уши.
Я читал его переписку с директором и не верил своим глазам. Почти полчаса беспрерывного восторга. Загорск-9 был связан с «Лебедями» самым что ни на есть рабочим образом: поставлял имплантаты для «пробирочной» армии Союза. Но мало кто знал, что существовал ещё и Загорск-12, расположенный близ Коврова. Там находился крупнейший НИИ Робототехники, новая разработка которого могла поставить крест на использовании клонов. Это, разумеется, директору «Лебедей» не нравилось, поскольку сулило урезание оборонного заказа процентов эдак на девяносто пять, а вместе с тем означало потерю денег и, что было куда более важно в стране советов, — статуса и влияния. Выпускать протезы и запчасти для милиции и КГБ было, конечно, почётно, но явно не так престижно, выступать в роли единственного поставщика «железа» для всех силовых структур и армии.
Главный конструктор тоже была в доле: теперь понятно, почему она странно вела себя при встрече.
Вот так рука и мыла руку: заводчане помогали депутату, а депутат, в свою очередь, подключал (цитирую) «старых друзей с большими звёздами», которые за определённый гешефт организовали провал испытаний продукции НИИ Робототехники, а вскоре, по словам депутата, готовился «большой концерт», в ходе которого эти «выскочки» будут обставлены раз и навсегда…
По моим прикидкам, в деле участвовало до десяти крупных чинов из генерального штаба. Но причём тут Унгерн?.. А Унгерн был у этих зубров мальчиком на побегушках.
Прочитав всё, что только можно, включая черновики и удалённые письма, я крепко задумался. Что-то стало понятно, а что-то наоборот, ушло в туман. Казалось бы, коррупционный скандал — простой, как две копейки. Переслать эту переписку в Контору и забыть, но во всей этой истории оставался один большой и важный вопрос. Разум. Я до сих пор не мог понять очень многих вещей. Во-первых, кто это (то, что это Унгерн, было всего лишь предположением)? Во-вторых, зачем убивать депутатов и сдавать практически всех своих людей в КГБ, чтобы выиграть время? И в-третьих, зачем нужно было освобождать меня и велеть обстреливать Контору?
Я потёр виски, прошёл на кухню и заварил себе питья: в одной кружке — универсальный порошок от простуды и гриппа, во второй — крепкий и сладкий кофе. Вернувшись на рабочее место, я зарядил обрез, так и не отпилив до конца приклад, выпил лекарство и заполировал его невероятно вкусным молотым кофе под бутербродик с икрой, жаль, правда, что батон зачерствел.
От крепкого и потрясающе ароматного напитка в голове прояснилось, но разобраться в ситуации это не помогло.
Единственное, что мне стало понятно: готовился какой-то «Большой концерт», от которого не следовало ждать ничего хорошего.