2 глава
1914 год. Германия. Лето.
Барабанный бой по мокрой брусчатке. Дождь размыл пыль дорог, превратив её в серую кашу. Город дышал влагой и густым запахом угля. Лица людей были напряжёнными — новости о грядущей войне разносились быстрее, чем могли успевать газеты. Толпы прохожих двигались по улицам, как единый организм, но каждый был сам по себе.
Я стоял под навесом старой лавки и следил за прохожими. У одних лица были испуганные, у других — вдохновленные. Многие мужчины смотрели на военные плакаты, приклеенные к стенам, где воины в блестящих шлемах призывали их стать частью великой истории. Их глаза светились чем-то сродни жажде приключений. Наивные.
Мир вновь катился в пучину бессмысленного кровопролития. Но теперь, в отличие от прошлых лет, меня тянуло в эту пучину вместе с ним. Не то чтобы я вдруг почувствовал долг перед кем-то или что-то вроде патриотизма. Нет. Всё проще и одновременно сложнее. Война обещала движение. И в этом движении был шанс почувствовать себя живым.
"Что мне терять?" — думал я, наблюдая за тем, как юноши вступают в ряды добровольцев. Их лица были слишком чистыми, слишком беззаботными для тех, кто шёл умирать. Мне было жаль их. И мне было жаль себя.
Прошлые годы превратились в туман. Длинные ночи в чужих домах, кровь на руках, забытые имена и лица. Сначала я убегал от прошлого, потом начал гнить в нём. С каждым новым днём я ощущал, что превращаюсь в пустую оболочку. Даже охота больше не доставляла удовольствия — слишком предсказуемо, слишком банально. Однажды я проснулся и не смог вспомнить, что делал прошлой ночью. Это меня напугало.
"Я не могу прятаться вечно", — сказал я себе в тот день.
Война. Смерть во имя чего-то большего, чем сам ты. Лица чужих людей, которые ты можешь спасти. Спасти не потому, что хочешь, а потому что нужно. Это казалось мне правильным. Может, это и было оправданием, но какое это имело значение? Оправдания нужны не для мира, а для самого себя.
Газеты лгут. Они всегда лгут, но во время войны их ложь становится почти изощрённой. О, как громко кричали заголовки о героизме и чести! Как легко они швыряли на страницы слова о славе и долге! Люди в это верили. В толпах на площадях они читали статьи, обмениваясь взглядами, полными воодушевления. Одни видели в войне возможность возвыситься, другие — необходимость защищать родину. Но я видел сквозь эту завесу слов. Это не война идей, это война желаний и чревоугодия сильных мира сего.
Простые люди воюют за чужие замки и чужие амбиции. Их бросают в грязь траншей, словно уголь в топку, чтобы поддерживать огонь империй. Им обещают, что это борьба за их будущее, но на самом деле это борьба за чужие карманы и звёздочки на чужих погонах. Я видел мужчин, которые шли на фронт с пылким блеском в глазах, воображая, как вернутся героями. Они уходили в шинелях, а возвращались в деревянных ящиках.
В тот вечер я зашёл в медицинскую палату. Небольшая комната с низкими потолками и запахом йода. Резкий свет резал глаза, а по полу валялись бинты и окровавленные тряпки. Среди стоек с медикаментами и старых деревянных столов сидел мужчина в форме с треугольной нашивкой на рукаве — знак врача. Ему было около сорока, плотное лицо покрыто жёсткой щетиной.
— Вы по делу? — спросил он, не поднимая глаз от своих бумаг.
— Я хочу записаться, — ответил я, снимая капюшон и подходя ближе. — В санитарный корпус.
Он приподнял голову, окинул меня взглядом. В его глазах не было удивления — таких, как я, он видел каждый день. Мужчин с усталыми лицами и пустыми глазами, которые приходили не за подвигами, а за бегством.
— Опыт есть? — спросил он, щурясь от дыма собственной сигареты.
— Да. — Это была правда. Я видел больше человеческой плоти, чем любой из них мог себе представить.
— Учился где-то? — продолжил он.
— Частная практика, — усмехнулся я. — Учитель был строгим.
— Многое придётся забыть, — хмыкнул он, бросая взгляд на мои руки. — Здесь никто не спрашивает, как ты режешь мясо. Главное — чтобы человек дожил до утра.
— Это я умею, — ответил я.
Он бросил взгляд на меня ещё раз, словно проверяя на прочность. Потом кивнул и что-то записал на листе.
— Имя?
Я замешкался. Но это длилось всего мгновение.
— Уилл Гроссер, — сказал я чётко, будто впервые за долгие годы снова обрел контроль над своим именем.
— Возраст?
— Двадцать девять, — солгал я без малейшего колебания.
— Ладно, Гроссер, — вздохнул он и потёр переносицу. — Добро пожаловать в санитарный корпус. Завтра с утра явишься к складу на Краусс-штрассе. Запомнил?
— Да.
— Там получишь форму, а там посмотрим, из чего ты сделан. Надеюсь, не из стекла.
Его смех был таким же резким и грубым, как звук лопнувшего стекла. Я едва заметно улыбнулся.
Когда я вышел на улицу, дождь уже закончился. На мокром тротуаре отражались жёлтые огни фонарей. Я поднял голову и посмотрел на небо. Тёмное, тяжёлое небо без единой звезды. В этот момент я вспомнил Люси.
"Если бы ты видела меня сейчас, Люси, что бы ты сказала?"
Не знаю, сколько времени я простоял там, глядя на небо. Но я понял одно — я больше не буду стоять на месте. Меня ждала война. И я был готов шагнуть в неё.
Гул орудий не стихал ни на секунду. Он резал слух как лезвие по металлу, оставляя невидимые царапины на разуме. Вибрация от взрывов отдавалась в груди, словно невидимая рука сжимала рёбра. Воздух был тяжёлым, напоённым запахом гари, пороха и чего-то сладковатого, знакомого, но в то же время омерзительного. Кровь. Она пахла по-особенному в войне — густо, липко, будто земля сама пропиталась ею.
Наш поезд остановился в предрассветной мгле. Вагон дёрнулся, выплёвывая нас на холодную землю. Ботинки утонули в грязи, похожей на холодное тесто, которое липнет к подошвам, не отпуская. Я оглянулся. Люди вокруг были похожи на беспокойных теней, сливающихся с пейзажем. Некоторые держали носовые платки у лиц, прячась от запаха, но это был напрасный жест — запах проникал в лёгкие, как газ.
— Быстрее! Все по своим местам! — закричал офицер с хрипотцой в голосе.
Я поднял сумку с медицинскими принадлежностями. В ней был металлический привкус — инструменты. Холодные, острые, безразличные к страданиям. Под ногами что-то хрустнуло. Сначала я подумал, что это ветка, но, взглянув вниз, понял — кость. Человеческая. Маленькая фаланга пальца, половина из которой уже была обглодана грязью. Удивительно, но я не почувствовал ничего. Ни ужаса, ни отвращения. Лишь пустоту. Словно я сам стал частью этой грязи.
Нас вели вдоль линии окопов. Своды из деревянных досок и глины выглядели так, будто вот-вот обрушатся. Люди внизу выглядывали вверх, как крысы из своих нор, провожая нас взглядами. Глаза тусклые, без света. Они были живы, но этот факт казался чистой формальностью.
— Добро пожаловать, мясники, — пробормотал кто-то из них, и хриплый смех прокатился по окопу.
Палатки медицинского корпуса стояли ближе к тылу, но всё равно под угрозой обстрелов. Одна из палаток была наполовину завалена землёй, видимо, снаряд разорвался слишком близко. Я стоял перед этим хаосом, и в голове стучала одна мысль: "Почему я здесь?"
В тот момент я знал ответ. Я пришёл сюда не ради долга, не ради идеи. Война — это место для тех, кто не боится потеряться. Здесь никто не задаёт вопросов о твоём прошлом, никто не ждёт от тебя откровений. Здесь неважно, что ты сделал, потому что каждый здесь делает нечто худшее.
— Быстрее! Раненого сюда! — голос раздался за моей спиной, и я обернулся.
Двое санитаров несли парня. Молодой, едва старше двадцати. Лицо серое, глаза широко открыты, но взгляд — пустой, как у человека, уже принявшего свою смерть. Он задыхался, хватал ртом воздух, будто рыба на берегу.
— Пулевое в лёгкое, нужна перевязка, быстро! — один из санитаров, весь в грязи, говорил так, будто всё это было обыденностью.
Я присел на колени и разрезал ткань его гимнастёрки. Кровь хлынула сразу же, тёплая, тягучая, пропитала мою рубашку. Война пахла именно так — кровью и мокрой землёй. Руки двигались автоматически: бинты, зажимы, игла. Я работал, как будто повторял заученный ритуал. Дыхание парня рвалось на обрывки, и каждый его вдох был, как треск старого механизма.
— Дыши, дыши! — услышал я собственный голос и едва узнал его.
Парень посмотрел на меня, его глаза, полные ужаса, встретились с моими. И в этот момент я понял, что он меня видит. Не просто видит врача. Он увидел во мне что-то большее. Что-то, что я пытался скрывать многие годы. Он прошептал:
— Ты не такой... ты...
Его дыхание сорвалось. Всё затихло.
Я убрал руки от его груди. Внутри что-то дрогнуло. Это был не страх и не жалость. Это была пустота, знакомая и тягучая, как грязь под ногами. Я накрыл его лицо тряпкой и встал. Никто не сказал ни слова.
Грязь под ногами была мягкой и липкой, как в первый день, когда я вышел на улицу после смерти Люси. Всё повторяется. Люди умирают. Люди кричат. Время движется, как нескончаемый поток. Всё это было уже. И будет ещё.
Я думал, что в войне найду что-то иное. Найду возможность быть полезным, дать смысл своему существованию. Но война лишь отразила меня самого. Моё проклятие теперь стало просто частью этого мира. Кровь, смерть, боль — всё это я видел и раньше. Я был в этом злом круге задолго до войны. И теперь я всего лишь винтик в огромной машине, пожирающей людей.
Первая неделя на фронте пролетела, как один длинный кошмар. Сон сменялся бредом, работа сменялась хаосом. Мы спали на мешках с песком, ели что-то невнятное из жестяных банок и всегда держали при себе нож. Не для врагов, а для самих себя. Потому что иногда хотелось разорвать этот узел, что затягивался на шее.
Каждый день я думал о Люси. Её лицо появлялось передо мной в лицах умирающих. Казалось, что каждая смерть возвращала меня к той самой ночи. Голоса умирающих напоминали её голос. И я снова слышал её шёпот: "Ты не такой... ты другой..."
Как-то вечером я вышел из лазарета, чтобы вдохнуть хоть глоток прохладного воздуха. Туман стелился по земле, скрывая окопы и обгоревшие остовы деревьев. Небо было закрыто серыми облаками, ни единой звезды. Но в этой мгле было странное спокойствие. Под ногами хрустели камни и осколки гильз. Я стоял, уткнувшись взглядом в темноту, и думал о том, сколько людей ждут этого затишья, чтобы просто дожить до следующего утра.
— Ты новенький, да? — раздался голос справа. Я повернулся и увидел мужчину лет тридцати. Роста невысокого, но плечистого, лицо обветренное, глаза прищурены от привычки вглядываться в даль. — Как тебя звать?
— Уилл, — коротко ответил я. — Уилл Гроссер.
— Якоб Штольц, — он протянул руку, и я пожал её, чувствуя шершавую кожу ладони. — Врач, да? Холодный у тебя взгляд, Уилл. Словно ты не здесь, а где-то далеко.
— Привык быть один, — отозвался я.
Штольц хмыкнул, проводя рукой по щетине.
— Ты ещё не видел, что такое передовая. Посмотрим, как быстро ты привыкнешь быть не один. Тут тебя забудут дать поесть, но никогда не забудут позвать на перевязку, — его смех был резким.
Я не ответил.
Через несколько дней я заметил, как они смотрят на меня. Люди всегда замечают странности, даже когда они на краю своих сил. Кто-то бросает косой взгляд, кто-то задерживает глаза на миг дольше, чем нужно. Якоб, кажется, тоже понял, что со мной что-то не так, но он был из тех, кто свои догадки держит при себе. И всё же я видел это в его взгляде — не страх, но вопрос. «Кто ты?» — спрашивали его глаза. Я не собирался отвечать.