нарушенные клятвы

Кухня всё ещё пахла новым деревом и нераспакованной техникой. Ни кастрюль, ни тарелок, ни привычного уюта. Только коробки, скотч, пара стаканов из ближайшего магазина и два человека, которые впервые в жизни оказались в доме, где никто не преследует, не угрожает, не ждёт крови. Просто дом. Просто вечер.

Кастери стоял у островка, где рядом с кофемашиной валялась открытая банка оливок, чипсы и две бутылки вина. Он в первый раз за долгое время снял пиджак, закатал рукава рубашки и выглядел... почти домашним. Даже слишком.

— Значит, ты умеешь готовить? — Азалия прищурилась, усевшись на пол в позе лотоса. Она держала бокал вина и еле сдерживала смех. — Это что, оливки с сюрпризом?

Кастери молча открыл коробку с сыром, отломил ножом кусочек и метко кинул ей. Она поймала зубами, как дрессированная пантерка, и гордо подняла подбородок.

— Видел? — сказала с полным ртом. — Рефлексы.

— В твоих рефлексах уже два бокала. Ты сейчас не поймаешь даже комплимент.

— Это ложь. Я отлично ловлю комплименты. Давай, попробуй.

Он прищурился, чуть склонив голову. Потом, вкрадчиво:

— У тебя красивые ноги.

— Это не комплимент, — возмутилась она. — Это банальность.

— Хорошо. Тогда: ты — редкое явление. Одновременно красивая, несносная, и... — он чуть наклонился ближе, — способная уничтожить мужчину сыром.

— Всё ещё не комплимент. Это — угроза с восхищением.

— Ну хоть что-то, — пожал он плечами и сел рядом. Бок о бок. Они уставились на панорамное окно, где медленно садилось солнце. Закат был золотым, почти нарисованным.

— Мы только что купили дом, — сказала она, не веря. — И наш ужин состоит из вина, оливок и пачки орехов. Как романтично.

— Ты забыла сыр. Это уже почти итальянская вечеринка.

— Если сюда ещё выкатится мафиози с мандолиной, я не удивлюсь.

Он фыркнул. А потом сделал нечто неожиданное — встал, подошёл к телефону и, не говоря ни слова, включил старую итальянскую мелодию из 60-х. Лёгкий, старый джаз с аккордеоном и вокалом в стиле кино «Сладкая жизнь».

— Ты что делаешь? — приподняла бровь Азалия.

Он протянул руку.

— Танцуем.

— Мы пьяны и сидим на коробках. Какая ещё сальса?

— Это не сальса. Это дурацкий момент, чтобы смеяться, — и он, не дожидаясь, схватил её за талию и потянул. Она засмеялась громко, искренне, и встала, чуть покачиваясь. — Окей. Ты ведёшь, я делаю вид, что умею.

Они танцевали среди коробок, на деревянном полу, босиком. Азалия чуть поскользнулась, и он поймал её, а потом сам запнулся и они, не удержав равновесия, упали прямо на плед, хохоча так, что стены дрожали.

— Это была тактика, — буркнул он, прижимая её к себе. — Я хотел, чтобы ты оказалась у меня на руках.

— Подлый приём, — шепнула она, обвивая его шею. — Скажи честно... ты ведь счастлив?

Он замер.

И потом сказал, не отводя взгляда:

— Да. Я, чёрт побери, счастлив.

Она поцеловала его в нос. Впервые — не в губы, не в шею, не с умыслом. Просто — легко, по-домашнему.

И в этот момент в доме наступил покой.

Он лежал на спине, а она – полубоком, головой на его груди. Сердце под её щекой билось ровно и сильно, в нём не было ни тревоги, ни напряжения. Только жизнь. Чистая, настоящая. Кастери гладил её по спине — пальцами, медленно, будто боялся разбудить тишину, в которой они вдруг оказались. Дом был всё ещё пустой, не обжитый, но в нём уже было дыхание. Их дыхание.

За окном темнело. Лёгкий ветер гонял листья по террасе, где стояли те самые коробки с вещами, которые они даже не открыли. Где-то по полу, сбившись с пути, каталась пробка от вина, и это почему-то казалось им ужасно важным — не ставить жизнь на паузу, не бежать больше.

— Если бы мне кто-то сказал, — пробормотал он, прижимая губы к её виску, — что в один вечер я буду лежать с тобой на полу в пустом доме, и мне не нужно будет бояться, кого подкупили, где угроза, я бы не поверил.

— А я бы поверила, — прошептала она. — Знаешь почему?

Он чуть склонился, чтобы увидеть её глаза. Там отражался мягкий свет уличного фонаря и... что-то неуловимое, нежное.

— Потому что я видела, как ты сражаешься. Ты упрямый, страшный, иногда невыносимый, но ты — тот, кто не сдаётся. Даже когда тебе плохо. Даже когда всё против тебя.

— Это был комплимент? — Он чуть улыбнулся, и в уголке губ заиграл тот самый изгиб, от которого у неё внутри щемило.

— Это была правда. А теперь — комплимент: ты невероятно красив, когда улыбаешься. Это пугает.

— Пугает?

— Да. Потому что я знаю, что сейчас ты улыбаешься только мне. И это...

Она не договорила. Он не дал. Его губы нашли её, и поцелуй был... не страстным, нет. Не яростным, не отчаянным, как прежде. Он был спокойным, будто они — два человека, которые уже всё доказали друг другу. Которые прошли через смерть, через страх, через ночь без конца. Которые остались. Живые. Вместе.

Поцелуй длился долго. Они говорили в нём то, чего нельзя было сказать словами. Всё, что копилось. Всё, что не сказали тогда, в бункере. Всё, чего боялись.

Когда они оторвались друг от друга, он коснулся её щеки:

— Я куплю тебе кухню. Огромную. С плитой, как ты хотела. И с барной стойкой.

— Зачем мне плита? Я умею готовить только тосты.

— Значит, купим тостер. Самый дорогой.

— А ещё бассейн?

— Бассейн будет. И камин. И комната только для тебя, где ты сможешь ничего не делать.

Она рассмеялась. В голос. Легко.

— Мы правда начинаем мечтать? Мы правда... позволяем себе это?

Он кивнул.

— Да. Потому что впервые за долгое время — можем.

Они лежали так ещё долго. Потом он встал, пошёл на кухню, достал плед из коробки, укрыл её. Включил старую лампу, потушил всё остальное, и вернулся к ней. Она притянула его к себе, как будто боялась, что он исчезнет. Как будто ночь может всё стереть.

— Не исчезай, — прошептала она, закрывая глаза.

— Даже если исчезну — ты найдёшь, — ответил он, уже почти во сне.

И в этот вечер — впервые за долгое, долгое время — они оба уснули без страха.

Утро просочилось в дом через лёгкие занавески, как робкий свидетель новой главы их жизни. Кастери проснулся первым — это случалось редко. Обычно она поднималась раньше и бродила по дому босиком, в его рубашке, как призрак, который наконец-то получил право жить. Но сегодня она спала глубоко, на его плече, с чуть приоткрытым ртом и теплым дыханием, щекочущим ему ключицу. Он не шевелился. Просто лежал и смотрел, как утро разливается по её лицу, как лёгкие тени играют на скуле, как ресницы дрожат в полусне.

Он думал: «Так выглядит покой».

Не победа, не контроль, не власть. А вот это — её лицо, спокойствие в её чертах, и мягкость утреннего света.

Потом он осторожно выбрался из-под её руки, натянул рубашку, прошёл на кухню, где уже стоял принесённый ими вчера тостер, и поставил воду на кофе. Запах быстро наполнил дом. Он не был роскошным — ещё нет. Но он был их.

Азалия пришла через несколько минут, с растрепанными волосами, зевающая, в чём-то вроде его футболки, которая доходила ей до колен. Она встала на цыпочки, поцеловала его в щеку и, не говоря ни слова, уселась на подоконник. За окном сиял ясный день. Она тёрла глаза кулаками, как ребёнок.

— Пахнет как «начало», — пробормотала она.

Он повернулся к ней с двумя кружками. Подал ей одну. Она взяла и вдохнула аромат.

— С чего начнём? — спросила она, пригубив.

Он сел рядом, притянул её к себе за талию.

— Со свадьбы.

Азалия фыркнула и чуть не пролила кофе.

— Что?

— Я обещал себе, что, если мы выживем, если всё закончится, я сделаю тебе свадьбу, — он говорил это спокойно, но в его голосе чувствовалась решимость. — Настоящую. Не потому что «надо», не потому что «так безопаснее», как раньше. А потому что я хочу стоять рядом с тобой перед всеми. Хочу, чтобы ты носила мою фамилию не по договору, а по любви. Хочу, чтобы ты выбрала платье, которое сама себе придумаешь. Хочу, чтобы ты знала: я тебя не прячу. Я тобой горжусь.

Она смотрела на него долго. Её глаза были ясные, но губы чуть поджаты.

— Нет.

Он удивился.

— Что — «нет»?

— Я не хочу свадьбы. Не сейчас.

— Почему? — его голос стал чуть напряжённым, он выпрямился.

Азалия поставила кружку на подоконник и повернулась к нему лицом.

— Потому что я только начала дышать. Только научилась быть рядом с тобой не из страха. Мне хочется... пожить. Просто пожить. Ходить по дому в твоей футболке, есть макароны на полу, собирать ящики и ссориться из-за цвета стен. Мне хочется узнать тебя вот такого — не в смокинге, не на фоне толпы, не когда все смотрят. А вот так. На кухне. Утром. Без кольца на пальце.

Он молчал.

— Кастери, свадьба — это не цель. Это — путь. И если ты действительно хочешь, чтобы я была рядом всегда, позволь мне пройти этот путь с тобой. Не быстро. Не под вспышками камер. А медленно. Как мы любим.

Он провёл пальцами по её щеке. Потом кивнул. Медленно.

— Хорошо. Тогда обещай мне другое.

— Что?

— Что однажды ты сама скажешь: «Пора».

Азалия улыбнулась. Широко. С теплом. С тем огоньком, что всегда выводил его из равновесия.

— Обещаю.

И они чокнулись кружками, как дети, в этой своей крошечной свободе. День только начинался. Свадьба могла подождать. А вот жизнь — нет.

В доме стояла та самая предвкушающая тишина, которая бывает перед выходом в свет. Солнце уже село, оставив за собой лишь алые блики на шторах. Кастери стоял у окна в черной рубашке с расстёгнутым верхом, закатывал рукава, будто бы медленно настраивался на роль. Он смотрел на тень деревьев за окном, в которой уже растворялся вечер. Его пальцы лениво скользили по ткани манжета, но мысли были где-то рядом — на втором этаже.

Там, за приоткрытой дверью, Азалия ходила взад-вперёд по спальне, поправляя волосы, сжимая в пальцах серьги, затем снова откладывая их, вдыхая, выдыхая, не глядя на себя в зеркало. На кровати лежало четыре разных варианта платья. Все хорошие. Ни одно — не идеальное. Ей казалось, что у неё нет ни одной вещи, в которой она чувствовала бы себя готовой к новому выходу.

— Азалия, — лениво, чуть насмешливо донеслось снизу. — Скажи, что ты не переодеваешься в пятый раз.

Она прикусила губу. Потом взяла тонкое кремовое платье на бретелях, полупрозрачное на свету, чуть струящееся, с мягким, но опасным вырезом на спине. Надела его медленно. И когда повернулась к зеркалу — затаила дыхание. Платье будто бы облегло её душу. Было в нём что-то... неожиданное.

Она спустилась по лестнице, осторожно держа туфли в руке. Кастери стоял у входа, теперь уже в пиджаке. Услышав её шаги, он обернулся — и замер.

— Чёрт, — выдохнул он. — Я тебе запрещаю так выглядеть. В этом доме. Со мной.

— Почему? — она подала туфли с невинным видом.

— Потому что я не смогу себя сдерживать, — он шагнул к ней, обвёл взглядом с ног до головы. — И этот приём... с его дурацкими гостями... Я не уверен, что они заслужили видеть тебя в таком виде.

Она усмехнулась, обула туфли и, подняв на него взгляд из-под ресниц, сказала:

— Тогда будь рядом. Чтобы ни у кого не возникло соблазна.

Кастери подошёл, положил ладонь на её талию, наклонился к уху:

— Весь вечер я буду рядом. Не отойду ни на шаг. И, клянусь, если кто-то слишком долго задержит на тебе взгляд... я улыбнусь. И представлю, как он исчезает.

Азалия тихо хохотнула:

— Ты слишком ревнивый.

— Нет. Просто... знаешь, когда что-то твоё, особенно после того, как ты это почти потерял... ты уже не хочешь делить ни с кем. Даже взгляд.

Она вздохнула и потянулась к его губам. Легкий поцелуй. Быстрый, как обещание.

— Тогда поехали. Раз уж я так неотразима, мне срочно нужно выйти в свет.

Кастери распахнул перед ней дверь и, чуть поклонившись, протянул руку:

— Мадам. Ваше торжественное возвращение начинается. Только, умоляю, не своди меня с ума сразу. Оставь немного на после.

— Ни секунды терпения, — прошептала она, проходя мимо.

И когда они вышли в ночь — блестящие, хищные, идеально опасные — вечер затрепетал. Город ещё не знал, что вернулись те, кто должен был быть мертв. Но он почувствовал это сразу. В воздухе. В каждом их шаге. В каждом взгляде, который бросали друг на друга.

Хрустальные люстры свисали с потолка, отбрасывая золотистые блики на полированный мрамор, по которому неторопливо ступала Азалия. В её движениях не было спешки — лишь грация, уверенность и невидимая корона. Рядом с ней — Кастери, высокий, в безупречно сшитом тёмно-графитовом костюме. Они появились в зале так, словно вышли из другой эпохи — красивой, страшной и величественной.

Разговоры в зале затихли. Кто-то замер с бокалом шампанского, кто-то от удивления чуть не выронил сигару. Враги моргнули, словно привидение увидели. Союзники — улыбнулись, но сдержанно. Они вернулись.

Азалия была в платье цвета тонкое кремовое платье на бретелях, полупрозрачное на свету, чуть струящееся, с мягким, но опасным вырезом на спине, подчеркивая изгибы и лёгкость. Волосы убраны высоко, на шее — тонкое колье с одним-единственным камнем, похожим на каплю крови. Она не улыбалась — и в этом было больше власти, чем в любой победе.

Кастери чуть наклонился к ней:
— Если бы ты знала, сколько взглядов сейчас хочу выколоть, — прошептал он сквозь стиснутые зубы.

— Расслабься, — прошептала она в ответ, не глядя на него. — Пусть смотрят. Мы всё равно вернулись из ада.

Он усмехнулся, но в глазах уже плескалась тень. Слишком много взглядов, слишком много внимания. Мужчины провожали Азалию взглядами, один из них — даже слишком открыто. С ним она обменялась парой фраз у барной стойки, когда Кастери говорил с Марио. Она смеялась — первый раз за долгое время. И этот смех обжёг Кастери.

Он медленно подошёл, лицо неподвижное, как маска:
— Нам нужно поговорить. Сейчас.

— Мы только что пришли. Я чувствую себя хорошо, — мягко возразила Азалия.

— Я сказал: сейчас, — голос сорвался. Он схватил её за запястье.

Фотографы не успели отвернуться — вспышки начали мигать чаще. Публика оглянулась.

— Отпусти, — сквозь зубы прошептала она. — Все смотрят.

— Тем более — пойдём, — сказал он, уже не сдерживаясь.

Азалия вырвала руку:
— Ты снова хочешь владеть мной, как вещью? На глазах у всех?

— Если ты принадлежишь мне — ты не обязана смеяться с другими! — Кастери кричал уже не только на неё, но на весь зал.

Вспышки — одна за другой. Кто-то снимал на видео. Кто-то смотрел, не моргая. Репортёры потянулись ближе.

— Тогда, может, тебе стоит прятать меня под замок, как раньше? — голос её дрожал, но она не отступала. — Ты боишься, что кто-то увидит, что я — настоящая? Без тебя?

Он подошёл ближе, их разделяли сантиметры. Его лицо искажало бешенство, её — горечь.

— Пошли домой, — процедил он.

— Нет, — твёрдо.

Он шагнул, схватил её. Она оттолкнула его. Кто-то ахнул. Вспышка ослепила на секунду.

— Ты ведёшь себя, как дикарь, — прошептала она, срываясь. — Ты не знаешь, что такое любовь, ты знаешь только, как владеть.

Кастери замер. Медленно отпустил её руку.

Азалия стояла перед ним, гордая и разбитая, как воин после битвы. Повернулась и пошла прочь, мимо камер, мимо чужих глаз, мимо этого ада.

Кастери остался стоять в центре зала. Вокруг — тишина и вспышки камер.

Шелест шёлкового платья по кожаному сиденью был единственным звуком в машине, пока Азалия смотрела в окно, не мигая. За стеклом проносился город — яркий, шумный, полный жизни, но в ней всё замерло. Ни слова. Ни взгляда. Ни единого движения в сторону Кастери, сидящего рядом. Он тоже молчал. Только руки на руле были напряжены, как стальные тиски, а мышцы челюсти вздрагивали от сдерживаемого гнева.

Азалия сдерживала дыхание. Каждая минута в этой тесной, душной тишине давила. Её горло саднило от сдержанных слёз, но она не позволила себе плакать — не сейчас, не перед ним.

Дом встретил их пустотой и полумраком. Едва дверь захлопнулась, как она резко сбросила туфли, одна из них со стуком ударилась о стену.

— Я тебе не кукла! — сорвалось с её губ, и голос прозвучал громче, чем она хотела. — Не твоя, не их, не ничья!

Кастери только развернулся к ней, но она уже шла на него, с распущенными волосами, распухшими от сдерживания губами и глазами, полными ненависти.

— Ты унизил меня. Перед ними. Перед камерой. Перед собой, — голос её дрожал, но каждое слово было лезвием. — Я дала тебе шанс, а ты опять выбрал контроль. Боль. Владение.

— Они смотрели на тебя, как на добычу, — процедил он. — Ты смеялась. Ты дала им право думать...

— Думать? — она рассмеялась, истерично, горько, криво. — Я не принадлежу никому! Даже тебе! Если ты вернулся из мёртвых, это не значит, что можешь хоронить меня заживо!

Она резко сбросила колье, оно с глухим звуком упало на пол.

— Я не прощу этого, Кастери. Я не прощу, что ты опять пытался заткнуть меня. Заставить замолчать. Опозорил меня — на глазах у всех. Из-за чего? Из-за взгляда?

Он подошёл ближе, но она отступила, как от пламени.

— Не трогай меня, — прошептала она. — Просто... не трогай.

Он остановился. У него не было слов. Только злость, бессилие, сожаление, которое не могло пробиться сквозь его гордость.

Азалия обхватила себя руками и села на край дивана. Трясло. Ноги дрожали, плечи ходили ходуном. Она злилась — на него, на себя, на весь этот вечер.

— Я устала... — еле слышно. — Я так устала бояться тебя.

Он смотрел на неё долго. Потом сделал шаг, другой — и снова остановился. В этот раз — навсегда. Он ушёл вглубь дома, захлопнув за собой дверь, как последнюю попытку что-то исправить. А она осталась в тишине, полной истерики и недосказанных чувств.

Прошло несколько часов.

Дом погрузился в мёртвую тишину — такую густую, что казалось, она впитывается в кожу. Азалия сидела у окна, завернувшись в плед, волосы растрёпаны, глаза — пустые. На улице начинал моросить дождь, и его капли мягко стучали в стекло, словно подчеркивая одиночество внутри.

В комнате всё говорило о буре, которая уже прошла: брошенные туфли, перекошенное колье на полу, подушечка с дивана валялась в углу. И только она — с прямой спиной, сжавшись в себе — была неподвижной, как тень.

Дверь за её спиной медленно открылась. Без звука. Но она почувствовала.

Кастери стоял на пороге, в рубашке, расстёгнутой на груди, волосы чуть влажные — он, похоже, выходил на улицу. Его лицо было хмурым, но уже не яростным. Только тишина и усталость.

— Ты... — начал он, но осёкся. Слишком много боли между ними.

Азалия не обернулась. Только спросила:

— Ты всё ещё думаешь, что имеешь право решать за меня?

Он подошёл ближе, сел на пол рядом, прямо к её ногам, оперся спиной на стену. Его рука на мгновение дёрнулась — хотел взять её пальцы, но не решился.

— Нет, — тихо. — Я... я просто боюсь.

Она впервые повернулась. И впервые за вечер посмотрела ему в глаза.

— Чего?

— Потерять тебя. Снова. Или... увидеть, как ты уходишь туда, где меня нет.

Он говорил глухо, без обычной бронзовой силы. Словно признание вырывалось из самой глубины, где он давно всё прятал.

— Ты боишься не потерять меня. Ты боишься, что не сможешь контролировать. Это не одно и то же.

Он кивнул. Он знал. Но больше ничего не сказал.

Они сидели в тишине. Слишком разгорячённые, чтобы простить. Слишком уставшие, чтобы продолжать воевать. Но в этой тишине что-то начало меняться. Медленно, будто дождь за окном размывал осколки гордости.

И только под утро, когда она сползла с кресла, села рядом, и уронила голову ему на плечо, он, не дыша, позволил себе осторожно коснуться её руки.

Они не говорили.

Но в этом касании — была первая попытка попросить
прощения. И, возможно, первая попытка дать его.

Тишина между ними не была больше тяжёлой. Она была хрупкой. Как стекло, натянутое между двумя душами, которые наконец смотрят друг на друга — по-настоящему. Без крика, без гнева, без защиты.

Азалия всё ещё сидела рядом, её щёка чуть касалась его плеча. Она не смотрела на него. Дыхание у неё было тихое, но дрожало.

— Я... — голос оборвался, как будто она наступила на горло самой себе. Она прикусила губу, сдерживая нарастающий ком. — Я так устала бояться.

Он не двигался. Смотрел прямо перед собой, но чувствовал, как её пальцы дрожат — сначала слабо, потом сильнее.

— В ту ночь, когда мы уехали... — она заговорила шепотом, будто боясь, что если скажет громко, всё снова обрушится. — Я думала, ты умрёшь у меня на руках. Я помню, как несла тебя. Помню, как кровь текла по моим рукам. Я слышала, как ты стонешь, и молилась, чтобы ты не умер... просто не умер...

Он повернул к ней голову, и только теперь понял — по её щекам текли слёзы. Настоящие, горячие. Те, что она держала внутри всё это время.

— Я ведь кричала тогда, — прошептала она. — На людей, на ночь, на небо... я умоляла кого угодно, чтобы ты остался со мной. Хоть на час... хоть на день.

И она не выдержала. Развернулась к нему, вцепилась пальцами в его рубашку и прижалась. Из груди вырвался всхлип. Затем второй. Он обнял её медленно, осторожно, будто боялся раздавить, — и только когда его руки сомкнулись на её спине, она окончательно сломалась.

— Я ненавижу, что люблю тебя, — выдохнула она сквозь слёзы. — Потому что это делает меня слабой. А я так долго строила из себя сильную. Но без тебя я просто... пустая.

Кастери закрыл глаза, прижал её к себе крепче. Он не знал, как исцелить всё, что она носит в себе. Но знал, как быть рядом. И это было единственным, что им сейчас нужно.

— Ты не слабая, — прошептал он ей в волосы. — Ты вытащила меня из ада. Ты держала меня, когда я был ближе к смерти, чем к жизни. И теперь... — он чуть отстранился, посмотрел ей в глаза, провёл пальцем по её щеке, стирая слезу, — теперь я держу тебя.

Её губы дрожали, дыхание сбивалось. Но в этих словах — было что-то, что впервые за долгое время дало ей опору. Его голос, его руки, его взгляд — были крепче, чем страх.

Они сидели на полу, уставшие, измотанные, но живые. Он гладил её волосы, целовал лоб, обнимал как самое дорогое. А она впервые позволяла себе быть не сильной — а просто любимой.

И в этом моменте — ночи, дождя, разбитых сердец и их тихого соединения — рождалось нечто большее, чем прощение. Рождалась вера.

Они всё ещё сидели на полу, прижавшись друг к другу, будто и не было стен, не было дома, не было даже времени — только ночь, только тишина, только они. Азалия дышала медленно. Он обнимал её, и этого было достаточно, чтобы страх отступил. Но не всё. Не вся боль.

Она вдруг прижалась к нему сильнее, будто из глубины сердца вырвался новый ком. Не такой острый, но глубокий, как тёплая рана, которую никто не лечил.

— Знаешь... — её голос прозвучал неуверенно, — я очень давно никому не рассказывала.

Он чуть наклонил голову, не перебивая.

— Про детство. Про дом. Семью. — она сделала паузу. — Я ведь никогда особо не говорила об этом, да?

Он мягко кивнул. Она улыбнулась горько:

— Потому что это как... как комната в старом доме, куда боишься заглянуть. Знаешь, что там пусто, но всё равно страшно.

Она откинулась назад, на диван, запрокинула голову и уставилась в потолок.

— У нас был маленький дом. Простой. Даже бедный. Мама... мама работала на трёх работах. Почти не спала. Но она всегда пахла выпечкой. — Азалия вдруг улыбнулась, ностальгически, с какой-то такой нежностью, от которой щемило грудь. — Каждое утро я просыпалась раньше всех и кралась на кухню — не потому что голодная, а потому что знала: мама там. Пахло ванилью, корицей. А она всегда пела. Даже если было тяжело.

Кастери смотрел на неё, будто впервые видел. Её голос стал тише:

— А папа... он не был жестоким. Он просто однажды ушёл и не вернулся. Мы ждали. Очень долго. Мама никогда не плакала при мне. Но однажды ночью я проснулась и увидела — она сидела у окна, в его рубашке, и молча держала фотографию. И потом появился отчим. Он не смог дарить мне то что дарил мой родной папа.. Любовь..

Она замолчала, проглотив боль, словно кусок стекла.

— Я тогда поняла: никто не должен видеть, что ты слаб. И с тех пор... всё во мне стало будто закрытым. Я училась быть нужной, быть полезной. Но настоящей... — она вдруг посмотрела на Кастери, — я никогда не была.

Он молчал. Его взгляд был тяжёлым, но не от гнева — от понимания. Глубокого, мужского, полного чувства.

— Ты была настоящей с самого начала, — сказал он хрипло. — Просто никто не заслуживал увидеть это.

Её губы дрогнули. Слёзы снова начали подступать, но уже не такие — не от боли, а от облегчения. От того, что кто-то увидел в тебе не роль, не маску, а суть.

— Я часто думаю... что было бы, если бы мама была рядом. Она бы, наверное, тебя не одобрила, — засмеялась она сквозь слёзы. — Слишком высокий, слишком суровый... и слишком много оружия.

Кастери рассмеялся, впервые по-настоящему. Этот смех был тёплым, глубоким.

— Я бы всё равно её покорил, — сказал он, притягивая её ближе. — Просто бы принёс ей пирог и цветы.

— А потом она бы сказала: «Этот парень — беда, но у него красивые глаза».

— Значит, у нас был бы шанс.

Они смеялись, и в этом смехе, в этой ночной тишине и свечах, казалось, будто мир можно начать с чистого листа. Он смотрел на неё — не ту, которая была сильной и гордой, а настоящую, тёплую, уязвимую, живую.

— Спасибо, что рассказала, — прошептал он, целуя её волосы.

— Спасибо, что слушал.

И больше слов не требовалось. Всё остальное уже говорила тишина.

Они долго молчали после этого разговора. Просто лежали рядом, вдыхая одно дыхание, впитывая друг в друга тепло. В доме было тихо, за окнами медленно гасла ночь. Шторы не были задвинуты — тонкая полоска раннего рассвета прорезала пол, перетекая на стены мягким золотом. Он держал её руку, и она не пыталась её отпустить.

Когда Азалия всё же поднялась, она выглядела другой. Не уставшей, не сломленной, а словно выдохнувшей что-то давнее. Что-то, что давило ей на грудь годами. Волосы растрёпаны, глаза чуть припухшие от слёз, но лицо — спокойное. Настоящее.

— Я сделаю чай, — тихо сказала она, и он кивнул, оставаясь лежать.

Кухня наполнилась шорохами, звоном чашек, тонким паром над чайником. Он встал спустя минуту, медленно, будто каждое движение было осознанным. Подошёл к ней сзади, положил ладони на её талию и прижался лбом к затылку.

— Ты сильнее, чем думаешь, — сказал он глухо.

— Только рядом с тобой, — ответила она, не оборачиваясь, и он почувствовал, как её плечи дрогнули под его руками.

Они пили чай на кухне, босиком, в свете пробуждающегося утра. Она сидела на столе, он стоял напротив, и время будто остановилось. Было только это утро. Эта кухня. Этот чай.

— А у тебя какое было детство? — вдруг спросила она, взглянув на него поверх чашки.

Он молчал, будто решал — говорить или нет. Потом медленно поставил чашку.

— Жёсткое, — сказал он наконец. — Меня учили выживать. Не плакать. Не привязываться. Даже не думать о том, что кто-то когда-нибудь будет рядом.

Азалия нахмурилась.

— Это неправильно...

— Это — то, что сделало меня тем, кем я стал, — он пожал плечами. — Но если бы тогда мне кто-то сказал, что однажды я буду сидеть вот так, пить чай с женщиной, которую хочу защищать — я бы не поверил.

— А сейчас веришь?

Он подошёл ближе, провёл пальцем по её щеке.

— Сейчас я верю только в тебя.

Она обняла его. Долго. Молча. И в этом объятии не было страсти — было нечто другое. Более ценное. Более редкое.

Доверие.

Спустя какое-то время они снова оказались в комнате. День только начинался, но весь дом уже казался живым. Он заглянул в коробки, которые они так и не разобрали — всё ещё стояли у стены, напоминая, что впереди много забот.

Азалия подбоченилась, смотря на беспорядок:

— Знаешь, если мы так и не расставим книги, это будет самым модным хаосом.

— Я думал, ты любишь порядок.

— Я люблю уют. А это не одно и то же.

Он усмехнулся:

— Тогда мы устроим тебе самый уютный беспорядок в городе.

— И купим камин.

— И кошку.

— Или собаку.

— Или целую армию собак. Чтобы охраняли твой порядок.

Они снова засмеялись. Голоса эхом отразились в высоких потолках. Дом наполнялся жизнью. Их жизнью.

— Ты знаешь... — сказал он, когда они снова сели у окна, глядя на сад. — Если бы я мог вернуться в прошлое и выбрать, с кем начать всё сначала... я бы выбрал тебя. Даже если бы знал, как будет тяжело.

Она взяла его за руку, крепко.

— А я бы выбрала тебя. Даже если бы знала, сколько раз буду бояться.

Снаружи щебетали птицы. Внутри — росла тишина. Но уже не гнетущая, а теплая. Живая.

Это был новый день.

И новая глава их жизни.

Весь день прошёл будто в полудрёме. После того душевного утра они не спешили — никуда не нужно было бежать, никого догонять, ничего доказывать. Мир вокруг будто замер, позволив им просто быть. Вместе.

Они прибирались в доме, но больше шутили, чем действительно работали. Кастери неуклюже сложил книги по цветам корешков, Азалия в ужасе переделала. Он притворно обиделся, она закинула в него подушкой. Он поймал её за талию, закружил, и оба расхохотались, врезавшись в диван. Их смех заполнил комнату.

— Мы как подростки, — усмехнулась она, устроившись на полу, запыхавшаяся, с растрёпанными волосами.

— Я как минимум как подросток, — он кивнул. — У тебя просто заразительный смех.

— Не привыкай. Это временно.

— Это навсегда.

Они снова посмотрели друг на друга, и в этом взгляде не было уже ни страха, ни боли. Только свет. И уверенность.

Ближе к вечеру Кастери долго разговаривал с Марио — по зашифрованной линии. Говорил тихо, коротко. Азалия стояла у окна и смотрела на сад, а потом подошла, обняла его со спины.

— Всё хорошо? — прошептала.

— Да, — ответил он, не оборачиваясь. — Всё только начинается.

Они ужинали на террасе. Сами готовили. Самый простой ужин на свете: паста, вино, мягкий хлеб. Она смеялась, что у него талант повара мафии. Он хмыкнул:

— Я мог бы открыть ресторан. "Всемогущий Кастер".

— Лучше "Уклюжий Каст".

Они ели медленно, наслаждаясь каждым глотком. Ветер качал шторы. Лёгкая музыка играла где-то из комнаты. Всё казалось почти нереальным.

— Знаешь... — сказала она, глядя на небо. — Я так давно не чувствовала себя живой.

Он молча взял её руку. Поднёс к губам. Поцеловал.

— Я постараюсь, чтобы ты больше никогда об этом не забыла.

Позже, уже ночью, они снова остались в спальне. Тишина была мягкой. Он читал, она лежала, подперев щёку рукой, просто наблюдая за ним. Лампа отбрасывала тёплый свет. За окном шумели листья.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросил он, не поднимая глаз.

— Потому что я всё ещё не верю, что это правда.

Он закрыл книгу, положил её на тумбочку. Подошёл, сел рядом. Серьёзно.

— Это правда. И это только начало.

Она потянулась к нему, медленно, легко коснулась губами его губ. Он ответил так же нежно. По-другому. Без жадности. Без спешки.

— Ты моя реальность, — шепнул он.

И в ту ночь они не говорили больше. Не нужно было.

Они просто были.

И этого было достаточно.

______________

всем привет друзья!! извините за долгое отсутствие, так как я работаю и учусь одновременно, у меня нету времени писать, и прошу прощения что глава получилось маленьким, но обещаю что следующую главу сделаю как вам нравится!! 🫶🏻 но наверное следующая глава будет через неделю ( до этого прошу вас проголосовать 💕