Пылесборник

Снег. Первый, кажется, за три года, которые я тяну в монолитном, сером городишке Нового мира. Окна небольшого букинистического магазина-склада до самого верха заставлены нагромождениями неизвестных мне папок с выпирающими из пузатых боков стройными буковками не то великих, не то когда-то бывших великими.

Так что единственное помещение, откуда всё ещё остаётся надежда лицезреть окружающий мир, — это курилка. Мне она напоминает куцый осколок длинного больничного коридора государственной лечебницы, где мою спину обожгли электрофорезом. Кожа после этого месяц облезала узором шахматной доски.

Внутренне содрогаюсь от приступа сентиментальной любви ко всему ушедшему к забвению и закуриваю предложенную начальником сигарету. Она сытная, но совершенно не вкусная. «Как и твоя жизнь», — вспыхивает где-то в районе затылка тупой вымышленный голосок моего альтер-эго с непомерно завышенным ЧСВ.

Жемайтис отрывается от созерцании белого шума за окном и долго всматривается в мои ботинки, делает ещё одну затяжку, прежде чем медленно произносит:

— Итак, ты собираешься на войну?

Я опускаю взгляд на свои ноги в высоких берцах на шнуровке. Жду пока смысл слов доберётся до нужного отдела мозга, способного расшифровывать и преобразовывать человеческую речь. После пожимаю плечами.

— Каждый день как война, — отвечаю на английском, сообразив, что и вопрос задан на нём. В последнее время моему серому веществу нужно всё больше данных для анализа.

Кроме нас никто не разговаривает, но я говорю настолько тихо, что никто даже не оборачивается. Жемайтис напротив разражается громоподобным хохотом на мой депрессивный тон. Белые воротнички тут же устремляются на нас, им то не понять отчего начальника так веселит моя манера выражаться.

Жемайтиса до сих пор знатно тешит его прошлонедельное замечание, будто я ношу такие ботинки, прозванные им никак иначе, как «милитари щюз», из-за Пылевой войны, отсыпавшей к себе в лоно пару зелёных годков моего детства-юности. Ему такая догадка кажется весьма забавной. Я всего лишь отыгрываю роль улыбающегося дурачка, как делают, наверное, все, кому нужна работа при нехватке плюсов в резюме. А ведь я не имею ни малейшего понятия даже о том, как его составлять.

Подозреваю, что Жемайтис держит в конторе меня — «отвратительного работника, глобалиста, маргинала и ещё невесть кого», только ради вот таких вот разговоров о войне и моей обуви. Иногда о красоте моего возраста и удивительной при этом уродливости суждений, ну или понимании мной символического значения гильотины в «Девяносто третьем году» Гюго и прочих заискиваний с псевдоинтеллектуалом, спящем внутри меня.

Гильотина.

Верчу меж пальцев дешевую зажигалку из прозрачной пластмассы и чувствую как меня снова заносит.

Гильотина — трагедия революции, той что вынуждена творить жестокость и пожирать собственных детей ради отдаленного и проблематичного будущего.

Пускай для Говена девяносто третьего года идеалом была республика милосердия. Пускай он был уверен, будто побеждать не только можно, но и нужно великодушием, — все доводы за него предвозвестит нам гильотина, весьма гуманно обезглавившая милосердного Говена.

Киваю Симурдену, стоящему над толпой «меня» на площади старого Парижа. Путь к «республике абсолюта» лежит через террор, суровость и беспощадность: «Придет время, когда в революции увидят оправдание террора». В моей голове, Говен в последний раз возражает Симурдену: «Смотрите, как бы террор не стал позором революции».

Но гильотина всё стоит, а голова Говена катится между строк Гюго и падает мне под ноги: ребёнку новых революций и войн. Отдаю честь высокой железной генеральше с окровавленным рубилом.

Альтер-эго самодовольно возвращается в глубины подсознания. Парижский бульвар из Старого мира, вымощенный перламутровыми булыжниками, медленно блекнет, пока не исчезает совершенно. Я выныриваю обратно в курилку, где сижу на одном из шести барных стульев, притащенных сюда из обанкротившегося бара «Чайка». Стул скользкий и непомерно высокий.

Стрелки тяжеленных часов из латуни стынут на десяти минутах седьмого. Соскакиваю со стула в своих «военных» ботинках. Новенькие, они скрипят, задником вкровь раздирают мне ногу, почему-то только левую, но я то знаю, стоит мне нацепить на неё пластырь, как они примутся за правую. Знающие толк, говорят, нужно их всего-то разносить, а потом как вторая кожа на многие века.

С людьми ведь так же: нужно притереться, смешаться кровью... Только вот остаётся непонятным — разнашивать будут тебя или всё-таки ты?

Снова альтер-эго. Я отмахиваюсь от него, заодно прогоняю сигаретный дым, запутывающийся в волосах.

Выхожу в холодный затоптанный коридор. Парочка сисадминов, с которыми Жемайтис делит этаж и клиентов, как раз выползает из конуры, глядя всеми четырьмя парами глаз — настоящих и стеклянных. Я стараюсь не подавать виду, но чувствую, как сутулюсь  ещё хуже чем обычно. Хочу спрятаться, раствориться в воздухе, в крайнем случае: отрубить себе башку той же гильотиной, посреди грязного коридора, пусть месят мою чёрную кровь.

Вместо этого тихо здороваюсь и спешу укрыться за раздвижной металлической дверью «Миллениума 365-2».

Убеждаю себя, что пронёсшийся по безмолвному коридору шепоток, всего лишь моя надуманная впечатлительность. Задвигаю дверь до предела, но из-за кривизны покрытия между ставнями всё равно остаётся щель.

За одним из высоких столов, покрытых клеенкой в кофейных разводах, уже вовсю пыхтит Апостол. Не встречал ещё такого человека, которому истинное наслаждение приносит только чтение лекций по этике и морали. Он любит воспитывать меня и кормить своим неопровержимым мнением. Сейчас меня похоже ждёт новый изысканный обед под названием «Субординация на рабочем месте».

Сегодня Апостол подозрительно молчалив. Он нацепил очки на нос и старательно выводит нолики в накладной, параллельно сверяясь с синим монитором, где проплывают сотни фамилий давно умерших писателей больше не существующих стран.

Я стараюсь незаметно проскользнуть к своему углу: компьютеру с гигантским и шумным энергоблоком, когда в «Миллениум» врывается Гайсин, в отличие от меня он захлопывает раздвижки с такой силой, что они отлетают друг от друга и останавливаются на расстоянии полуметра.

Апостол надувает щеки, готовясь обрушить на него пулеметную очередь праведного гнева, но на экране компьютера загорается подозрительное окно. Так что его внимание теперь целиком поглощено прибывающими сообщениями.

Гайсин, вполне удовлетворённый таким сценарием, в развалку подкатывает к моему столу, тем самым расстреливает мою надежду смыться пораньше, чтобы встретиться с Майей.

Он кладёт руку мне на плечо и весело начинает:

— Слушай, занятное дело получается про шары и лотереи.

Мысленно хочу облепить Жемайтиса проклятиями за его любовь к трепательству, но вовремя останавливаю себя, ведь получаю восемьдесят тысяч наличными в день несмотря на то, что большинство подобных мне довольствуется шестидесятью. Сыпать анафему на Жемайтиса сродни тому, что кусать руку, которая тебя кормит.

— Мне никогда не везёт в таких делах, — отвечаю с робкой мыслью, что этим всё и кончится.

Но Гайсин — владелец «Чайки», и телелоторея сейчас для него что-то вроде временного помешательства. Эдакая манна небесная, денежный фонд, появляющийся из ниоткуда вместе с утренней росой. А все ради чего? Вернуть коктейль-бар с игровыми автоматами и настольным хоккеем.

— Неужели вы тоже верите в эту чепуху? Провидение, цифровой дар, гадание на микросхемах. Люди сходят с ума, — фыркает Апостол, и его длинные паучьи пальцы ещё быстрее стучат по клавиатуре. Я слышу как у него через раз залипает «Alt» и «Shift».

— Сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-нибудь от Господа, — торжественно произносит Гайсин и подмигивает двумя глазами. — Я вот нисколько не сомневаюсь в способностях нашего юного друга.

Апостол не принимает на себя упрёк и уходит с головой в накладные. Гайсин берет отрывной блокнот с самоклеющимися листами и цепляет мне стикер с адресом на лоб.

— Даю тридцать процентов, — радостно заявляет он.

Я срываю стикер со лба. Жёлтый клочок бумаги царапает уставшие покрасневшие глаза, а его содержание добивает мою еле живую надежду автоматной очередью, которая теперь валяется у меня под ногами на холодном неотапливаемом полу. Не видать мне сегодня ни Майи, ни тех же тридцати процентов.

Ноль сколько не дели, всё равно останется  нулем.

***

Берлога Гайсина, в прошлом роскошная квартира с высокими потолками и мраморным кафелем, теперь же оккупированная цветующей плесенью и пылью пещера. Свисающая вниз люстра превратилась в вычурный сталактит, а большая часть мебели давно распродана за бесценок на гаражном аукционе.

Мы сидим в невыразительной и унылой гостиной. Гайсин припахал одного из сисадминов настроить старенький ламповый телевизор. Ровно в девять огласят результаты лотереи, а пока мы сидим в полосатых креслах, на обивке из рогожки. Жемайтис и Гайсин курят кальян, выпуская плюшевые клубы приторного дыма, я чешусь то ли из-за психосоматики, то ли из-за клопов гайсиновской пещеры. Они пьют шнапс, мне положено довольствоваться кока-колой.

Безнадёжный трезвенник Апостол мучает барбарисовый компот и норовит закормить меня холодной лапшой с маринованными огурцами. Мне начинает казаться, будто она сейчас полезет у меня из носа.

И чего вообще этого скептика сюда занесло?

Реклама идёт кажется целую вечность, прежде чем на пузатом экране появляется девушка в изумрудном шёлковом платье, обещающая нам миллионы. Конечно, о государственном налоге и других тонкостях получения выигрыша она умалчивает.

На выбор сегодня представлено десять цветов.

— Какой же выпадет? — спрашивает Гайсин и пристально вглядывается мне в глаза. Ждёт огненный столб, ну или хотя бы лёгкое свечение над макушкой.

— Жёлтый, — отвечаю не задумываясь и отворачиваюсь в сторону окна. В таком деле долгие размышления ни к чему, но похоже простота не в силах утолить жажду чуда у бизнесмена, потерявшего своё детище.

На улице снег сменился фосфорным дождем, после которого поля за городом будут светиться тусклым светом. Вот вам и чудеса нового мира.

— И что, это всё? Твой окончательный ответ? И почему же вдруг жёлтый? — не унимается Гайсин. Теперь ему нужны доказательства и логика. Ему, который буквально два часа назад разглагольствовал с Апостолом о морской волне.

— Брось, скорее звони, не то жёлтый займут,— торопит Жемайтис.

Гайсин разочарованно пододвигает к себе табуретку с домашним телефоном и принимается набирать номер телестудии. Пока он это делает, кто-то уже занял за собой красный, фиолетовый, зелёный и голубой. В трубке слышны бесконечные гудки. Гайсин чертыхается и нервно дергает ногой.

Забирают белый.

Гайсин наконец дозванивается до студии, но его не слышно. Девушка несколько раз вежливо повторяет: «Говорите. Мы вас слушаем». Но ничего не выходит, наша линия отрубается.

Жемайтис подкидывает мобильник. Ни у кого из нас такого нет, я и сисадмин с завистью провожаем сотовый, который оказывается у волосатого уха Гайсина.

Убрали розовый, серый, синий и оранжевый.

Студия ждёт последнего игрока, у которого не осталось выбора. На табло светится один только жёлтый шарик. Мы слышим частые гудки. Ведущая с улыбкой встречает звонок от некоего Темура, обязательно через букву «е». Он вздыхает, что заняли синий — его счастливый цвет, но всё-таки соглашается на жёлтый.

Изумрудная девушка в кружевных перчатках до локтей раскручивает ручку барабана. Разноцветные шарики мечутся по прозрачному цилиндру. Я чувствую как дым оседает мне на плечи токсичным свинцом. Всё расстроены, нам не удалось даже дозвониться, чтобы попытать удачу, но ни Жемайтис, ни Гайсин не двигаются с места. 

Все чего-то ждут.

Сисадмин икает, я пытаюсь думать о Майе, круассанах с малиновым мармеладом и летних вечерах. Мне тут же вспоминаются её потёртые школьные туфли и платье в клеточку с ажурным воротником. Если бы нам и вправду удалось сорвать небольшой куш, на свои проценты я смог бы купить Майе чёрные лакированные туфли на тонкой застёжке. Даже если учесть налоги...

Из мира грёз меня вырывает рёв Гайсина и заливистый гогот Жемайтиса. Апостол погружается в пуленепробиваемую задумчивость.

Выпал жёлтый.

— Вот крысёныш! Ты это нарочно нафантомил! — Гайсин трясёт передо мной мобильником. Из-за дыма, наполняющего комнату, мне чудится, будто это его голова начала закипать. Настолько он раскраснелся и разжарился от злости. За звонок в студию теперь следует уплатить по двойному тарифу. Я забываюсь и не замечаю, что улыбаюсь.

Гайсин хватает меня за воротник рабочей  куртки, я не успеваю среагировать. Он встряхивает меня так, что из карманов сыпятся болтики, гайки и металлические цилиндрики.

— Гасё... — Жемайтис цокает языком. — Оставь мальчишку в покое. Будь у тебя хоть немного мозгов, ты бы догадался, что он не стал просиживать юность за десятку, имея возможность так лёгко навариться на лотерейных билетах.

— Боже правый, ты платишь ему десять тысяч в час? — Гайсин отпускает меня и со скрипом валится на соседнее кресло. — Это что же, выходит восемьдесят в день?

— Да, — спокойно отвечает Жемайтис. — Таковы требования профсоюза: десять тысяч в час и ни синта меньше.

Пользуясь случаем я прокладываю путь к отступлению, словно солдат стелс, но сегодня видимо не мой день. Гайсин сидит вполоборота.

— Путь тогда хоть зачитает нам Мандельштама, — обречённо роняет он. — На русском.

— Он не умеет читать, — заявляет Жемайтис, будто сообщает пятилетнему ребёнку почему собаки не разговаривают, а люди не летают.

Гайсин опрокидывает в себя шнапс и ошарашенно выпаливает:

— В нашем веке компьютерных технологий?

— Ну это же совершенно естественно! — разводит руками Жемайтис. — Наши компьютеры, все ЭВМ говорят по-английски. А язык программирования? Конечно, английский. Им совсем незачем читать по-русски. Да и к тому же он глобалист.

Тут-то он и прокололся. Гайсина вдруг осеняет, что Жемайтис водит его за нос, но я уже быстренько сматываюсь под шумок.

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.

С гостиной доносится басистый голос Жемайтиса, декламирующего Мандельштама на ломанном русском, пока я шнурую ботинки и наконец-то вываливаюсь из гайсинского чистилища.

Тернополь-57 расколот на семь дельниц и пять обводов. Сбегаю вниз по лестнице и оказываюсь прямо перед лицом Центровой дельницы. Всё здесь залито неоновым пламенем кричащих вывесок, движущихся постеров и ярких людей на рекламных щитах новой линейки одежды. Даже не верится, что на шестом этаже существует потертая старческая конура Гайсина. Или Нижний Обвод, куда добираться мне придётся с двумя пересадками в метро.

Жизнь города даже не думает затихать. Ночь стоит слишком дорого, заплатить всегда можно своей юностью. Молодость самая стабильная валюта в наше неспокойное время, когда вымирают целые города. Так, например, о Тернополе-23 в Тернополе-57 знают так, как во Франкфурте-на-Майне знали о Тернополе-57.

Пыль сожрала Старый мир, чем мы лучше?

Я возвращаюсь в свою комнату только к полуночи. Мне хочется перепрыгнуть на следующий день без погружения в БДГ-фазу.

Сон накидывает мне на плечи колючий шерстяной плед. Тяжелый он тянет моё сознание в обители фантасмагории. И я спускаю разум с поводка. Он уносится прочь по затоптанным тропинкам, как раз тогда, когда появляется Пыль. Я не вижу её, мои физические глаза закрыты, да и тело совсем не там, где всё остальное. Я просто знаю, она сейчас оседает мне на волосы, нос и губы; застилает собой стол и стулья невзрачной комнатушки. 

Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.

Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше -

Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.

Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты...

А ведь сегодня утром шёл снег... Осознание отвешивает мне затрещину.

Нет, никакой это был не снег! Даже не медные снежинки Горького с соседней полки.

И вот я уже расползаюсь на строчки и буквы. Да что там я, весь Тернополь-57 с сотнями тысяч цветов, звуков и запахов по атомам сжимается до черно-белого текста.

Мой голос. Я пытаюсь закричать, но ничего не выходит. Пыль добралась и до наших с Майей страниц.

Зачем же ты придумала меня? Чтобы так бессмысленно нас пожрала пыль? Ещё один бумажный мир умирает. Альтернативный, параллельный или как там ты его называешь?

Теперь это, правда, уже не важно. Тлеть на барахолке, не так плохо на самом деле. Среди пыльных моих братьев по несчаст•••

И да пожрет пыль всё бездарно начертанное...