Bloodline

Париж 1904г.

Стеклянный взгляд её, лежащей обнажённой на смятых простынях, замер на грязном в разводах потолке, губы едва шевелились в прерывистом дыхании. Обшарпанные стены, крашеные в блекло голубой оттеняли полупрозрачную кожу и русые роскошные волосы, что извивались на подушке подобно толстым змеям. Только благодаря им, похожим на другие, шёлковой завесой накрывающие мои глаза, дурманящие сладостью лаванды и розмарина, которые так часто пропускал меж пальцев, любуясь солнечным светом, играющим с прядями, Шарлотта Де Тюр оказалась здесь, а не одна из её ушлых, гораздо более привлекательных товарок по цеху. Тонкая рука девушки безжизненно свисала с низкой софы, запястье кровоточило. С тупым безразличием следил я за тем, как с отчётливым шлепком, отдающим ноющей болью в висках, разбивалась о дощатый пол капля за каплей, ничего не предпринимая. Бокал с зёлёной жидкостью на дне стоял там же, на полу, но не похмельный синдром изводил меня, иная неистребимая жажда, утолить которую было не под силу ни шлюхе с площади Тетре, ни галлюциногену из полыни. Сколько времени провёл безмолвным свидетелем чужой предсмертной агонии, я не считал, однако занятие это было утомительным. Пьяно оттолкнувшись от стены, я поднялся на ноги. Шатнувшись и сбив со стола одну из батареи пустых пузатых бутылок, добрёл до окна и распахнул настежь ставни, впуская в душную коморку под крышей прохладу весеннего утра. С холма Монмартра Париж умещался на ладони, словно миниатюрная реконструкция из сувенирной лавки, одна из милых поделок, так обожаемых туристами. Мещански уютный городок, дымок мануфактур которого бодро взвивался в лазурное небо, манил пройтись по шумным улочкам, вдохнуть запахи сыромятной кожи, ваксы и угля, свежеиспечённого хлеба на углу Сан Кер, затеряться в гуле экипажей, сквозь который продирались пронзительно высокие голоса мальчишек - разносчиков газет. Дерзко мазнув по щеке, пробравшийся под хлопковую рубаху ветерок смёл остатки дурной ночи, грязи, что срослась со мной за недели беспробудного пьянства и кутежа. Проснувшийся спозаранку для великих свершений и сотни мелких дел трудолюбивый город пристыжал, пел оду неиссякаемой людской энергии, жизни, а позади меня неумолимо покидала бренное тело безвинная, совсем юная душа. Ощущение неотвратимости рока, неуместное смятение и щемящая до рези в груди ностальгия завладели мной, заставляя бессмысленно всматриваться за горизонт. Белую рубаху, словно парус игриво поддувал ветер, ласкаяя голый торс, как страстный любовник льнул к широким плечам, но я не прятался от лихих объятий, увлечённый навязчивой, зудящей в голове идеей. Одёрнув окровавленную манжету, я метнулся к неприметной двери в углу. Та по старушечьи скрипела, закрываясь, а я уже преодолел в потёмках узкий коридор, витую лестницу на первый этаж, когда в предплечье вцепились чьи-то крючковатые пальцы. Раздосадованный вынужденной заминкой, я обернулся.

- Кристоф, дружище, двадцать сантимов до конца недели...как только администратор Мельницы* заплатит за афишу, сразу отдам, - сияя восторженными глазами, упрашивал тип, косясь на подружку, а я силился вспомнить имя коротышки, борясь со жгучим желанием схватить за горло обоих и вышвырнуть как пару старых тапок в окно.

Смерив нетерпеливым взглядом неопрятного нескладного мужчину с короткими ногами, ростом не больше метр шестьдесят в поношенном сюртуке и его колоритную спутницу - рыжую девчонку из кабаре, сифилисную, которая, судя по запаху дрянной крови, года через два отдаст богу душу, я отмахнулся от попрошайки.

- Анри, нет времени...

- Разве не нимфа?- одержимо продолжал трясти меня за руку коротышка, лицо которого было так же далёко от понятия красоты, как придорожный репейник от сортовой розы, и я лихорадочно зашарил по карманам брюк в поисках монет, лишь бы от него отвязаться.

- Благодарю, мон ами... как порядочный дворянин не могу отпустить спасителя с пустыми руками - вот, держи, - сунул Анри небольшую поистаскавшуюся гравюру, что достал из внутреннего кармана сюртука, мне взамен мелочи, и обнял девицу за талию.

Хохоча, как полоумные, они ввалились в одну из многочисленных комнат общежития, и этаж, опустев, снова затих.

Яростно пнув ногой дверь, я сощурился от яркого солнца и прибавил шагу. Решительно обогнул забегаловку "Пронырливого кролика", кривясь от смрада варева, отдалённо напоминающего суп, которое выставляли в огромном котле за ворота для ошивающихся в здешнем районе бедных художников и поэтов. Расстояние до Сакре Кер, колокол которого разрывал тревожным звоном перепонки, я преодолел по мостовой в считанные минуты и взял экипаж до Ритца.

Взволнованный, ворвался в номер отеля, и перепугав убогим видом слугу, не обращая внимания на пару изумлённых глаз, что зорко наблюдали за мной, принялся рыться в шкафах. Счета, рисунки, векселя закружили хороводы по паркету, сложившись в итоге во внушительную мусорную кучу, а я выдохся, и, повержено рухнув на стул, облокотился о письменный стол.

- Господин...- осторожно позвал слуга.

- Мы уезжаем, Морис, подготовь багаж и избавься от бумаг. Только сейчас оставь меня...- сдавленно произнёс я, не отводя взгляда от небольшого портрета в серебряной рамке, занимающего скромное место между чернильницей и подставкой для книг.

Переполошенный новостями Морис послушно испарился, а я с иступлённой жадностью изучал лицо, каждую чёрточку которого, родинку мог воспроизвести с лёгкостью по памяти, несмотря на уйму лет, прошедших с дня, когда видел его в последний раз, и отсутствие таланта к рисованию. Это было не удивительно...в юноше признал бы ангельское совершенство даже неотёсанный деревенский увалень, грубый, приземленный, далёкий от искусства, те же, кто имел хоть какое-то понятие о прекрасном - поэты, художники, просто ценители - теряли покой и сон, грезя днями и ночами о модели и музе вроде него. Блестящие светлые локоны, мягкие черты, неуловимое обаяние и сквозящее во всём облике, осанке внутреннее достоинство, неоспоримое благородство. Белая, как первый снег кожа, лукавые голубые глаза и дивная загадочная полуулыбка, что влекла узнать о её обладателе как можно больше, заинтриговывала и незаметно пленяла. Сколько сердец было вдребезги разбито, не считая моего? - ревностно гадал я, хотя имел ли право рассуждать о том, чего несколько веков назад лишился? Порывисто встав из-за стола, я подошёл к окну. Стайки голубей, оккупировавших Вандомскую площадь, шарахаясь чинно прогуливающихся грузных буржуа и манерных дам, в едином порыве, с гвалтом взмывали вверх, перенося меня лет на двести назад. В августе на этом месте устраивали ярмарку Св. Овидия, с арлекинами, канатоходцами, театрами марионеток. Разношёрстная толпа гудела, веселилась, дебоширила - сегодня свои магазины здесь открыли всемирно известные концерны и ювелирные дома. Мир преображался с поразительной, уму непостижимой скоростью. Эра великих королей и коварных кардиналов канула в лету, а за ней отважных бунтарей вдохновителей Французской революции. Париж хорошел, взрослел и мужал, только я оставался прежним - потерявший единственную любовь, обречённый на скитание вампир, отбившийся от стаи соплеменников. Порой меланхолия, которой вид мой не подвержен, всё же одолевала, и рука непроизвольно тянулась за пером и бумагой, дабы поделиться с невидимым собеседником своей историей, облегчить пусть и эфемерную, но, как выяснилось, вполне способную на страдание душу. Каким было бы её начало? Драматичным, в лучших традициях королевы ужасов Энн Райс - "всё началось с несчастья" или в духе старины Диккенса - "я родился и вырос"*? Каким бы ни было, героического повествования не ждите, да и увеселительной прогулкой путь этот не назовёшь. Смерть всегда ходила со мной рука об руку, пока однажды не обратила в одного из своих самых преданных и грозных вестников...

Родился я в семье альмерийского крестьянина в середине 15 века. Не лучший период для появления на свет, но смертные не выбирают судьбу, они учатся подстраиваться с младенчества. Испанская церковь бесчинствовала, воюя с протестантами, маврами, евреями - любым инакомыслием под личиной охоты на ведьм. Попасть в её жернова мог любой, как благочистивый бедняк католик, на которого донёс сосед, так и зажиточный неугодный горожанин, на чьё имущество позарился ретивый монах или присланный из столицы Андалусии чиновник. Чума, очаги которой вспыхивали повсеместно в стране, играла священнослужителям на пользу - люди привыкли винить в своих хворях и несчастьях ведьм. Потому, едва ветер успевал развеять пепел одного костра, разводили другой, однако болезни, несмотря на старания церкви, не отступали, как и засуха, вместе с которой приходил враг пострашнее чёрной магии - лютый голод. Семеро детей и в лучшую пору прорва ртов, но моим родителям повезло - трое девочек умерли, не прожив и пару лет, избавив родных от обузы, а себя от лишений и бед. С мальчиками дело обстояло проще, на них можно было подзаработать. Старших, прокормить которых родители были в состоянии, оставили на ферме, младших продали за гроши на рудники. Дети там не задерживались, непосильный, вредный труд за год отправлял несчастных к праотцам - выживали в суровых, нечеловеческих условиях единицы. Удача открестилась от меня в утробе матери - я был младшим, и участь моя была предопределена. Небольшой, мрачный поселок у подножия гор с вереницей дымящих печей стал восьмилетнему несмышлёному ребёнку приютом на несколько лет и адом на земле. На завтрак полагались побои, на обед убийственный, даже для крепкого мужчины труд и забитые шлаком лёгкие, на ужин плойка бурды или рагу, как её называли местные работяги. Лицо моё вскоре приобрело цвет сажи, руки, мозолистые и трясущиеся, как у подагрика, заиндевели от мехов, что раздувались с рассвета до захода солнца. В железе и стали воюющие против всех и вся во имя Христа Изабелла с Фердинандом* нуждались больше, чем в детях нищебродов с юга, потому взамен мёртвых в концу недели подоспела новая партия мелких оборванцев, а затем ещё одна. Спустя четыре года я бросил бесполезную арифметику, потому что потерял им счёт, как и надежду вырваться из фактического рабства, калечащего тело, огрубел и подобно большинству оскотинился. Однако удача, дремавшая сладким сном до моих тринадцати, соизволила таки погожим деньком вспомнить о своих обязанностях. Случилось это на страстной неделе в воскресенье. Непонятно, как очутился монах Альмерийской епархии в глуши, где имя бога употреблялось исключительно в ругательствах полуварварами рудокопами или в суе непотребными девками за греховными деяниями. То ли заблудился в здешних зыбучих песках, то ли у помощников его иссяк запас вина, без которого поломничество веры буксовало. Я склонялся впоследствии ко второму, ибо Мигель Сантес, мой будущий благодетель не относился к рьяным поборникам воздержания от слова вовсе. Любитель Ренуаровских толстушек и знаток изысканных тосканских вин, с выразительным пузом, что поддерживался поясом из бечёвки и впечатляющим двойным подбородком монах был привязан к мирскому больше, чем кто - либо, кого я знал. Прочитав молитву и воздав дань церкви, кормящей его, обвесив гнедую лошадку снедью, он засобирался в дорогу, когда здоровяк Чоло, забавы ради, схватив за шкирку, толкнул меня прямиком под её ноги. Чудом увернувшись от высоких, ладно гарцующих в пыли лошадиных копыт, я отскочил, но цирковые манёвры мои по спасению не ускользнули от католика. Отсмеявшись, он жестом подозвал меня, внимательно осмотрел угольное от гари лицо, на котором сверкали фонарями два злобных глаза и, недолго думая, предложил мастеру цену. Сторговались быстро, и толстяк, одобрительно хмыкнув, велев сесть за спину одного из своих попутчиков, вскоре благополучно обо мне позабыл. По прибытии в Альмерийскую епархию подростка, не закрывающего от потрясения рта, с благоговением взирающего на величественную красоту собора, шеренгу монахов в одинаковых одеяниях, семенящих к мессе, назначили служкой, но прежде приказали отмыть и постричь. Отфыркиваясь, как плешивый кот, я шипел и скрипел зубами, но изо всех сил терпел, помня о полуголодных буднях рудника, пока добрые христиане, запихнув в чан с водой и окунув с головой, тёрли меня до блеска больше часа, приводя в богоугодный, человеческий вид.

Годы, проведённые в окружении монахов под присмотром толстяка Мигеля, до сих пор вспоминаются мной, как светлое, беззаботное время. Быт епархии, далёкий от идиллии, пришёлся мне по вкусу и в отличие от остальных прислужников - подростков я не роптал. Ни на монотонный труд с раннего утра до поздней ночи, ни на порку, ни на нравоучения. Розги, используемые в борьбе со строптивыми мальчишками, скучные молитвы, раздражающие посты воспринимались мной, как детская забава и не шли ни в какое сравнение с ботинком Нула, не раз эффектно проезжавшимся по рёбрам так, что я едва мог дышать и неделю ходил потом согнувшись в три погибели, харкая кровью в кулак. Служение не обленило, не испортило меня, наоборот, научило изворотливости и смекалке, наглядно показало, что не всегда физическая сила определяет победителя, а талант к дипломатии открыл поразительные для ничтожного отпрыска фермера возможности. Знание католической иерархии, людских привычек, умение оказаться в нужное время в нужном месте, достать ценную информацию для церковной братии, погрязшей в бытовых и карьерных дрязгах, быстро выделили меня из общей серой массы. Не прошло года, как способного подростка отдали на обучение катехизису и латыни, когда же обнаружилась отменная память, единогласно сговорились посвятить в лоно церкви. Счастью моему не было предела, от гордости, важности распирало грудь. Игнорируя косые завистливые взгляды бывших напарников, я стрекозой порхал по каменным извилистым коридорам собора, мечтая не о куске чёрствого хлеба и чашке дождевой воды, но о славе и почестях, сопутствующих сану. Спросите - верил ли я, была ли страсть, обуявшая меня искренней? Отнюдь. Честолюбие вело меня, стремление к безбедной жизни, неоспоримой никем, разве что высшим синодом власти над безграмотной, погрязшей в бедности челядью, к которой и сам я не так давно относился. В шанс, что, зевая, предоставила привередливая Фортуна с лёгкой подачи добряка Мигеля, я вгрызся, как оголодавший волкодав в кость, и не брезговал ничем - предательством, обманом, подкупом. Мораль, благородство, порядочность не просто не волновали, до меня вряд ли доходила суть этих понятий, а встретив истинного католика, свято уповающего в заветы Христа, я бы, пожалуй, рассмеялся олуху в лицо. В оправдание своего невежества скажу лишь, что время, в которое мне довелось родиться, и порядки были иными, нежели сейчас. Людская жизнь от рождения до смерти - долог был этот период или же короток - полнилась страданиями и тяготами, которые неведомы ныне живущим, и не стоила ломаного гроша. Жестокость правила миром, диктовала условия, не предоставляя человеку права выбора и простора для высоких чувств и поступков. Монахи греховодничали, праведные горожане доносили из зависти на соседей, невинность выставляли на продажу и никто не сокрушался о моральном падении - пара молитв, пожертвование храму в субботу, и те безмятежно спали по ночам, наутро принимаясь с чистой душой за старое. Эту простую истину, ханжество и лицемерие мироустройства я раскусил с лёту, познал на отлично и как никто научился оборачивать на пользу: прилежанием и усердием заслужил одобрение стариков, доверие молодых, тайком поставляя вино из таверен и портовых шлюх. Любовью к деталям отточив ум, я умело распознавал ловушки конкурентов, умудряясь в стенах собора крутить романы и всласть интриговать - никто был мне не указ. Любовников выбирал особо тщательно, не только потому, что был привередлив и падок на красивые лица, но с расчетом на молчание и протекцию, подчас исключительно из - за веса избранника в церковной номенклатуре - хитросплетениям моих замыслов в ту пору позавидовал бы сам Макиавелли... усилия в итоге увенчались успехом. В восемнадцать я принял сан, в двадцать облачился в мантию, положенную приору небольшого собора, в двадцать пять удостоился особой чести присоединившись к церковному трибуналу под председательством самого Торквемады*, направленного короной в наши земли с важной миссией. Так началось головокружительное восхождение. И несмотря на то, что Чёрная легенда* старательно вымарала моё имя, наследил я в истории не меньше самого именитого охотника на ведьм. Счёт сожжённых переваливал за тысячи, а у меня, как правой руки главного инквизитора, забот было невпроворот. Дыба, Испанский сапог, железная дева вряд ли имели отношение к научным изысканием - первоначальному значению латинского inquisitio - по крайней мере обвиняемые в преступлениях против церкви таким утверждением непременно оскорбились бы, но современники и без словесной путаницы истолковывали события того смутного периода превратно. Жертвами становились не только женщины и еретики, в гораздо большем количестве это были простые граждане, конверсос - мавры, иудеи, новые католики, представляющие угрозу для государства, которое огнём и пытками - железной рукой стремилось утвердить власть на завоёванных территориях. Костры вздымались до небес, клирики работали на износ, исправно выполняя распоряжения Торквемады, рьяно продвигавшего доверенное ему дело. Руки наши по локоть окрасились кровью, в ушах звенели вопли приговорённых, однако ничто не мешало мне предаваться утехам и преспокойно засыпать, в кару господню, проповедуемую своим прихожанам, я не верил. Однако, она всё же настигла меня...

Травницу эту, красавицу знахарку притащили разъярённые жители глухой деревеньки, в которую нас направил архиепископ. Обвинения сыпались, как из рога изобилия: кого бедолага спасла от неизлечимой хвори, кого сглазила, но самое серьёзноё - ребёнок, рождённый мёртвым после обряда и манипуляций повитухи, заголосив, ожил. Кострище наскоро соорудили на главной площади, куда подтянулся народ из соседних деревень, а ведьма, вцепившись в прутья клетки, в которую её поместили, причитала слёзно, что невиновна. В признании мы однако не нуждались - свидетелей набралось достаточно, вина женщины была очевидна. Безумно уставившись на судей, та, не переставая, твердила, что лекарь - самоучка, а рецептами отваров с ней поделилась мать, взывала к милосердию и упрекала в неблагодарности жителей, ведь годами безвозмездно лечила их жён и детей. Однако разбушевавшуюся, требующую правосудия толпу было не переубедить. Костлявые пальцы ухватились за рукав рясы, когда я торжественно выносил приговор, одержимые, цвета оникса глаза, взывая о пощаде, прожигали во мне дыру.

- Эти люди ослеплены невежеством и тупой злобой, истощены голодом, но ты знаешь правду, спаси невиновного...- страстный, звонкий голос женщины гремел в ушах подобно медному колоколу, разрезающему небо праздничным воскресным звоном.

Брезгливо отодрав от себя её руки, я предусмотрительно отодвинулся. Сопротивляющуюся ведьму выволокли из клетки, потащили за волосы к костру и привязали к деревянному столбу. Больше с губ её не срывались мольбы, только проклятия, и все они предназначались мне одному. Заклинания на неизвестном ни одному смертному языке, заглушая треск поленьев, обрушились на мою голову. Занимающееся пламя лизало стройные босые ноги, перескочило на суконную рубаху, от чего колдунья, надрывно стеная, с ещё большей ненавистью, брызжа слюной, выплёвывала проклятья. Холодный пот выступил на моём лбу, от перекошенного яростью и отчаянием лица её я не мог отвести взгляда, пока оно окончательно не скукожилось, застыв чёрной вытянутой маской, а затем и вовсе не рассыпалось в тлен. Словно от наркотического дурмана очнулся я на одиноком пепелище, когда всё было кончено. Жители деревни разбрелись по домам и кабакам, помощники устраиваться на ночлег, но оцепенение, необъяснимый страх не отпускали меня. Зола останков женщины пачкала ботинки, подхваченная ветром вертелась вокруг меня, издавая слащавый мерзотный душок, что, заползая в нос и горло, вызывал першение и ещё долго не развеивался. Даже убравшись из треклятой деревни, спустя неделю я беспокойно ворочался ночами в кровати, а уснув, переносился в злополучный день казни, переживая его снова и снова, пока тот, кого ведьма призвала, не объявился.

По возвращении из нашего небольшого похода, я погрузился в дела прихода - в основном обряды да причастия, часами корпел над учёными трактатами, дурные мысли отгоняя подальше, но голос ведьмы настойчиво напевал во мне свою мелодию. Однажды, спустя месяц после произошедшего, я вскочил посреди ночи в промокшей сорочке от очередного кошмара, с трепещущим птицей в груди сердцем вглядываясь в кромешную тьму кельи. Зуб не попадал на зуб, по позвоночнику струился ручьём пот, все волосы на теле встали дыбом - я кожей ощущал чужое присутствие. Трясущейся рукой нащупав едва тлеющий огарок свечи на столике, я выставил её перед собой, как защиту, оберег, но густая, беспросветная мгла пожрала и её. Порывом ветра подсвечник вырвало из дрожащих пальцев, и тот с лязгом грохнулся об пол, лишив комнатку последнего источника света. Казалось, что кошмар, разбудивший меня, только начинался - раздались гулкие шаги и лёгкое шуршание. Проверив лоб - не брежу ли на яву, не горячкой ли охвачен, я ломал голову, как незванный гость очутился в запертой на ключ монастырской башне. Вариантом было окно, но человек не взобрался бы по отвесной стене так высоко, только птица. Ужас овладел мной за эти минуты настолько, что я готов был уверовать в кого угодно - бога, дьявола и молиться обоим, а силуэт во мраке неумолимо приближался. Я слышал шелест одежд, скрип его сапогов, обоняние моё щекотали отголоски запахов костра и леса.

- Ты трясёшься, словно куропатка, но разве пристало бояться смерти жнецу, тому кто отважно глядит ей в лицо каждый день, Кристофер?

Глубокий бархатный голос издевался. Не столько от страха, сколько от бессильной злости из глаз моих брызнули слёзы, а пальцы нащупали кинжал под матрасом, который я прятал там на всякий случай. Прохлада клинка придала уверенности, настроила на боевой лад - я отказывался умирать, как невладелый, неспособный защитить себя старик. Тихий смешок раздался над самым ухом, и я отшатнулся, но от железной хватки на плече съёжился и невольно простонал.

- Ловок, хитёр, лишён совести и чести - ты нравишься мне, Кристофер. Убивать не стану, более того, преподнесу бесценный дар. Только поблагодаришь ли ты за него - одному богу известно...

Мягкий снисходительный смех полоснул по натянутым, как струны нервам, а в следующую секунду чудовищная боль пронзила мою шею. Я хватался за добротную, дорогую ткань его комзола, хрипел и звал на помощь, но лишь бесполезно тратил остатки сил, бился под ним и рыдал, как беспомощный младенец, пока душа моя навсегда прощалась с телом.

Утро я встретил на ледяном полу в ночной сорочке, перепачканной кровью, и с невыносимой сухостью в горле. Свет, льющийся из окна, резал глаза и, вскочив, я поспешил закрыть ставни. От слабости заносило, как пьяный бродил я по комнате, пока в дверь не постучали, и я ринулся отворять - то был один из мальчиков - служек с чаном воды для умывания. Ни имени, ни лица первой жертвы я не запомнил, только сладчайший вкус молодой крови, от которой рассудок вмиг помутнел. Когда спохватился, что натворил, было поздно - бедолага с разодранной глоткой, распластанный подо мной, уже не издавал ни звука, глаза его закатились, а мышцы начали коченеть. Растеряным, топчущимся в липкой кровяной жиже застали меня братья, и иронию ночного гостя я оценил в полной мере. Те, с кем ещё вчера делил хлеб и кров, безо всякой жалости и разбирательств объявили на меня охоту и загоняли, словно скот. Из святой обители я еле удрал, но и в городе монстру вроде меня больше не было места. Прежние покровители пообещали награду за голову священника - перевёртыша, нарекли дьявольским отродьем и колдуном. Так начались мои немыслимые мытарства. Голодный, раненый, не сознающий толком, во что обратился, не раскрывший своих возможностей, я скитался по лесам, пил кровь зверушек и издалека, как вор подглядывал за людьми, не отваживаясь на контакт. Сейчас отыскать еду не составляет труда - общество независимо, кичится прогрессом и отрицает потустороннее, тогда как несколько столетий назад сплочённые общины подвергали чужака тщательной проверке, были пугливы не в меру и подозрительны. Уверен, только осторожность спасла меня тогда. Полудиким, озлобленным, еле живым добрёл я до одной из пограничных провинций. Смурные, недружелюбные жители деревушки казались смутно знакомыми, но инстинкт самосохранения, страх быть насаженным на вилы толпой бородатых крестьян во мне напрочь к тому моменту угас. Раны гноились и воняли, от голода, невозможности усвоить обычную пищу, я постоянно терял сознание. Смерть перестала пугать, она сулила избавление и прельщала, как никогда. Постучав в первую попавшуюся покосившуюся хижину, я понадеялся на людскую жестокость и алчность - награда за поимку была очень щедрой - а столкнулся с милосердием, пресловутым христианским состраданием, которое считал выдумкой и над которым ранее так легкомысленно потешался. Обычная крестьянская семья приютила меня, лица их и по сей день предстают перед взором, безмолвно упрекая. Умиротворённое женщины, наклоняющейся надо мной, чтобы промыть раны, хмурое, неказистое, но не злобное мужа и изумлённые, светлые деток - мальчика лет восьми и девочки постарше, наблюдавших из - за угла за матерью. Днём и ночью в жуткой агонии я размышлял, почему до сих пор жив. Рваньё, в которое наспех оделся, причёска выдавали во мне священника, трибунал гостевался недавно в деревне - они узнали меня, но помогали. Сдержанно, с укором, с такой покорной обречённостью, что терзала мою совесть не меньше, чем проклятая жажда. Впервые я почувствовал стыд и раскаяние, впервые некстати во мне проснулась человечность, позволить которую по жестокой насмешке судьбы я себе не мог, ибо был кем угодно, только не человеком. Плача, я рвал клыками их горла, добираясь до вожделенной крови, кружил вихрем по хижине от одного к другому, и с каждым иссушенным до дна трупом возвращался к жизни, наполнялся небывалой мощью. Зрение обретало невероятную остроту, неодушевлённые предметы, танцуя в воздухе, разговаривали со мной, ароматы за километры дразнили обострившееся обоняние - волшебство окутывало, звало в свои объятья, и я откликнувшись, как шальной брёл на его зов, растворяясь в красках и звуках таинственной ночи. Деревню я скоропалительно оставил, но прежде сжёг до тла дом. Пожар похоронил останки моих жертв и уничтожил следы, что непременно заинтересовали бы инквизицию. После пересечения границы Испании, зарёкшись употреблять в пищу кровь грызунов, что ослабляла организм и практически не утоляла голод, борясь со страхом, я селился исключительно в крупных населённых городах. Флоренция, Генуя, Рим служили идеальным пастбищем и неиссякаемым кладезем еды и денег. Днём я виртуозно обчищал карманы толстосумов на площадях, пока те глазели на бродячих актёров и циркачей, ночью караулил подвыпивших гуляк и картёжников в закоулках и, обескровив досуха, исчезал в лабиринтах городских подворотен и канализаций. Спустя десятилетия бандитской уличной жизни, отточив навыки и окрепнув, охота превратилась в увлекательную игру, соревнование, а сам я в разборчивого гурмана и богача, однако о создателе, что швырнул меня, как слепого младенца в море, кишащее акулами, не забывал ни дня. Тот предвидел моё поражение, унижение и смерть, но не учёл, что выскочки с самого дна, которых выпестовала беспощадная пустыня, сродни неубиваемой колючке, довольствующейся каплей влаги в год.... в какую бы часть света не забросила меня судьба, я наводил справки, без толку копался в древних фолиантах церковных архивов, и опечаленный почти примирился с провалом, но удача вдруг снова улыбнулась мне.

К середине 16 века я не промышлял на улицах. Безделушки, добытые в карманах достопочтимых горожан, реликвии из церквушек со всего континента не только обеспечили стабильный доход, они неуклонно росли в цене. Природное любопытство и наблюдательность подтолкнули меня к более скурупулёзному изучению этого вопроса, и я увлёкся антиквариатом, всерьёз и надолго. Рукописи начинающих писателей, наброски художников, картины, купленные за бесценок, а иногда украденные или подаренные, редкие драгоценности, заложенные ростовщикам, пылящиеся в их конторках годами - меня интересовало всё. Приспособившись, научившись выживать, я, как любая наделённая интеллектом особь, посягнул на большее, и жажду власти, взрощенную духовенством, заместило в моей прогнившей душе стяжательство. Торговля - синоним Венеции того времени, и я, разумеется, обосновался там. Выставил внушительную коллекцию предметов старины на обозрение в великолепном палаццо, поддерживал репутацию знатока живописи, слыл меценатом и даже обзавёлся флотом, путешествуя и приумножая и без того несметные активы. Отборные вина я возил из Крита, корицу из Индии, спелые финики из Палестины, гвоздику и мускатный орех переправлял с Молуккских островов через Александрию, а камфару с Борнео доставлял в лагуну вместе с жемчугом и сапфирами Цейлона. Кашмирские шали ютились в трюмах купеческих галер с тибетским мускусом, а слоновая кость с Занзибара с богатыми тканями из Бенгалии. С одним из таких суден, гружёным до отказа шёлком и пряностями для его Величества Карла IX я, как представитель купеческой гильдии и направился во Французский Гавр из порта Рагузы летом 1565.

Двор Французского монарха принял меня благосклонно, мать короля флорентийка Екатерина Медичи благоволила соотечественникам, да и в свите короля итальянцев хватало. Расквитавшись с делами и сбыв товар, я пустился во все тяжкие, исследуя прелести ночного Парижа. Пируя, осушая местных красавцев, кутил с размахом, забыв про всякую осторожность, и неряшливость, наглость мои не остались незамеченными. Как безусый студент я был пойман со спущенными штанами на жареном в одном из кабаков, без шансов на побег. Отнекиваться не имело смысла, оправдываться тем более, потому что свидетелями моего непотребства оказались такие же, как и я вампиры.

На детский восторг мой они ответили покровительственными смешками и подтруниванием и, деликатно упрекнув в халатности, пожурив, как нашкодившего кота или неразумного ребёнка, не замедлили присоединиться к трапезе...двумя статными братьями итальянцами оказались Альберто Гонди, маршал Франции и Карло Гонди, гардеробмейстер Карла IX. В несравненной красоты девушке в костюме для верховой езды со свежим, как раннее утро личиком, я сразу признал истиную француженку и любовницу одновременно трёх самых высокопоставленных чиновников страны госпожу де Сов, в импозантном холёном моднике и неопрятном весельчаке Бираги и Киверни, ставленника королевы-матери и канцлера Анжу и Польши, негласным же лидером был никто иной, как образчик аристократизма и стиля, восходящая звезда дипломатического корпуса Невилль де Вилльруа. Стая кровожадных кровопийц, все, как один являлись придворными вельможами, особо приближёнными королевской семьи. На потрясение, сконфуженные наивные вопросы мои - как удалось проникнуть в святая святых, сохранить инкогнито, как питаются, обходят законы, прячут мертвецов - компания дружно рассмеялась, глядя всё так же лениво и чуть свысока.

- Лувр веками принадлежал вампирам, Крис. Мы - его хозяева, а король... самая слабая фигура на шахматной доске, требующая постоянной защиты...- доверительно поведал Невиль, дружески похлопывая меня по плечу, - присоединяйся, твои поиски окончены...

Спустя несколько дней торговый корабль отбыл в Венецию без меня. Могущественный клан вампиров, ядовитым плющом вплетённый в королевское древо Валуа, жонглирующий влиятельной монаршей фамилией, судьбой целой страны не мог не вызвать во мне благоговейный трепет, уважение и жгучий интерес. Сколько секретов, знаний таили в себе эти колоссы, живущие на свете намного дольше, какие великие деяния свершали, какой мудростью способны поделиться? Воодушевление, давно позабытый азарт встряхнули меня. Я таскался за ними по пятам, участвовал в придворных заварушках и развлечениях, подражал и гнался за ветренной модой, словно пустоголовый щёголь, как школяр оттачивал кортавый парижский акцент, даже напросился на королевскую службу. Однако, при всей симпатии ко мне Невилля, так и не добился подлинной откровенности. Тот просвещал меня театром и оперой, знакомил с герцогами, куртизанами, поэтами и музыкантами, соблазнял гурманными изысками, но увиливал от прямых вопросов о главном, благополучно откладывая их на потом. Сытый пустыми обещаниями, уязвлённый недоверием новообретённых друзей, я порывался не раз и не два послать всё к чёрту и отплыть обратно в Венецию. Упаднические настроения Невилль умело сводил на нет неожиданными откровениями и лаской, и я, воспряв, на какое - то время забывал о своих намерениях. Длилась эта чехарда долгих два века. Кто - то закатит глаза, добавив - вот же болван, но правда в том, что податься мне было некуда, везде я был чужим. Бремя вечного одиночества, участь изгнанника, изгоя я с возмущением отторгал. Но как непробиваемый валун точит с годами вода, а самый обильный родник в итоге пересыхает, так и запал мой, благодушие мало помалу иссякли. Французский трон Валуа заняли Бурбоны, но даже тогда образ жизни моих знакомых не претерпел крутых изменений. Уже без былого восхищения созерцал я их перевоплощения, целые династии, которые создавались, чтобы скрыть бессмертие, политические интриги, выливающиеся в ад наподобие Варфоломеевской ночи - апогей их кровавых оргий, одержимость модой, побрякушками, вяло участвуя в осточертевшей в край охоте. Стоит ли объяснять, почему королевский двор, грызня за власть и сластолюбивые, разодетые в пух и прах вельможи - сородичи за два века набили во мне оскомину? К досаде ничего путного из Невилля, единственного из компании, кто не гнушался разговоров по душам, я так и не выудил. Мне показалась верхушка айсберга, но массив его по прежнему был сокрыт глубокими синими водами. По крохам добытая информация помогла составить общую картину, но была весьма поверхностна. Я выяснил, что вампиры делились на перворождённых и обращённых, которых по понятным причинам было большинство, и гнездовались кланами. Отщепенцы, такие, как я, новообращённые, преданные создателем, как правило умирали в первую неделю, остальных кланы убивали намеренно, защищая территорию от чужаков. Были и другие, вроде Маркуса, первородного, создавшего меня. По легенде, тот сознательно, сам на заре христианства оставил стаю и сгинул в дебрях Средневековья, по крайней мере никаких упоминаний о нём после не встречалось. Невилль вскользь обмолвился о его редчайшей способности к левитации - те были присущи только первородным - так, правда о моём втором рождении вместе с именем создателя и раскрылась. Вскоре, к форменному шоку Невилля уникальная способность проявилась и у меня, причём совершенно случайно, на охоте. Однако, я не так впечатлился ею, как мой друг, посчитав скорее забавной, чем устрашающей. В лесной чаще на нас, отставших от кортежа, напал медведь - завалил коня, разодрал Невиллю ногу. Настроившись на схватку голыми руками - оружия мы, самоуверенно приняв вылазку в лес за приятную прогулку на природе, не захватили - я сконцентрировался на противнике, мысленно призвал на помощь все силы. Но едва успел охнуть и отпрыгнуть в сторону, как тушу зверя опрокинул на землю огромный волк. Перегрызя тому шею и облизнув бордовую пасть, хищник важно встал передо мной, и продемонстрировав острые, как клинки, клыки с кусочками застрявшей меж них медвежьей плоти, вздёрнув нос по ветру, протяжно завыл. Где-то под боком на траве, повторяя излюбленное Merde... матерился растроенный Невилль, а я, широко улыбаясь, бесстрашно положил руку на холку зверя и потрепал, как старого доброго пса. От удовольствия прикрыв глаза, тот снова взвыл, а я, почуяв неладное, медленно огляделся вокруг. Улыбка невольно сползла с моего лица от осознания реальной опасности. По верху оврага, кольцом окружив нас, переминались с лапы на лапу с десяток таких же матёрых волков - переростков, вдумчивые жёлтые глаза которых преданно следили за каждым взмахом моей руки. Я судорожно сглотнул и мысленно приказал им разойтись, и те послушно, один за другим растворились в кустарниках и деревьях, шурша листвой и ветками. Невиллю потребовались месяцы, чтобы отойти от этой охотничьей истории, перестать чертыхаться и пылко жестикулировать, пересказывая её по пятому разу всем, кому не лень, я же отмалчивался. Способность управлять волками, настраиваться на одну с ними волну я и дальше развивал, тренировал, но воспринимал не как преимущество в бою и бонус к силе, скорее, как шанс на тепло и взаимовыручку волчьей семьи, средство унять невыносимую в последнее время скуку и раздражение. Волки всколыхнули во мне новую волну любопытства, я с удвоенным рвением взялся за осаду Невилля, и вампир, нехотя, поведал мне о ведьмах.

- Думаешь, травница и впрямь наслала проклятье? - сомневаясь, допытывался я.

- Пфф, конечно. С чего Маркусу заинтересоваться среднего ранга духовником? Не обижайся, но таким, как он, наделённым невообразимым могуществом, дела нет до смертных...- хмурясь, откровенничал Невиль, поправляя кружевной воротничок, дотошно орудуя аристократичными, цвета мрамора пальцами, - жалкие ведьминские ковены, разбросанные по Старому свету - сплошь фигляры со скудным арсеналом цирковых трюков, дешёвые врачеватели, торгующие зельем из кузнечиков, но иногда, если постараться, можно нарваться и на настоящую ведьму.

Голос Невилля понизился до возбуждённого шёпота, а я напрягся.

- Беги, что есть мочи, если встретишь такую или такого...согласно преданию они прородители вампиров. Проклятие ведьмы обернулось небесной карой, превратившей человека в первую на земле нежить, поэтому злить их не рекомендую...для твоего же здоровья, - назидательно изрёк Невиль, взял бокал с декоративного столика, пригубил напиток и поморщился.

- Гадость эта остывшая кровь, может пройдёмся вдоль Сены, нагуляем аппетит к ужину? - огорчённо предложил Невилль, но я всё не унимался.

- Хочешь сказать, что ведьмы древнее и сильнее первородных?

Устало вздохнув, вампир пояснил.

- Я ничего не утверждаю, просто предупреждаю, Крис. Никогда, ни при каких обстоятельствах не связывайся с ведьмой, какие бы блага это сотрудничество не предвещало. Достаточно на сегодня унылых вопросов.

Больше Невилль не произнёс ни слова, пресекал любые попытки углубиться в историю, не подкармливал мою любознательность, а я распрощался с терпением. Объедки с барского стола высокомерных герцогов и высокородных виконтов, их пренебрежение опостылели мне так же, как бесчисленные смазливые пажи и напомаженные аристократы, которых я перебирал в постели, скорее от безделья. Любовники не возбуждали, еда не радовала, сородичи засели в печёнках - я жалел о впустую потраченных годах, ругал себя, слабовольно поддался унынию. И как какой - нибудь умудрённый сединами граф на закате придворной карьеры и боевых подвигов задумал сбежать в провинцию, несусветную дыру по меркам моих царедворцев, где на болотах водились вместо дичи колонии лягушек, а по лесам шастали волки размером с лошадь, наводя своим воем ужас на мелких феодалов и их крестьян. Невиллю, как он ни пытался, не удалось ни запугать, ни вразумить меня. Я был непреклонен и начал планировать длительную поездку, целью которой обозначил Пиринейский хребет и город Арьеж. Извилистая, полная препятствий дорога эта пролегала через Центральные земли....

Дверные петли, скрипнув, выдернули меня из глубокой задумчивости, а Морис, извиняясь, прокашлялся.

- Что такое? - недовольно спросил я, и он замялся.

- Экипаж и запасы... ответьте хотя бы, какое примерно расстояние нам предстоит преодолеть?

Я повернулся к слуге, но мгновенно отвлёкся - мысли неслись из Парижа опрометью, опережая лошадей, лёгкие заполнял фантомный, преследующий всюду аромат любимых трав и цветов.

- Есть теория, что преступник, вразрез с логикой и игнорируя опасность, всегда возвращается на место преступления, что невидимые силы влекут его туда, откуда он в панике, убив или ограбив, сбежал... - вырвалось у меня.

Слуга, оторопев, застыл, озадаченный туманными намёками, а я, не желая его более мучить, коротко улыбнулся и ответил.

- Мы направляемся в Бонневаль, Морис.

🖤

Примечания:

Мельница - кабаре Мулен Руж.

"Всё началось с несчастья" или в духе старины Диккенса - "я родился и вырос"* - отсылки к "Интервью вампира" Энн Райс и "Жизнеописанию Дэвида Копперфильда" Диккенса.

Изабелла с Фердинандом* - король и королева Испании.

Торквемада - Основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании.

Чёрная легенда (La leyenda negra) - протестантская пропаганда времён Контрреформации, которая стремилась выставить в чёрном свете испанцев.