нарушенные клятвы

Комната казалась слишком светлой, даже несмотря на тусклые лампы под потолком. Тело на полу уже накрыли чёрным покрывалом, но запах крови оставался — резкий, металлический, въедливый. Азалия сидела на кровати, закутавшись в плед, будто в детстве, когда боялась грозы. Только сейчас страх был другим. Глубже. Тише. Ядовитее.

Она молчала. Уже давно. С того момента, как её перенесли из ванной. Врачи осмотрели, дали седативное, но она отказалась. Просто отвернулась. И больше не проронила ни слова.

Кастери стоял у окна. Его пальцы сжались в кулак, ногти вонзились в ладонь. Он молчал, хотя внутри всё кричало. Он не мог позволить себе показать это — не перед ней, не сейчас. Но он чувствовал, как в груди что-то ломается. Она дрожала. Его невеста. Его... Азалия. Маленькая, хрупкая, но такая упрямая, такая гордая. Та, что смотрела ему в глаза без страха. А теперь — даже не смотрит.

Он сделал шаг к ней.

— Азалия, — голос его был сдержанным, хриплым, будто чужим. — Мне нужно знать, что он сказал тебе. Всё. Каждую деталь.

Она медленно повернула голову. Глаза стеклянные. Ни одной слезы, ни одного движения.

— Он знал, как я сюда попала, — тихо произнесла она, будто вспоминая нечто далёкое. — Сказал, что видел меня раньше. Что я «слишком красивая для этого дома». Что ты... что ты не заслуживаешь меня.

Кастери не моргнул. Но его челюсть сжалась.

— Он сказал, что ты не герой. Что ты — хуже их. Что ты предал кого-то. Что из-за тебя кто-то умер.

Он не двинулся с места. Даже не вздохнул.

— Это правда? — её голос сорвался, почти прошептала. — Он солгал?

— Это неважно, — отрезал он, слишком резко.

Азалия вздрогнула.

Кастери сжал зубы. Проклятие. Он не хотел так. Но он не мог позволить себе быть слабым. Даже перед ней. Особенно — перед ней.

— Он умер, Азалия, — проговорил он жестко, стараясь скрыть дрожь. — И это всё, что имеет значение.

Она покачала головой. Медленно. Не соглашаясь.

— Нет. Значение имеет то, что он попал внутрь. Что он знал, где я. Что он знал моё имя, мои привычки, мой распорядок дня. Знал, что ты запер меня. Знал, что я одна. Ты понимаешь это, Кастери?

Он смотрел на неё. И молчал. Потому что она была права.

— Кто-то из твоих его впустил.

Тишина стала густой. Глухой. Он слышал только собственное дыхание. Глубокое. Размеренное. Как перед выстрелом.

— Я найду, — сказал он наконец. — Всех, кто был с ним.

— Может, это был не один. Может, ты уже окружён ими, — тихо, без эмоций. — Может, ты проиграл, и просто не знаешь этого.

Он подошёл ближе. Сел на край кровати. Очень медленно. Осторожно, будто боялся, что она исчезнет. Её пальцы дрожали под пледом. Он не дотрагивался — знал, нельзя. Она слишком напугана, слишком на грани.

— Я сделал ошибку, — сказал он глухо. — Я думал, что могу защитить тебя на расстоянии. Думал, что если ты будешь далеко от всего, что связано со мной, ты будешь в безопасности. Я ошибался.

Она смотрела на него. Долго. В её взгляде появилось что-то новое. Не гнев. Даже не страх. Разочарование. Он понял это сразу. И это больно ударило в грудь. Хуже, чем любая пуля.

— Завтра мы уедем, — сказал он. — Рано утром. Новое место. Новые люди. Полный контроль. Там тебя не тронут. Никто.

— А ты? — прошептала она.

Он замер.

— Ты уедешь со мной?

— Я... — он отвёл взгляд. — Я должен остаться. Пока.

Она отвернулась. И в этой тишине он услышал то, чего боялся больше всего — как она отдаляется. Медленно. Навсегда.

Он встал. Пальцы дрожали. Он сжал их в кулаки, будто пытаясь удержать хоть что-то.

— С тобой поедет Вито. Он тебе не навредит. Я поручаю тебе его, Азалия.

— Я не хочу никого — тихо. Её голос прозвучал почти по-детски.

Он застыл. А потом, наконец, сделал шаг. Подошёл ближе. Встал над ней.

— Ты не понимаешь. Я не могу сейчас быть рядом. Если я поеду с тобой, мы оба умрем. А я не... — он замолк. — Я не позволю.

Он уже уходил, когда услышал её:

— Ты боишься.

Он остановился. Спина напряжённая, руки по швам.

— А может, ты просто боишься, что тебе уже есть, кого терять.

Он не ответил. Только вышел. Дверь захлопнулась глухо. И в этот момент Азалия впервые заплакала. Тихо. Беззвучно. Чтобы никто не слышал. Потому что боль теперь была не только от страха. Она была — от него. От того, кто ушёл.

____________

Дом, в который их перевезли, был другим. Совсем другим. Ни мрамора, ни золота, ни длинных коридоров с картинами, от которых веяло смертью. Здесь всё было... проще. Теплее. И тише. Но тишина уже не спасала. Дни перестали иметь форму.

Сначала была ночь. Долгая, вязкая, полная чужих голосов, тихих шагов за дверью и запаха крови, который, казалось, въелся в кожу. Её привезли в дом, который никто не называл домом. Это было укрытие. Безликое, как пустота внутри.

Азалия стояла у окна, прижимая к себе чашку с кофе. Солнце слабо пробивалось сквозь облака, день выдался пасмурный, но ей было всё равно. За последние сутки она не сказала ни слова. Только кивала. Только молча смотрела. Даже когда Вито пытался с ней говорить, даже когда он рассказал, что здесь установлено тройное кольцо охраны, даже когда намекнул, что Кастери может приехать... может, если сможет... Но «может» не значило «да». Он не приехал. И это убивало сильнее всего.

В ту ночь, когда его голос прошептал ей: «Я не дам им тебя тронуть», она почти поверила. Почти. А потом он ушёл. И с каждым шагом, с каждой минутой, что его не было, эта вера в нём рассыпалась. Словно в нём действительно не было ничего настоящего. Словно всё — это маска. Кулак. Страх. А она была просто деталью в его игре.

Первое, что пришло вместе с тишиной, — холод.

Он не был физическим. Даже не из-за окна, покрытого изморозью, не из-за тонкой рубашки, оставшейся на ней после той ночи, и не от прикосновения к прохладному полу босыми ногами. Холод был внутри. Глухой, безликий, он пропитал каждую клетку. Так замерзает душа, когда перестаёт надеяться.

В тот вечер, когда она, израненная, задыхающаяся от страха, сидела в углу ванной, его голос стал последним, что держало её на поверхности. А потом — исчез. Исчез он сам, исчезли его приказы, его тяжёлые шаги, даже его злость. Осталась пустота.

Прошли сутки.
Потом — двое.
На третий день Азалия перестала считать.

Она не произнесла ни слова с момента, как её привезли в дом. Кто-то сказал, что это было укрытие. Но для неё это было место, в котором её оставили. Без объяснений. Без правды.

Она сидела на одном и том же кресле у окна, прижав колени к груди. За окном бесконечно шевелились сосны. День сменялся ночью, а потом всё начиналось заново. Никто не нарушал её тишину. Сначала пытались говорить — медсестра, охранник, психолог. Все получали молчание в ответ.

Даже когда во второй день принесли новый халат — мягкий, белоснежный, он остался висеть на вешалке. Даже когда ей оставили еду — она оставалась нетронутой. Чай остужался, суп застывал. Она не отказывалась — просто молчала. Как будто её не было. Тело работало на автомате. Иногда она вставала, медленно, будто боялась, что земля под ней треснет. Мыла руки. Умывалась. Возвращалась на своё место. Смотрела в окно. Никто не говорил о Кастери. Его имя исчезло из воздуха, будто оно стало запретным. Но Азалия чувствовала его отсутствие всем телом. Оно пульсировало в висках, давило в груди. Каждый звук за дверью — её сердце замирало. А потом возвращалась пустота. Он не придёт. Он оставил её.

На четвёртый день в комнату вошёл Вито. Без стука. Спокойно. Осторожно.

Он поставил на подоконник чашку с паром, опустился на соседний стул. Несколько минут они молчали. Потом Вито, всё так же глядя в окно, сказал:

— Я был с ним в ту ночь. Я видел, как он рвался к тебе. Как сносил всё на своём пути. Но потом... он замер. Он смотрел на тебя, как будто ты была последним, что в нём осталось живого. — Пауза. — А потом исчез. Потому что испугался.

Азалия не шевелилась.

— Он боится, — продолжал Вито. — Не за тебя. За себя. За то, что может с тобой сделать. За то, что он почувствовал. Потому что он больше не контролирует ситуацию. А он всю жизнь живёт только тогда, когда всё под контролем.

Он посмотрел на неё. Она не ответила.

— Я не прошу тебя простить. Не прошу понять. Но ты не одна, слышишь?

Она опустила глаза. Взгляд упал на плед, на свои ладони, всё ещё в ссадинах. Кожа на запястьях заживала плохо. Слишком долго.

— Почему он не приехал? — вдруг спросила она.

Голос был ровным, спокойным. Но глаза блестели.

— Потому что боится ещё сильнее. Боится увидеть, что натворил. Боится, что ты посмотришь на него и скажешь: "Я не прощу." А может... — Вито вздохнул. — Может, он думает, что не заслуживает прощения.

— А если он прав? — её голос стал чуть тише. — А если он правда не заслуживает?

Вито молчал.

— Я убила человека, — сказала она. — Своими руками. Потому что иначе бы он убил меня. Но я помню, как смотрела ему в глаза. Помню, как соскальзывала по стене, как дрожала. А он... — она крепче сжала пальцы. — Он даже не пришёл.

— Ты выжила. И он знает, что это только твоя заслуга.

— А мне хочется, чтобы он просто... — она запнулась. — Просто оказался рядом. Не как мафиози. Не как тиран. Просто... как человек. Как тот, кто когда-то смотрел на меня так, будто я — весь его мир.

Вито кивнул. Он понимал. Понимал больше, чем ей хотелось бы.

— Может, он и правда ошибся. Но это его наказание. Жить с этим.

Он встал, не дожидаясь ответа.

— Чай остынет. Попробуй. Там не только мелисса, но и что-то сладкое. Мед, вроде. Я не помню.

Уже у двери он добавил:

— Когда захочешь поговорить — я рядом.

Слёзы скатились по щекам — впервые за все эти дни.

Не истерика. Не рыдание. Просто тихие, тёплые капли, как дождь после долгой засухи.

Вито молчал. Он знал — это было начало. Медленное, неровное, но настоящее.

_________________

На следующий день она снова сидела у окна. В халате, который до этого висел без движения. Волосы были заплетены. На столике рядом стояла чашка, в которой не остыл чай. Она сделала глоток.

А потом подняла глаза, когда в комнату вошёл Вито.

— Ты обещал мёд, — сказала она. Голос был тихим.
Он усмехнулся.
— Забыл. Принесу. Но с тебя история.

Азалия кивнула. И в её взгляде впервые появился свет. Он всё ещё не вернулся. Но она начинала возвращаться сама.

_____________

Врачи приходили, осматривали, оставляли таблетки и рекомендации. Охрана проверяла окна, камеры, двери, не заходя внутрь. А Вито... Вито просто был рядом.

Он появлялся ближе к вечеру, садился в кресло у стены и молча читал что-то в планшете. Иногда — приносил чай с мёдом, иногда — оставлял на столе шоколад, от которого раньше она улыбалась. Теперь — даже не смотрела.

Всё изменилось.

Она почти не ела. Не смотрела в зеркало. Не касалась телефона. Молчание не было упрямством — оно было единственным, что у неё осталось. Плотной, непроницаемой пеленой между ней и тем, что произошло.

Вечером Вито вошёл как обычно. В руках — плед. На лице — спокойствие. Он не ждал ответа. Не надеялся на реакцию.

Но когда он положил плед рядом и развернулся, чтобы уйти, она внезапно заговорила.

— Ты знал, что он не придёт?

Голос прозвучал хрипло, сломано. Словно чужой. Он обернулся. Молча. Остановился.

— С первого вечера ты не спрашивал о нём, — продолжила она. — Ни одного слова. Значит, знал. Значит, понимал, что он... не вернётся. Почему?

Он подошёл ближе. Медленно. Сел на край кресла, чуть наклонившись вперёд. Говорил тихо:

— Потому что я видел его. Перед самым уходом.
— И?
— Он был другим. Не как обычно. Ни холодным. Ни грубым. Он был пустым. В глазах ничего. Я подумал тогда, что он не знает, как остаться.

Азалия откинулась назад, в подушки. Закрыла глаза.

— Я не знаю, что хуже, — прошептала она. — То, что он ушёл, или то, что я всё ещё хочу, чтобы он вернулся.

Он не отвечал.

— Я... — она сжала простыню пальцами. — Я думала, что смогу быть сильной. Что просто переживу. Я пережила боль, шок, кровь, этот ужас. Но потом... начинается другое. Ты просыпаешься — и ничего. Ни его голоса, ни взгляда, ни даже тени. Как будто ты никому не нужна.

Вито посмотрел на неё внимательно.

— Ты нужна.
— Кому? — хмыкнула она. — Тебе? Охране? Людям, которых я даже не знаю?

Тишина повисла между ними. Она чувствовала, как глухо стучит сердце. Словно застряло где-то в горле.

— Себе, — сказал он. — Ты нужна себе. Даже если сейчас этого не чувствуешь.

Азалия отвернулась к окну.

— Мне страшно спать. Когда темнеет — я начинаю слышать, как он открывает дверь. Слышу его голос. Его шаги. Я помню, как пахло его одеждой. Как он сказал моё имя. Я хочу забыть — но всё тело помнит.

— И это нормально. — Голос Вито был спокоен, но крепкий. — Ты не должна забывать. Не обязана быть сильной каждый час. Но ты должна вернуться. По кусочкам. Медленно. Сколько бы времени ни заняло.

Азалия молчала. Потом тихо выдохнула. И, не глядя на него, сказала:

— Расскажи мне что-нибудь. О себе. О чём угодно. Только... не уходи.

Он остался.

И каждую ночь после этой — рассказывал. Об улицах в детстве. О книгах, которые когда-то читал. О людях, которых потерял, и о тех, кто его спас. Он говорил, не ожидая ничего в ответ. И однажды, через неделю, она рассмеялась. Тихо. Нерешительно. Но по-настоящему.

И когда рассвет зажёг края окон, впервые за всё это время она не спряталась в одеяло. Она посмотрела в зеркало. Подошла. Коснулась пальцами своей щеки.

— Привет, — прошептала она отражению. — Я всё ещё здесь.

___________

День выдался солнечным. Настолько неожиданно тёплым, что даже старый мрамор балюстрады, обычно ледяной до полудня, сейчас приятно грел ладони. Азалия сидела, вытянув ноги на плетёном диване, в тонкой серой пижаме, укутавшись в мягкий плед. Волосы были распущены, чуть растрёпанные ветром, на лице — никаких следов макияжа. Только румянец от солнца и лёгкая, едва заметная улыбка.

Рядом с ней, с чашкой кофе в руке, устроился Вито. Он наблюдал за ней украдкой, будто не верил, что может видеть такое: она смеётся.

— Знаешь, что я вспомнила? — вдруг сказала Азалия, откидывая голову на спинку дивана. — В детстве я мечтала быть археологом.

Вито фыркнул, отпивая кофе.

— Ты? Археологом?

— Да. Я думала, это романтично — раскопки, древности, тайны. Я даже пыталась копать яму за домом и закопала туда своё мамино кольцо, чтобы потом «найти». Забыла, куда закопала, и мама неделю думала, что у нас завёлся мелкий вор.

Она засмеялась, искренне, легко. Звук этого смеха будто очистил воздух вокруг. Вито усмехнулся:

— И ты до сих пор уверена, что не подходишь в мафию?

— Уверена. — Её глаза заискрились. — Мне бы шляпу, кисточку и карту сокровищ, а не вот это всё... заговоры, секреты и пули.

— Ну, в шляпе тебе точно было бы хорошо, — поддел он.

— Только если широкополая, как у Индианы Джонса.

— Я больше представлял ковбойскую.

Она закатила глаза, но на губах осталась довольная улыбка.

— Вито, а ты кем хотел быть в детстве? — вдруг спросила она, переведя на него взгляд. — Только не говори, что сразу мечтал быть правой рукой злого гения.

Он задумался, постучав пальцами по чашке.

— Поваром.

— Что?

— Да. — Он пожал плечами. — Я был одержим кулинарными шоу. Даже тайком записывал рецепты из маминых журналов. Однажды приготовил креветок в сливочном соусе, и папа сказал, что если бы я был не его сыном, он бы усомнился в своей мужественности.

Азалия рассмеялась, прижав ладонь к губам.

— Боже... ты? Креветки?

— Идеальные. Могу повторить.

— Обязательно. Если выживем.

Она сказала это легко, будто даже не заметив, как тяжёлое «если» растворилось в мягком смехе. Вито поднял брови.

— Договорились. Если мы всё это переживём — я готовлю ужин. Ты смеёшься, пока режу лук. И мы делаем вид, что весь этот ад — далеко.

— Уже звучит как план, — улыбнулась она. — И... спасибо, Вито. Ты умеешь не давить. Просто быть.

Он посмотрел на неё с лёгкой улыбкой, но с внимательными глазами. Азалия сейчас была другой. Не прежней — но и не той, сломанной. Она была в процессе. В тёплом, живом, тихом процессе возвращения себя.

А потом она вдруг встала и, сбросив плед, сделала пару танцевальных шагов прямо посреди балкона.

— Смотри, я почти счастлива, — подмигнула она.

— Если ты начнёшь петь, я прыгну с балкона, — пригрозил Вито.

— А если спою хорошо?

— Тогда подумаю, что ты точно подсыпала мне что-то в кофе.

И они оба снова рассмеялись. Легко, естественно. И на этом балконе, среди солнца, ветра и глупых шуток, впервые за долгое время не было ни страха, ни боли.
Только они. И — жизнь.

Позже, в тот же вечер, когда солнце опустилось за горизонт, и на двор опустилась тишина, не пугающая, а почти уютная, Азалия сидела в кресле у окна. Вито где-то неподалёку разговаривал по рации — коротко, сухо, по-деловому. Но даже не слыша слов, она понимала: он всё ещё охраняет её, всё ещё стоит стеной между ней и тем, что когда-то разрушило её изнутри.

Она уже не дрожала по ночам. Уже не вскакивала от каждого шороха. Остались только тени в глубине памяти — те, что пока не хотели выходить наружу. Но с каждым днём, с каждой улыбкой, с каждым рассказом о забытых мечтах, они теряли силу.

Вито вошёл в комнату, без лишнего шума. Он заметил, как она прижала к себе плед, как отвела взгляд, но не потому что боялась — просто улетела в мысли.

— Хочешь прогуляться? — спросил он, опираясь на дверной косяк.

— Сейчас?

— Почему бы и нет. В саду безопасно. Я всё проверил.

Она секунду колебалась. А потом кивнула.

На улице воздух был свежий, влажный, с запахом весенних листьев и далёкой грозы. Азалия шагала медленно, ощущая под ногами гравий, чувствуя, как в груди впервые за долгое время не давит страх, а дышится свободно. Небо было тёмно-синим, усеянным редкими звёздами.

— Мне кажется, я помню его лицо, — вдруг сказала она, остановившись у куста жасмина. — Того мужчины. В ванной. Он говорил... говорил, что это «наказание». Что я должна была знать, во что ввязываюсь. Но я не знала. Я ничего не знала.

Её голос был ровным, тихим, но в нём пряталась дрожь.

Вито подошёл ближе. Не стал прикасаться — просто встал рядом, на расстоянии, на которое она сама допустила.

— Неважно, что он говорил, — ответил он. — Важно, что ты выжила. Что он — мёртв. И что ты здесь. Говоришь. Улыбаешься.

— Это... иногда чувствуется неправдой. Будто я смеюсь, а внутри пусто. Но потом... потом наступает момент. Один, маленький. И ты вдруг замечаешь, что боль отступила. Не навсегда, но... чуть-чуть.

Они молчали. Над ними шелестели листья, пахло землёй и цветами, а вдалеке слышался тихий скрип ворот.

— Ты изменилась, — сказал Вито спустя несколько минут. — Сильнее, чем была.

— Я не хочу быть сильной, Вито. Я хочу быть нормальной. Хочу просыпаться и не думать, где я. Не вздрагивать от шорохов. Просто... жить.

— Ты уже живёшь, Азалия.

Она посмотрела на него. Его глаза были спокойными, как глубокая вода. И в них не было жалости. Только принятие. Только уверенность.

— Спасибо, что остался, — прошептала она.

— Я не ухожу, — ответил он просто.

И в этот момент что-то внутри неё сдвинулось. Не резко. Не болезненно. А будто усталое сердце сделало вдох чуть глубже.

Азалия знала — путь ещё долгий. Будут воспоминания, будут тени, будут бессонные ночи. Но теперь у неё была точка отсчёта. Точка, где она — не просто жертва. А человек. Живой. Ценный. И способный снова смеяться.

_______________

К вечеру следующего дня в доме воцарилась странная, тихая пустота.

Вито ушёл ещё утром, оставив на столе короткую записку: "Буду поздно. Еда в холодильнике. Не забудь поесть."
Азалия провела большую часть дня в своём ритме: проснулась поздно, полистала книгу, немного подремала у окна, провела пару часов в саду, слушая музыку. Тишина больше не пугала её, как раньше. Она стала почти родной. Почти...
Но к вечеру появилось странное ощущение. Будто чего-то не хватало. Или кого-то. И это раздражало.

Она сидела на кухне, в футболке, вязаном кардигане и носках до колен, с кружкой чуть остывшего какао в руках. На плите булькало что-то невразумительное — попытка сварить суп, закончившаяся неудачей. На столе лежала газета, но она её не читала.
Азалия смотрела в одну точку. Мимо. Через. Сквозь. Пустота — снова давала о себе знать, но уже не изнутри. Теперь она будто в воздухе — в доме без шагов, без разговоров, без негромкого ворчания Вито, когда он по вечерам спорил с новостями по телевизору.

Когда входная дверь щёлкнула, она вздрогнула. Но тут же расслабилась.
Он вернулся.

— Надеюсь, ты не съела весь холодильник, — раздался его голос с коридора.
И через секунду в дверях кухни появился сам Вито, небрежно неся в руках белый бумажный пакет. Щёки немного розовые от ветра, куртка расстёгнута, волосы чуть растрепаны. Уставший — но, как всегда, спокойный.

— Я принёс кое-что интересное, — сказал он, поднимая пакет, и, заметив, что она всё ещё сидит с отрешённым взглядом, добавил чуть мягче: — Эй...

Азалия повернула голову, наконец взглянув на него. В её глазах мелькнул лёгкий, усталый интерес.

— Что это?

— Креветки. — Он сделал вид, будто это величайшее открытие человечества. — Ты ведь любишь морепродукты?

Она кивнула.
Он усмехнулся и пошёл к раковине.

— Разогревай сковородку. Сейчас я покажу тебе, как готовят настоящие креветки. По рецепту моей бабушки. Ну, почти. Моя версия лучше.

Азалия поднялась, медленно, и молча подошла к плите. Она наблюдала, как он разворачивает пакет, достаёт всё, что нужно. Чистит. Обжаривает. Посыпает чем-то душистым, приговаривая что-то себе под нос.
А потом — подал ей тарелку.

— Осторожно, горячо.

— Пахнет... вкусно, — тихо сказала она, и впервые за день — улыбнулась. Настояще. Без маски.

— Так и должно. Это кулинария с любовью. Если бы я был шефом ресторана, я бы называл блюда с фамилией. «Креветки по-Сальери».

— Это звучит ужасно. — Она вдруг усмехнулась, и даже рассмеялась. Легко. По-настоящему.

Он застыл на секунду, прислушиваясь к этому смеху. Будто проверяя: точно ли не мерещится.
Потом опустил взгляд и уселся напротив неё, притворно обиженно пробормотав:

— Ладно. Никаких Сальери в названии. Пусть будут просто «волшебные креветки от незнакомца». Так лучше?

— Намного.

Позже, с тарелками на коленях, они сидели в гостиной. Вито включил старый чёрно-белый фильм — драму с лёгкими элементами комедии. Азалия прижалась боком к подушке дивана, поджав ноги. Он сидел рядом, но чуть поодаль.
На экране что-то происходило, кто-то ссорился, кто-то плакал — а они... просто были. Вместе.

И в какой-то момент Азалия посмотрела на него из-под длинных ресниц, заметив, как его лицо расслабилось. Не было ни грозной серьёзности, ни вечного контроля. Только он. Тёплый. Живой.
И в груди стало тихо. Хорошо. Уютно.
Ей не хотелось больше молчать. Не хотелось тонуть в тишине. Хотелось просто жить. Пусть даже с такими вечерами, пусть даже с креветками и нелепыми фильмами.

Она протянула руку и вдруг легко толкнула Вито в плечо.

— Если завтра опять принесёшь креветки — я выброшу их в окно.

Он усмехнулся, не отрывая взгляда от экрана.

— Тогда завтра будет пицца.

— Идеально.

И они снова замолчали.
Но это было не то молчание.
Это было — спокойствие.