Потерянная.

Они вошли в деревню, словно в заплесневелую страницу древнего фолианта, где чернила давно выцвели, но шёпот слов всё ещё слышался между строк. Земля под ногами была рыхлой, чёрной, как спина старой вороны — вязкой и послушной, будто хранила память о многих шагах, но ни одного не отпустила по-настоящему.

Избы стояли рядами, как угрюмые вдовы, выпрямившие плечи у своих ворот. Крыши, покрытые потемневшей дранкой, напоминали растрёпанные перья хищной птицы, и в каждой щели, казалось, жили глаза — чьи-то, наблюдающие, молчаливые. На бревенчатых стенах узоры: не резьба — царапины, словно когти рисовали обереги от чего-то, что уже давно внутри.

Лейнэль шла медленно, будто ступала по костям. Воздух пах прелой соломой, мокрым железом и чем-то солоноватым — таким, как у незаживших ран. Над крышами гулял дым, ленивый, с красноватым отливом, будто тлело не дерево, а плоть. Йоль шагал чуть позади, рука его едва касалась эфеса, как если бы он пытался нащупать реальность через знакомый металл. Киер же — отрешённый, как всегда, — плыл сквозь пространство, не касаясь его: его чёрный силуэт был почти издевкой над миром, в котором всё дышало землёй.

У одной из изб висела кукла — вывернутая, слепленная из трав и шерсти, с глазами, вышитыми из вороньих костей. Её качал ветер, и она постанывала в такт скрипу двери, как будто сама изба пела сквозь неё. Над косяками — знаки, неведомые даже Лейнэль: солнца с чёрными языками, треугольники, в которых прятались глаза. Казалось, сами постройки жили: вон та, с перекошенным окном, будто подмигивала гнилью; другая, вся обвязана алыми ленточками — и в каждой, быть может, заключён чей-то дух.

На перекрёстке стоял идол: древо, у которого были не ветви, а рога — обмотанные пряжей и птичьими лапками. У его подножья — чаша, наполовину заполненная кровью. Несколько ворон сидели на крышке, чертят когтями обод, как по струнам. Они не каркали. Только смотрели.

Женщина, проходившая мимо, остановилась: на ней было платье из мешковины, на шее — ожерелье из зубов, человеческих или звериных, нельзя было сказать. Она пригляделась к Лейнэль, как будто пыталась разглядеть в ней что-то, что нельзя было назвать вслух. Потом сплюнула через левое плечо и пошла дальше, крестясь не по-христиански, а кругами, начиная с живота.

Собаки не лаяли. Они просто лежали, вытянувшись вдоль порогов, с мутными глазами, как у статуй, вырезанных в спешке. Ни ребёнка, ни смеха. Лишь издалека — звоны. Не колокольные. Металлические, глухие, будто кто-то молотил что-то большое и невидимое.

— Это место… — прошептал Йоль, но осёкся, словно сам звук слов был неуместным здесь.
Киер только усмехнулся. Его глаза, как два угля, пробегали по деталям с ленивой жадностью. Он знал такие места. Знал, что здесь смерть — не враг, а сосед.

Лейнэль чувствовала, как мир наклоняется — небо давит, дома приникают к земле, как кошки, готовые к прыжку. И всё же было в этом пейзаже что-то неотвратимо прекрасное. Пугающе родное. Как в детской сказке, рассказанной шёпотом в полночь: нельзя верить, нельзя дышать — и всё же не отвести глаз.

Они шли вдоль глухой улочки, где мох сдирал камни со ступеней, а в воздухе висел аромат сушёной крови, смешанный с гарью и чем-то сладким, как истлевшие яблоки. И вот — на крыльце самой тёмной избы, где занавески были сплетены из рваных лоскутов и волос, — сидела она.

Старуха.
Но не та, что склоняется к земле от слабости.
Нет. Она сидела прямо, как королева на троне из костей, с клубком алой пряжи в одной руке и спицами — в другой. Движения были неспешны, точны. Пряжа скользила, будто сама хотела стать чем-то живым. Вязание рождалось как заклятье: петля за петлёй, звук за звуком, шепот за шёпотом.

Её глаза были… нет, не глаза. Два бездонных зрачка, без белков, без отражения. Как две капли дегтя, в которых можно утонуть. Она не моргала. И казалось, что смотрит не на лица, а сквозь, в души, в нити судеб.

Кожа её была, как высушенное яблоко: морщинистая, плотная, тёмная, с чуть заметным багряным оттенком, будто под ней кипела кровь — древняя, густая. Из-под платка выбивались пряди седины, похожие на корни, вытянутые из земли, ещё мокрые.

Перед тем, как подойти, девочка, проходившая мимо, прошептала Лейнэль, будто в испуге:

— Ведьма… её так зовут, но вслух не говорят.

Старуха же, не поднимая глаз от вязания, заговорила первой, как будто услышала и слова девочки, и шаги пришельцев ещё у границы деревни.

— Ступайте ближе, дети. Я уже чувствую вас. Чую запах пепла, магии… и смерти на губах. Особенно у тебя, эльфа с тенями в глазах. Подойди. — поманила она меня пальцем.

Лейнэль замерла, но не отступила. Йоль положил ладонь на эфес меча. Киер… Киер улыбался. Едва. Еле заметно. И всё же это была улыбка вампира, что узнал равного.

Старуха щёлкнула спицами. Глухо, как костями.

— Вас вела не дорога. Вас вела боль. Я слышала вашу песню… вшивала её в нити, пока солнце закипало за лесом. Не бойтесь. Я не ем тех, кто пришёл за истиной.

Она сделала ещё несколько петель. Потом — остановилась.

— Я — Тьялма. Я помню то, чего не помнит лес. И вижу то, что не отражается в зеркале. Может, вы хотите услышать свою нить? — Она вытянула одну из петель, алую, словно жила. — Могу показать, как закончится дорога. Или где свернёт не туда.

Йоль нахмурился:

— Вы гадаете? На чём — на костях? крови?

— На боли, — тихо ответила она. — На том, что вы принесли с собой. Судьба сама садится рядом, когда к ней не просятся.

Киер заговорил первым. Голос его был бархатным, как темнота:

— И что ты увидишь во мне, старая?

Она подняла на него взгляд. На один миг спицы замерли, и вся деревня, казалось, вздохнула.

— В тебе… в тебе не нить, а сеть. Ты не идёшь — ты ловишь. Ты хочешь завоевать… то, что от тебя всегда ускользает. Ты жаждешь крови, но боишься жажды. У тебя нет конца, дитя ночи. Только тупики. И лишь один путь дарит покой, тот который ты сам никогда не выберешь.

Киер усмехнулся. Почти с уважением. Лейнэль же стояла молча — словно её душа вытянулась в тонкую нить и тянулась к словам старухи, как мотылёк на свет.

— А ты, эльфа… хочешь знать свою тропу?

— Я… — начала она, но осеклась. Что-то в глубине груди шевельнулось. — Только если ты скажешь мне то, что я не знаю.

— Я скажу то, что знаешь, но боишься назвать. — Тьялма ткнула спицей в клубок. — Ты — не целая. Ищешь не путь, а причину идти. Ты была чьей-то, теперь ты — ничья. Но быть ничьей — тоже судьба. И не каждый её выносит.

Йоль сделал шаг вперёд:

— Это… всё пустые слова.

Тьялма взглянула на него впервые. И в её взгляде не было ни злобы, ни жалости. Только знание.

— А ты, мальчик с горячим сердцем… ты хочешь быть щитом. Но не знаешь — от кого. Или для кого. Береги своё сердце, герой. Оно рвётся раньше, чем ты думаешь.

Она снова взялась за вязание. Плеснул ветер, алую нить подхватило — и в ней, казалось, что-то шевельнулось.

— Ступайте. Сегодня я добра. Угодила вам тёплая ночь. А завтра… завтра лес решит, кто останется в нём.

— Можно мне задать вопрос? — спросила Лейнэль.

— Дитя, ты знаешь все ответы. Страх не повод для бездействия, одиночество для смерти, а сломленность нужна только для перерождения. Тебе не нужно кем-то становиться, ты уже есть. Оправдывать надежды других нет смысла, ведь надежды уходят с мертвецами. Дитя, что мешает тебе жить? Кто-то или ты? Оракул сказал правду. — её рот не двигался, но Лейнэль всё услышала.

— Всё ищут вас, и находят, когда сама судьба благоволит. Оракул это вы?

— Коли дверь закрыта трижды — не для твоих рук засов. — улыбаясь произнесла старуха.

Они шли по пыльной дороге, оставляя за спиной деревню, где даже воздух казался наслоением вековой тайны. Тростниковые крыши скрипели от ветра, будто нашёптывали о чужаках, не вписавшихся в ткань забытого мира. Дорога уводила вверх — в перелесок, к холмам, где лес начинал своё вечное владычество.

Киер шагал чуть впереди, тихий, как лиса перед прыжком, с лицом, в котором угадывалось развлечение. Его не пугала старуха, не тревожили слова — он впитывал всё, как тень впитывает свет.

А вот Лейнэль… она шла, как буря, сжатая в тонкую ладонь.

Йоль заметил это первым. Воздух вокруг неё дрожал, будто поджаренное масло на сковороде. От её запястий тянулись к земле тонкие черные ленты, сотканные из дыма, скользкие, почти незаметные в полумраке сумерек — но живые. Они извивались, словно чувствовали злость хозяйки. Или были её злостью.

— Лейнэль, — сказал Йоль негромко, но с настороженностью. — Что… это?

Она остановилась. Повернулась к нему — и только тогда увидела. Ленты. Дым. Тень, скручивающаяся в спирали. Они исчезли так же быстро, как проявились, но она отшатнулась, будто её окатили ледяной водой.

— Что это было? — прошептала она, глядя на свои ладони. — Это… я?

Йоль хотел подойти ближе, но в ней что-то дрогнуло — и вспыхнуло.

— Нет, — выдохнула она, сжав кулаки. — Нет… Я не… Я не хочу этого!

Она шагнула в сторону, голова опущена, губы дрожат. Потом вскинула взгляд — и он был наполнен яростью.

— Знаешь, чего я хочу? — голос её сорвался. — Хочу, чтобы этого всего не было. Ни этой дороги, ни ведьмы, ни тебя, ни него! — она кивнула в сторону Киера, который замер, не оборачиваясь, но слушал. — Ни снов, где я кричу и не могу проснуться… ни тронного зала, где на мне кровь — чужая и моя… Я устала!

Йоль молчал, и это молчание дало ей ещё больше воли.

— Я злюсь, потому что не убила его тогда, когда могла. Потому что позволила ему дотронуться. Потому что слушала, когда нужно было кричать. Потому что вместо того, чтобы сражаться, я пряталась. Потому что была игрушкой. — Она задыхалась. — Потому что всё ещё боюсь. Потому что не могу перестать быть слабой!

Чёрный дым снова обвился вокруг её рук. Теперь плотнее. Он шептал. Он жил.

— И я злюсь, потому что судьба… чёртова судьба… связала меня с тобой, незнакомцем, который всё время рядом. И я не знаю — зачем. — Её голос сорвался. — Я не просила. Я не выбирала. Я хотела быть собой. Хотела быть живой. А теперь — я не знаю, кто я.

Йоль шагнул ближе. Осторожно. Как к раненому зверю.

— Лейнэль… ты не слабая.

— Замолчи! — выкрикнула она. — Не говори это. Ты ничего не знаешь обо мне. Никто не знает. Даже я не знаю. Я — трещина. Я — пепел после пожара, который никто не тушил. Я боюсь. И ненавижу себя за этот страх.

Йоль смотрел в её глаза. И там была бездна. Не ледяная — огненная. Слёзы блестели в уголках, но не падали. Гордость держала их крепко.

— Тогда дай мне знать, — сказал он тихо. — Не кто ты. А как быть рядом. Не против — а с тобой. Просто… не уходи в себя.

Она стояла, сжав кулаки, вокруг которых ещё дымились нити. Грудь её вздымалась. Затем она отвернулась, выдохнула — длинно, как после нырка в ледяной реке.

— Я не знаю, как с этим быть, Йоль. — Голос её стал тише. Я всё ещё ничего не знаю.

Он не ответил. Только сделал шаг рядом. И остался.

А дым — рассеялся. Но память о нём ещё долго витала в воздухе, как напоминание: внутри неё просыпалось нечто. И оно было голодным.

— Знаешь… иногда кажется, что всё — против тебя. Что ты одна, как будто весь этот мир выбрал именно тебя, чтобы наказать за то, что ты просто существуешь. Но это — обман. Легче верить в жестокость, потому что она кричит громче. Её видно сразу, она — на поверхности. А то, что настоящее… оно прячется. Оно — в тишине. В уголках наших душ есть что-то, чему не дашь имени. Что-то, что не требует доказательств, но сильнее всех криков. И сегодня… ты показала это. Ты сделала то, что могла бы не делать. Ты спасла, хотя сама изранена. И вот это — не слабость. Это твоя сила. Она другая, тёплая, упорная, как вода, что точит камень. Та, что толкает тебя помогать тем, кто тонет. Потому что ты знаешь, каково это — быть под водой. Это… то, что нас объединяет. Не раны, а то, что мы с ними делаем. Когда нибудь будет время и я расскажу историю обо мне. А сейчас нам нужно идти дальше.

И мы отправились дальше в путь, казалось, что ещё может произойти на пути...