Без него
Он проснулся рано, ещё до того, как первые лучи солнца дотронулись до подоконника. Дом дышал тишиной, запахом старого дерева и чем-то новым, почти детским. На полу стояла белая переноска, накрытая мягкой тканью, чтобы маленький комочек внутри не пугался. Кастери стоял рядом, босой, с чуть растрёпанными волосами, и смотрел на эту коробку, как на самое уязвимое, что он держал в руках за всю жизнь. Маленькая карамельная мордочка пару раз тихо мяукнула. Он выглядел немного неловко, даже виновато. Он помнил, как она как-то в шутку сказала, что в доме чего-то не хватает. Он подумал, что это именно то, что сделает утро особенным. Он хотел сделать ей подарок. Настоящий. Не оружие, не безопасность, не план побега. А что-то живое, мягкое, домашнее. Что-то, что будет мурлыкать по утрам, спать у неё на коленях и напоминать, что теперь им можно просто жить. Он даже улыбнулся — по-настоящему. Давно у него не дрогнуло сердце так от предвкушения. Он услышал, как наверху хлопнула дверь. Лёгкие шаги по лестнице, еле слышные на фоне тишины. Азалия спустилась босиком, волосы спутаны, глаза ещё полусонные. На ней была его рубашка — длинная, почти до колен, и выглядела она в ней как чужой, хрупкий мир, который он хотел оберегать.
Она потянулась, посмотрела на него и мягко улыбнулась:
— Ты уже встал?
— У меня для тебя кое-что есть, — тихо сказал он, и голос его прозвучал теплее, чем обычно.
Она зевнула, провела рукой по волосам:
— Что?
Он снял ткань с переноски. Внутри маленький котёнок — пушистый, тёплый, с огромными глазами цвета топлёного молока. Он осторожно потянулся к выходу, неуверенно переступая лапками.
В этот миг время будто треснуло.
Лицо Азалии сначала застыло. Губы приоткрылись. Руки обмякли. В глазах, ещё секунду назад мягких и тёплых, вспыхнул ужас. Настоящий, древний, панический.
— Нет... — выдохнула она, так тихо, что едва слышно. — Нет... нет... нет!
Она отступила назад, спиной врезалась в край стола, не замечая боли. Дыхание сбилось, плечи затряслись.
Котёнок мяукнул, шагнул к ней, и в этот момент она закричала. Крик был не голосом женщины, а голосом маленькой девочки, которую загнали в угол. Высокий, срывающийся, истеричный.
— Убери! Убери её! — голос срывался. — Пожалуйста... Кастери, убери!
Он замер, сердце сжалось. Она пятится, спотыкаясь, руки дрожат так, что пальцы не слушаются, глаза блестят от слёз, которые ещё не скатились, но уже обжигают.
— Азалия... — начал он тихо, но она не слышала.
— Убери её! Не подходи! Не подходи ко мне с ней! — голос сорвался, хриплый, рвущийся из груди.
Он быстро, не думая, закрыл дверцу переноски, отнёс в сторону, за диван, так, чтобы котёнка не было видно. Сердце у него билось глухо, как молот.
Она стояла посреди комнаты, бледная, с растрёпанными волосами, с руками, сжатыми в кулаки так сильно, что побелели костяшки. Дыхание рваное, будто она только что бежала от кого-то.
— Прости... — выдохнул он, не двигаясь. — Я не знал. Я не хотел...
Она попыталась вдохнуть глубже, но горло сжалось. Слёзы хлынули, она зажмурилась, прижав ладони к лицу.
— Я... я не могу... — выдохнула сквозь рыдания. — Прости... я не могу!
Он сделал шаг, хотел коснуться её, но остановился. Её плечи тряслись, как у человека, которого бьёт озноб.
— Всё хорошо, — прошептал он. — Всё, всё... Её больше нет. Я уберу её. Ты в безопасности.
Она присела прямо на пол, сгорбившись, уткнувшись лицом в колени. Рыдала без звука, только плечи вздрагивали, а из груди вырывался хриплый, рваный вдох. Кастери опустился рядом. Не коснулся. Просто сел рядом. Медленно. Чтобы она видела, что он не собирается приближаться, если она не захочет.
Она подняла голову, в глазах — боль и стыд, смешанные в одно:
— Прости... мне стыдно... я не могу... я так боюсь...
— Азалия, не надо просить прощения, — голос у него дрогнул, но он говорил спокойно, как с раненым зверем. — Не надо. Всё в порядке.
Она тряхнула головой, слёзы летели с ресниц:
— Нет! Не в порядке! Ты хотел сделать мне подарок, а я... я как сумасшедшая!
— Ты не сумасшедшая, — тихо сказал он. — У каждого есть свои страхи. У меня тоже.
— Но это... это же просто кот! — голос сорвался на шёпот. — Маленький... тёплый... а я... я с детства... не могу...
Он медленно протянул руку, не касаясь, только положил рядом, на пол.
— Всё хорошо. Не объясняй. Не надо.
Она всхлипнула, наклонилась к нему, осторожно, как будто сама себя заставляла, и уткнулась лбом ему в плечо. Его рука легла ей на спину, мягко, не прижимая.
— Я уберу её, — прошептал он. — Ты больше никогда не увидишь её. Обещаю.
Она кивнула, не поднимая глаз. Руки дрожали, грудь вздымалась от рыданий.
— Мне так стыдно... — выдохнула она.
Он погладил её волосы, кончиками пальцев, так, что она едва чувствовала:
— Не стыдись. Ты всё равно любима. Даже со страхами. Даже с такими.
Она заплакала ещё тише. Уткнулась носом в его рубашку, сжимая в кулаке ткань, и дрожь постепенно утихала. Кастери смотрел на её волосы, на плечи, которые подрагивали, и сердце у него сжалось: так больно видеть, как тот, кого ты любишь, оказывается таким хрупким. Но ещё больнее — понять, что ты сам нечаянно причинил эту боль. Он не знал, что делало её такой. Почему. Но знал главное: её не нужно ломать. Её нужно держать. Даже если она боится самых маленьких. И он держал. Тихо. Без слов. Пока слёзы не кончились. Пока дыхание не стало ровным. Пока её рука не легла на его ладонь.
Она сидела на полу, спина опёрта о стену, колени поджаты к груди. Ресницы дрожали от слёз, которые никак не хотели высохнуть, а дыхание сбивалось — то рвано, то совсем тихо. Кастэри сидел рядом, молча, не смея дотронуться. Он впервые видел её такой: не растерянной, не испуганной, а по-настоящему сломанной изнутри. Азалия провела ладонью по лицу, оставив влажный след, и вдруг заговорила. Голос сорвался почти сразу, слова вырвались хрипло, будто она не себе их говорила, а стенам, потолку, тем воспоминаниям, что возвращались, как кошмар.
— Мне тогда было пять... может, чуть больше... — она сглотнула, и Кастэри видел, как дёрнулась жилка на шее. — Я была слишком... шумной. Смеялась. Бегала по дому. Они... — вдох, тяжёлый, с надрывом, — они решили, что меня надо наказать.
Пальцы сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Она не смотрела на него, только куда-то мимо, в пол, будто там, между трещинами паркета, пряталась правда.
— У нас была кошка. Чёрная. Большая... для меня она тогда казалась огромной, как... как тень. — Губы дрогнули, дыхание сбилось, голос стал тише, шёпотом. — Меня закрыли с ней в кладовке. На ночь. Там было темно... так темно, что я не видела ни стен, ни пола... ничего.
Она замерла, будто внутри сражаясь, говорить ли дальше. Потом с трудом выдохнула, чуть охрипнув:
— Сначала я просто сидела. Мне казалось... если я буду тихо, она уйдёт. А потом... она начала шипеть. Шипела долго. Я не видела её — только слышала, как она двигается. Где-то рядом. И вдруг... — дыхание её сбилось, плечи вздрогнули, — она прыгнула. На меня.
Слёзы потекли снова, но она не вытирала их, только говорила, быстрее, сбивчивее, будто боялась, что если остановится — не сможет продолжить:
— Она впилась когтями мне в руки, в шею... Я кричала. Очень громко. Но никто не пришёл. Никто. — Она захлебнулась, сделала судорожный вдох. — А потом... я не помню, как заснула. Проснулась уже утром. Сцарапанная, вся в крови. А они смеялись... сказали: «Ты сама виновата. Надо было быть тише».
Кастэри видел, как у неё дрожат плечи, как сжимается горло, как губы то бледнеют, то снова розовеют от крови, которую она прикусывает.
— С тех пор... я не могу. Даже смотреть. Даже думать... Когда я вижу кошку... я не вижу просто животное. Я вижу... ту ночь. Ту кладовку. Тьму. И то, как никто не пришёл.
Она закрыла лицо ладонями, и голос совсем сорвался на шёпот, почти детский, беспомощный:
— Мне так стыдно... Что я боюсь. Что я так слаба.
Он не стал говорить «ты не слаба». Не стал тянуться к ней сразу. Просто сел рядом, рядом настолько, чтобы она могла почувствовать тепло.
— Азалия... — его голос был тихим, хриплым, будто и ему приходилось бороться с чем-то внутри. — Спасибо, что сказала.
Она не ответила. Только всхлипнула, и плечи её снова дрогнули. И тогда он осторожно, медленно, словно бы спрашивая позволения каждым движением, обнял её за плечи. Она сначала замерла, как зверёк, которого снова могут ранить. А потом прижалась лбом к его груди, и из её груди вырвался сдавленный, глухой рыданиями вдох.
— Ты не слаба, — сказал он, глядя куда-то поверх её головы. — Ты жива. После этого. После всего. И ты всё равно идёшь дальше.
Она только кивнула, не поднимая лица, слёзы горячими пятнами намочили его рубашку. И в этот момент она впервые по-настоящему открылась ему — не как сильная, не как гордая, а как та пятилетняя девочка, которую оставили в темноте. А он впервые увидел в ней не только женщину, а того ребёнка — и понял, что больше никогда не позволит никому закрыть её в темноте.
Утро продолжалось удивительно спокойно. После того, как Кастэри отвёз кошку в дом Марио, он вернулся домой, где Азалия уже переоделась в лёгкое платье, собрала волосы в небрежный пучок и, казалось, впервые за долгое время просто дышала ровно. В доме всё ещё витало напряжение ночи, но оно стало мягче, как туман, что уходит под солнцем. Кастэри вошёл тихо, и не говоря ни слова, подошёл к ней. Она обернулась, и в её взгляде уже не было той паники, что рвала её несколько часов назад. Только лёгкая усталость и что‑то почти невесомое, похожее на смелость.
— Как ты? — спросил он, чуть хриплым голосом.
— Лучше, — ответила она, и уголок её губ дрогнул. — Спасибо, что... не оставил.
Он кивнул, подходя ближе.
— У меня даже мысли не было оставить.
Она опустила глаза, потом подняла их снова — и впервые за долгое время в них сверкнула маленькая, едва заметная искра.
— Слушай... — сказала она, запинаясь, будто взвешивая слова, — может, съездим на рынок? Мне бы хотелось купить что‑нибудь для дома... ну, знаешь, свечи, ткани... чтобы он стал нашим.
Слово «нашим» повисло в воздухе, как тонкая нить. Кастэри чуть улыбнулся, взгляд стал теплее.
— Хорошая идея, — сказал он. — Нам действительно не хватает чего‑то... живого.
Азалия выдохнула — коротко, с облегчением, будто боялась, что он откажется.
— Тогда я возьму сумку, — добавила она, и пошла в спальню, а он смотрел ей вслед, чувствуя, как в груди поднимается странное, тёплое ощущение, которое он редко позволял себе признавать.
Они вышли вместе: он в рубашке с закатанными рукавами, она — в лёгком платье цвета слоновой кости, с большой плетёной сумкой на плече. Ветер тронул её волосы, и несколько прядей вырвались из пучка, упали на лицо. Кастэри поймал одну пальцами, убрал за ухо. Она застыла, дыша чуть быстрее, но не отвела взгляда.
— Готова? — спросил он.
— Готова, — кивнула она.
Машина мягко тронулась с места. По дороге они почти не говорили, но в этой тишине не было больше стыда или тяжести — только лёгкое напряжение нового, чего‑то непривычного, но уже их. На рынке было шумно, пахло свежей зеленью, специями, хлебом. Люди сновали туда‑сюда, кто‑то громко звал покупателей, смеялись дети. Азалия шла рядом с ним, чуть прикасаясь плечом, и впервые за долгое время позволяла себе не думать, что вокруг кто‑то может смотреть. Она останавливалась у прилавков, брала в руки ткань, пробовала на ощупь мягкие пледы, рассматривала свечи в стекле. Иногда поднимала глаза на Кастэри, и он видел, как в ней просыпается то самое настоящее — не маска, а живая женщина, которой хочется простого уюта.
— Смотри, — она протянула ему свечу в форме ракушки. — Представь, как она будет смотреться на полке в гостиной.
— Красиво, — согласился он, чуть смутившись от её взгляда.
— Только не слишком ли девчачья? — спросила она, всё ещё не убирая свечу.
— Пусть будет девчачья. Это твой дом тоже, — сказал он, и она слегка улыбнулась.
Они купили ещё плетёную корзину, несколько подушек, стеклянный фонарь и невысокий вазон с живой лавандой. Она осторожно держала его на руках, вдыхая аромат, а он смотрел и ловил себя на мысли, что давно не видел её такой. На обратном пути он нёс почти всё, что они купили, а она шла чуть впереди, придерживая волосы от ветра и оглядываясь с лёгкой, тихой радостью, будто на мгновение забыла обо всём. Уже у машины Кастэри почувствовал вибрацию телефона. Он взглянул на экран, и его лицо чуть изменилось: напряжённость вернулась в линию челюсти.
— Подожди минуту, — сказал он, отходя в сторону.
Азалия остановилась, держа корзину и лаванды. Смотрела на его спину — широкую, уверенную, но сейчас немного застывшую. Он говорил тихо, сдержанно, но глаза стали другими — холодными, сосредоточенными. Она почувствовала, как в груди что‑то сжалось. Ещё вчера она боялась за него до дрожи. Сегодня страх был другим — не таким острым, но глубоким, почти как тень. Он закончил разговор, медленно опустил руку с телефоном и повернулся к ней.
— Мне нужно ненадолго уехать, — сказал он, и голос был спокойным, но внутри слышался металл.
— Это... — она сглотнула. — Это опасно?
Он чуть помедлил.
— Возможно, — честно ответил он. — Но я вернусь к вечеру. Обещаю.
Она стояла молча, сжимая ручку корзины так, что побелели пальцы. Потом сделала шаг к нему.
— Ты же сказал, что больше не оставишь меня.
— Я и не оставляю, — мягко, но твёрдо сказал он, кладя ладони ей на плечи. — Это ненадолго.
Её глаза дрогнули. Она не просила остаться — знала, что не может. Но впервые за долгое время позволила себе попросить:
— Будь осторожен. Пожалуйста.
Он кивнул, провёл рукой по её щеке, коснулся губами лба.
— Обещаю.
Он усадил её в машину, закрыл дверь, а сам сел за руль. На дороге они почти не говорили. Только их руки, встретившись между сидений, чуть коснулись друг друга. И этого было достаточно, чтобы напомнить: даже когда он уезжает — между ними остаётся связь. Живая. Настоящая.
У дома он выгрузил покупки, посмотрел на неё — долго, чуть тревожно.
— Я вернусь. Жди меня.
— Я буду ждать, — ответила она.
Когда он уехал, пыль с дороги медленно осела. Азалия осталась стоять на крыльце, прижимая к груди лаванду, а дом за её спиной вдруг показался огромным и тихим. Но впервые она не чувствовала себя в нём совсем одинокой.
Потому что знала: теперь в этом доме есть кто‑то, кто точно вернётся.
День уходил медленно, как тёплый воск по краю свечи. Солнце плавно клонилось к горизонту, окна наполнялись мягким золотым светом. Азалия разложила покупки: подушки, свечи, маленький фонарь, плед, лаванду поставила у окна. Она ходила по дому, поправляла, двигала вещи, переставляла книги, словно пытаясь заполнить пустоту, которая начинала давить всё сильнее с каждой минутой. Телефон лежал на столе. Экран был чёрным. Ни одного нового уведомления. Она обняла себя за плечи, вышла на террасу, вдохнула вечерний воздух. Сад казался другим — тише, глубже, будто настороженным. Где‑то далеко лаяла собака, а за деревьями мерцал огонь у соседей. Она ждала, что вот-вот услышит звук мотора, знакомый хруст гравия под колёсами. Но тишина не нарушалась.
Часы пробили восемь. Потом девять. Азалия села на подоконник, прижав колени к груди. Пальцы дрожали. Она тянулась к телефону каждые несколько минут, но на экране ничего не появлялось.
Она набрала его номер. Слушала гудки.
— «Абонент недоступен».
Раз за разом. Первый раз сердце колотилось так, что дыхание сбивалось. Второй раз — холод начал подниматься от живота к груди. Третий раз — страх стал густым, липким, как сырой туман. Она поднялась, обошла дом, включила свет во всех комнатах, будто от этого станет легче. Но стало только тише. Страшнее. Её взгляд упал на купленную сегодня свечу в форме ракушки. Она зажгла её, поставила на стол. Пламя дрогнуло, отбросив мягкий свет на стены. Но даже этот свет не согрел. Она присела на край дивана, положила ладонь на колени. Потом поднялась, снова взяла телефон. Написала ему короткое сообщение: «Ты скоро?».
Сообщение не доставлено.
Она прижала пальцы к губам, закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание. Но оно всё равно сбивалось. В груди всё сильнее ныло тяжёлое, колющее чувство, похожее на предчувствие.
— Вернись... пожалуйста, — выдохнула она в пустоту.
Часы пробили десять. Потом одиннадцать.
Она уже не пыталась делать вид, что всё в порядке. Села на пол у окна, уставилась на дорогу, где должны были появиться фары. Дыхание стало резким, неровным. Каждое тиканье часов било по нервам.
Она снова позвонила. Гудки. «Абонент недоступен».
— Ответь... просто скажи, что всё хорошо... — голос у неё был хриплым, как у больного.
Она закрыла лицо ладонями. В голове зашумели воспоминания: тот подвал, кровь на её руках, его тяжёлое дыхание, которое могло стать последним... Она сжалась, как тогда, будто от одного воспоминания тело снова почувствовало холод бетона.
— Пожалуйста... — шёпотом.
Телефон дрогнул в руке. Она посмотрела — экран снова был чёрным. Ни звонка. Ни слова. Её сердце рвалось куда‑то наружу, в этот тёмный сад, на эту дорогу, где его всё ещё не было. Она обняла себя руками, почувствовала, как плечи дрожат. Поднялась, медленно подошла к двери, вышла на крыльцо. Ветер пах сыростью земли. Она смотрела вдаль, почти не мигая, пока в глазах не защипало.
— Ну же... приедь... просто приедь... — слова срывались с губ без звука.
Прошло полночь.
Она зашла в дом, села на лестницу, уставилась в телефон. Казалось, если смотреть достаточно долго — он обязательно зазвонит.
Но он не звонил.
Она поднялась в спальню, но не смогла там остаться. Вернулась вниз, прошла по коридору, села на кухне за стол. Дотронулась до кружки, в которой ещё оставался недопитый утренний чай. Вкус выдохся, но кружку она не отпустила, словно в ней оставалось что‑то от него. Её дыхание стало частым, резким. На глаза навернулись слёзы, горячие, как тогда, в ту ночь. Она вытерла их ладонью, но они снова наполнили глаза.
— Только бы не снова... только бы не снова... — шептала она.
Часы пробили час. За окнами ночь была густой, чужой.
Она больше не могла сидеть. Ходила по дому, касалась вещей, которые они сегодня выбрали вместе: подушек, пледа, фонаря... Всё это должно было быть для них, для их дома. Но теперь казалось, что всё бессмысленно, если его нет. Она обняла плед, прижала к лицу, вдохнула запах магазина, чужих рук, пыли. В нём не было его запаха. От этого стало ещё хуже.
Телефон снова в руке.
— Ответь... пожалуйста... — дрожащим голосом.
Гудки. «Абонент недоступен».
Азалия села на пол у стены, подтянула колени к груди. Слёзы текли сами собой, без звука. Дыхание сбивалось. В груди сжималось так сильно, что казалось — сердце не выдержит.
Она не знала, где он. Жив ли он. Вернётся ли.
В комнате пахло лавандой и воском от свечи. Ветер шевелил шторы. А она сидела на полу, дрожа, и впервые за долгое время снова чувствовала себя маленькой девочкой, которую оставили одну в темноте.
И эта ночь казалась бесконечной. Без него.
Она не смогла уснуть. Не смогла даже лечь. Сидела на полу у окна, обхватив колени руками, смотрела в ночь, в темноту сада, где не появлялся свет фар. В доме было так тихо, что казалось, тишина сама дышит вместе с ней — коротко, судорожно, с перебоями. Телефон лежал рядом, экран пустой. Она снова и снова брала его в руку, проводила пальцем по стеклу, смотрела на последние исходящие вызовы — всё в одну точку, всё к нему. И всё — без ответа. Время двигалось вязко, как густой мёд. Три часа ночи. Четыре. За окнами поднимался бледный рассвет, но в её груди только темнело. Она ходила по дому босиком, будто в бреду. Открывала двери, заглядывала в комнаты, хотя понимала, что его там нет. Становилась у окна, замирала, потом снова шла. В кухне стояли две чашки, которые они так и не убрали со вчерашнего вечера. Она смотрела на них, прикасалась кончиками пальцев. В этой чашке — его отпечатки, его тепло, которое уже почти выветрилось. Дыхание у неё стало рваным, глаза красными, кожа под ними посерела от усталости. Но спать она не могла. Каждая мысль, что он может не вернуться, пронзала тело так остро, что даже сидеть становилось больно. Она села на лестницу, обняла себя руками, уткнулась лбом в колени. Хотела молиться, но не могла подобрать слов. Только шептала еле слышно:
— Вернись... пожалуйста... просто вернись...
А он действительно не пришёл. Не позвонил. Не написал.
В пять утра она открыла входную дверь, вышла босиком на крыльцо. Утро было холодным, трава покрыта росой, воздух пах сыростью. Она вглядывалась в дорогу, где так и не появлялась машина. В голове шумели воспоминания: как держала его на руках, как умоляла его не умирать, как однажды уже теряла. И страх был не новым — старым, почти родным, но от этого ещё страшнее. В шесть утра она вернулась в дом, села в кухне на стул, обхватила ладонями чашку с холодным чаем, так и не сделав ни глотка. Глаза закрывались от усталости, но внутри всё кипело так, что было невыносимо больно, но вскоре она уснула в диване, уткнувшись пледом.