Хемлок Гроув

Мудрость Там, Где Голова Встречает Сердце

Часовня стояла в стороне от полосы деревьев, под серым небом, достаточно близко к тени, чтобы казаться запоздалым наброском, выполненным одной и той же кистью. Святилище наполнил сумрачный свет, между скамей блеснула паутина, а снаружи залетели маленькие дьявольские пылинки, и тогда доктор Годфри захлопнул тяжелые дубовые двери. Он оценил ситуацию и вскоре взял с собой в больницу Романа – принести необходимые вещи; Питеру все еще нужна была одежда, а Годфри хотел получить информацию, которую легче узнать, разделив подозреваемых. Годфри положил руку на плечо племяннику.

– Рад видеть тебя здоровым, приятель. Так что за чертовщина тут происходит?

– Иногда... – начал Роман и остановился, заколебавшись.

– Иногда что? – подтолкнул его к ответу Годфри.

– Иногда волк сходит с ума и не ест то, что убил.

Первым импульсом Годфри было счесть это за уклонение от ответа, но что-то древнее и более глубокое продиктовало ему обратное.

– Говоря о волке, что ты подразумеваешь?

– Я имею в виду – оборотень.

Годфри задумался. В любой другой день своей взрослой жизни, он бы абстрагировался и занял свой ум анализом этих слов, что, вполне ясно, не были ложью. В синеве сумрака он решил: глядя в свой кофе, в котором плавали завитки сливок, и зная точно, что он стал свидетелем переселения душ, зная, что это случится вновь, но не с ней, и был так за это благодарен, – он решил выйти из мира теней в пользу Рационального Объяснения происходящему; но теперь, при дневном свете, ему пришлось отказаться от разума в пользу непрактичных и нелогичных фактов. Этому не было объяснения. Итак, если освободиться от непримиримых противоречий, куда он подевался? В Хемлок Гроув обитает оборотень. Это очевидно. И более поразительным, чем простая доверчивость, было понимание, что в темных и потаенных уголках его разума, он уже это знал.

Он указал на скамью и сел.

– Это Питер? – спросил он, съежившись внутри в ожидании ответа.

– Это не Питер.

– Питер не оборотень?

– Он оборотень. Но это не он.

Годфри не был уверен, что чувствует на этот счет.

– Я был с ним прошлой ночью, – сказал Роман.

Годфри кивнул: – И вы пытались найти этого... плохого оборотня?

– Он не плохой, на самом деле, просто больной, – ответил Роман.

– Но вы не нашли его?

– Я был в коме.

Годфри сглотнул. Ах, да.

– Полагаю, – продолжил Годфри, – вы подвели итог всему, что узнали, и что нам сможет пригодиться.

Роман подумал об этом. Пожал плечами. Гофдри ждал, что он что-то скажет, но понял: пожатие плечами и было ответом.

Он положил руку на колено Романа и вздохнул. – Я думаю, – сказал он, кивнув по направлению к церкви, – они вполне способны развлечь друг друга, пока мы сходим до моего офиса и что-нибудь выпьем.

Они встали и на ходу продолжили:

– Итак, у нас есть еще месяц для поиска плохого волка, – сказал Годфри.

– Варгульфа.

– Gesundheit, – произнес Годфри. – А в это время будем защищать «нашего» от факелов и вил?

Роман кивнул. Более или менее.

Годфри отломил с березовой ветки край засохшего листа. И сравнил жизнь день за днем с головой в пасти льва с пресыщенностью и неприступностью – что сказать? Мудрость там, где голова соединяется с сердцем, и то, что он сейчас чувствовал, было, буквально, разницей между жизнью и смертью. Он ощущал нечто, что не чувствовал с тех пор, как прекратил попытки закончить отношения с Оливией. Он ощущал желание выпить, чтобы наконец-то очнуться от этого кошмара.

– Где твоя мать? – спросил он.

Роман смотрел на дорожку под ногами.

– Она с Шелли.

* * *

Почти стемнело, и они были абсолютно одни. Доктор Годфри вернется после заката, принесет еду и заберет ее домой. Они лежали на куче одеял, расстеленных на алтаре: Питер с щетиной, одетый в свитер Годфри, и Лита в его объятиях. Стекла витража над их головами тревожил моросящий дождь.

– Они были в постели, – сказала Лита. – Шериф уехал на вызов. Он оставил снаружи патруль, но они ничего не видели. Что бы это ни было, оно пробралось незамеченным и... сделало это. Это не дикое животное. Какой человек способен на такое?

Кот прыгнул на подоконник и уселся на нем; его потрепанный хвост раскачивался маятником, отсчитывая время. Питер запустил руку под ее футболку и медленным круговым движением провел по животу. Она же игралась с кольцом змеи, охватывающим ее палец.

– Как думаешь, у пластика есть сознание, как у камня или дерева? – спросила она. – Думаешь, он помнит, где он был?

Она взяла его руку и нежно потянула, обняв ею себя, какое-то время они лежали так и слушали дождь. Она думала о жизни, растущей в ней, и о тени всех этих смертей. И если все определяется в контрасте, тогда что такое жизнь, как не тень смерти. Таинство смерти не может быть плохим, потому что без нее не будет и жизни. Жизнь вредна, но она просто случается, как неотъемлемая часть добра. И не остается ничего, кроме как родиться и надеяться, постоянно надеяться и чувствовать, и не терять время на проигрыш – реванша не будет.

Она положила его руку себе на грудь.

– В... церкви? – изумился он.

Позже они упали без движений, раскрасневшиеся и задыхающиеся. Она лежала на нем, не двигаясь, в обыденной женской практике мужчины игнорируют последующее тепло человеческого тела в подобных обстоятельствах, но этим днем он понял, что больше никогда снова не согреется, потому спокойно принимал тепло. Неожиданно, черная тень промелькнула перед глазами Питера; кот спрыгнул с окна. Он выглянул наружу как раз вовремя, чтобы заметить движение по другую сторону стекла, мелькнувший силуэт исчез раньше, чем он смог что-либо предпринять, кроме как испытать мимолетный ужас от увиденных белых волос.

* * *

Шелли все еще дрожала, когда Роман вернулся домой, так что он тут же заключил ее в объятия и сказал, что приготовит ужин. Упаковка со стейками все еще лежала на кухне, розовые потеки подсыхали на белоснежном кухонном покрытии, а на кусках мяса на полу виднелись отпечатки подошв. Он прибрался и уже заканчивал промывать швабру горячей водой, когда Оливия сказала:

– Что случилось с входной дверью?

Роман обернулся. На ней был длинный белый кардиган с рукавами, закрывающими руки вплоть до кончиков пальцев, волосы собраны в хвост; в ее поведении не было ничего, что могло бы выдать ее отсутствие на протяжении целого дня и ночи, или событий, произошедших за это время.

– Где ты была? – спросил он.

– В Институте. У меня был небольшой приступ. Но Йоханн сказал, что тут не о чем волноваться.

Они посмотрели друг на друга.

– Теперь мне гораздо лучше, – прервала она молчание.

Роман выжал швабру.

* * *

В другом доме Годфри Мэри ждала возвращения своих мужа и дочери. У доктора Годфри было дурное предчувствие, когда они столкнулись в прихожей. Она знала, что Лита была с ним, и даже звонила, дважды, узнать, когда они вернутся домой. Так что теперь?

– Приехали так скоро, как смогли, – сказал он, упреждая ее нападки.

Она не ответила. Она подошла, напряженная, как сжатый в кулак снег, и крепко обняла Литу. Ее плечи дрожали. Она не злилась, ей просто нужно было обнять свою дочь.

Лита поднялась наверх, и Годфри сел в кресло в гостиной и облегченно выдохнул.

Трудный день. Длинный, длинный день. Мэри села на подлокотник кресла и, положив руку на его затылок, помассировала. Они не смотрели друг на друга, он просто сидел и чувствовал приятное давление на своей шее.

– Ты ел? – поинтересовалась Мэри.

Годфри покачал головой.

– Я приготовлю тебе мышку, – сказала Мэри немного гортанным голосом, пародируя актрису Рут Гордон. – Милую шоколадную мышку.

Годфри улыбнулся, его плечи затряслись, и он засмеялся. Объяснение, почему для них это было смешно, уходило корнями далеко в прошлое.

Годфри сообщил, что собирается принять душ, и что ее предложение звучит просто превосходно.

Пока Годфри мылся, он с беспечной усталой ясностью разбирал вину, которую чувствовал из-за своих уродливых мыслей о жене, женщине, чьим величайшим преступлением было отдать лучшие годы своей жизни браку с человеком, любящим врага, который, как она знала, обладает силой разрушить ее семью. И он пришел ко второму откровению за сегодняшний день, более решительному и непосредственному по сравнению с принятием мысли, что человек время от времени становится волком. Ему было стыдно. Он стыдился, как и Мэри, стыдился все эти годы, что они не могли произнести вслух: он был женат на женщине, которую разлюбил с тех пор, как впервые увидел Оливию.

Годфри посмотрел вниз, и ему померещились мертвые куски плоти, срывающиеся с его торса и падающие в слив. Это было неправильно. Неправильно было так жить.

Он повернулся, позвоночник хрустнул. Шесть месяцев, решил он. Будет разумно выполнять свои обязанности в течение шести месяцев. После рождения ребенка. Двадцать лет назад шесть месяцев показались бы ему вечностью. Все эти званые обеды, медленный, но сладкий яд затянувшегося контакта глаз, звон, стоявший в его ушах несколько дней после чоканья с ней бокалами. Полный провал, как врача и мужа, и брата, сделать ее своей пациенткой, женщину, ради которой он выдумывал любую причину для встречи, только бы почувствовать, как ее пальцы касаются его ладони, как она смеется. Знал еще до того, как увидел сам, что ее зад был похож на застывшую каплю росы на лепестке розы – двадцать лет назад, шесть месяцев, что прошли, прежде чем он впервые овладел этой прекрасной задницей, были мучением.

Отвлекшись от сорока, насыщенных событиями, часов бодрствования, Годфри почувствовал нечто, что сначала затруднился распознать. Что-то, что в реальном мире едва можно распознать или выделить. Он чувствовал свободу. Просто представьте. По прошествии громадного количества времени, времени, когда колеса хоть и поворачивают назад, но все же постоянно движутся вперед, он был всего в каких-то шести месяцах от начала самого длинного и вместе с тем ежедневного удивительного приключения. Он будет жить правильно и будет верить в любовь. Он станет дедушкой и женится на Оливии.

Позже, в постели, доктор Годфри наконец-то провалился в самый приятный сон в своей жизни.

А затем прозвенел его телефон, принесший весть, что Кристина Венделл исчезла.