Мера Беспорядка
Мера Беспорядка
Зазвонил телефон, прервавший короткий и беспокойный сон. Доктор Годфри ответил.
– Хорошо, – наконец произнес он. – Хорошо, успокойся. Скоро буду.
В темноте он отыскал пару джинсов и свитер.
– Это была Оливия? – спросила Мэри.
– Нет, – ответил он отстраненно. На уровне подсознания он подумал, насколько же правдоподобным и предательским было то, что его жена подумала в первую очередь именно об этом. Но переживать он будет позже; этому вопросу придется встать в очередь. Он выглянул в окно. Запотевшее от тумана стекло превращало ночь в бокал с вином, и у него появилась странная и приятная мысль: Сейчас самое время поплавать. Подумал, что мог сказать это вслух, но не был уверен, и Мэри не подала виду. Он надел ботинки.
Лита была в ванной дальше по коридору. Она услышала шаги отца, и как он тихо вышел из дома, и выждала еще несколько мгновений, прислушиваясь, не проснулась ли мама. Затем, она прошмыгнула к нему в кабинет и, опустившись на колени, начала изучать документы.
* * *
Полиция уже была в лаборатории Невропатологии, ожидая прибытия Годфри. Сестра Котар подошла к нему. Ее глаза были красные, а волосы выглядели так, словно она всю ночь ворочалась в постели; появление в таком виде явно пророчило беду.
Он положил руки на ее плечи и сказал идти домой и взять пару выходных.
Она отрешенно кивнула, затем аккуратно прижалась к нему и всхлипнула, как ребенок.
– Иди домой, – снова сказал Годфри, его учтивый тон скрывал обиду, что утешает он, а не его.
Шериф Сворн подождал пока она уйдет, потом подошел к Годфри с хмурой улыбкой.
– Забавная штука, – начал он. – У вас сильно тревожный пациент и простой – по крайней мере, в эти дни – суицид, полностью заснятый камерами. Но. Здешняя ситуация с охраной не вызывает улыбки, а?
Это был риторический вопрос, но Годфри и так не видел ничего смешного.
– Дело в том, – продолжил Сворн, – что на кассете не зафиксировано проникновения, и никто из персонала не заходил. – Он остановился, словно задумавшись о мире, в котором происходят вещи, далекие от определения «понятных». – Дверь просто открылась для него. Словно... хм... говоря: Давай, дружище, входи.
Доктор Годфри посмотрел на пол в дальнем конце лаборатории по изучению мозга. На полу лежал Френсис Пульман. Рука сжимала поршень шприца, из виска торчала отломанная игла. Как же там говорила Дороти Паркер? Лучше бы передо мной поставили бутылку, чем предложили лоботомию. Годфри задушил в зародыше единственный разумный ответ на эту ситуацию, особенно учитывая гротеск образцов стоявших в ряд на полках. Задушил единственный ответ, который может быть у квалифицированно вменяемой личности в психиатрической лечебнице. Ведь человеку его положения в таких обстоятельствах лучше сдержать смех.
* * *
С первыми лучами солнца двери хозяйской спальни открылись, и в них появилась Оливия в белом атласном халате. Она пошла дальше по коридору и остановилась у двери с нарисованным на ней драконом, затем вошла. В комнате было темно; утренний свет пробивался по краям штор. Он все еще спал. Она подошла и остановилась подле него. Его голая грудь и шея были длинными и белыми. Она положила палец на его шею и почувствовала живое чудо – биение молодого сердца в груди, их связь. Он открыл глаза. Она погладила его лицо и кожу головы.
– Скоро нужно будет снова тебя обесцвечивать, – сказала она. – Уже видны корни.
* * *
По пути в класс Питер остановился у шкафчика и обнаружил торчащий из прорези сложенный вдвое лист бумаги. Он взглянул на него и понял своей Свадистханой, что он был отправлен тем же человеком, что послал приглашение Лизе Уиллоуби. Он развернул лист. На нем не было ни слова, только рисунок. Сырой набросок коричневой волчьей головы – отрезанной. Голова лежала в луже крови, которая по цвету и текстуре была определенно настоящей, да и сама голова, на первый взгляд, казалась нарисованной коричневым кремом для обуви, но нет. Он понял, спустя мгновение, – это не то, чем кажется. Питер мрачно сложил рисунок и убрал его в сумку. Его взгляд привлек постер на стене, с изображением вытянутого указательного пальца и надписью: КОГДА УКАЗЫВАЕШЬ ОДНИМ ПАЛЬЦЕМ, ОСТАЛЬНЫЕ ТРИ УКАЗЫВАЮТ НА ТЕБЯ.
– Бля, – сказал он.
Он повернулся, намереваясь пойти дальше, но заметил Романа.
– Бля, – повторил он.
Они вышли через восточный выход и по коридору добрались до кладовой, дверь из которой вела наружу. Оставив дверь открытой, они подперли ее кирпичом, чтобы она не захлопнулась за ними. Роман прикурил две сигареты, передав одну Питеру.
Питер огляделся. В такие дни, как этот, птицы не летали. Они десятками сидели на электропроводах, напоминая черные прищепки, держащие шифер небосвода – Бог, подув ветром, поднимал их и скручивал в вихрь, уже через секунду возвращающийся на насиженные места; но в этот раз они полетели в другом направлении. Что бы это ни было, но птицы становились сами не свои, в такие дни, как этот.
– Мне кажется, в Белой Башне что-то происходит, – сказал Роман.
Питер затянулся и посмотрел на птиц.
– Не знаю, связано это или нет, но я могу провести нас внутрь, – продолжил Роман.
На небе появились черные штрихи. Будет дождь.
– Ну и? – спросил он.
– Нет, – ответил Питер.
– Что значит нет? – не унимался Роман.
– Все кончено, – ответил Питер.
– Что ты несешь?
– Все кончено. Я выхожу из дела.
Роман взглянул на него и понял, что он серьезно. Неожиданно, ему неудержимо захотелось вырвать этот гребаный хвостик из его головы. Он захотел найти какие-нибудь слова, чтобы заставить его передумать.
– Почему? – спросил Роман.
Питер не ответил. Ему не нравился этот разговор; такие вещи были не менее удушающими для него, чем в детстве, когда старший брат поймал его, завернул в одеяло и сел сверху, и он почувствовал, что это хуже, чем смерть. Путаясь в чувствах других людей, оставалось винить лишь себя. А еще он обвинял Романа.
– Это ты из-за копов? – спросил Роман. Его тон подчеркивал скуку и банальность инцидента. – Ты сказал избавиться от них, что я и сделал. О, и, кстати, очень деликатно было с твоей стороны бросить мою машину с пустым баком.
Он постарался увидеть, изменило ли ситуацию вставленное им легкомысленное замечание, – оказалось, что нет.
– Ладно, – сказал Роман. – Ладно, это было глупо. Действительно глупо, я идиот, и что тут еще сказать, кроме того, что я идиот, но хватит уже. Подумай о том, что ты делаешь. Ты не можешь уйти из-за подобной глупости, не можешь. Нельзя уйти от... этого.
Он произнес это с идеальной фонетической четкостью, но, между строк, послед– ним словом было «от нас».
Питер размышлял, как объяснить все Роману, не расстраивая его еще больше. Объяснить, что они не похожи, что, как бы ни чувствовал себя Роман непохожим на остальной мир, он все еще богатый и потому – не особо-то и отличается. Он не знает, как обстоят дела у таких, как Питер, он не боится клетки. Клетки, которая куда хуже любой из возможных смертей. Он не знал способа, как объяснять такое кому-то вроде Романа, как нельзя подойти к тигру в джунглях и сказать: «Ты хоть знаешь, насколько ты свободен?» Потому что, откуда ему знать о другой жизни? Не было возможности обрисовать эту картину в сознании Романа, поэтому он убрал ногу с перил, раздумывая, получится ли уйти, избежав каких-либо слов, помимо тех, которые он уже произнес.
– Черт, да ты скажешь хоть что-то? – не вытерпел Роман.
– Ты должен уйти, – сказал Питер. – Для тебя тут нет ничего хорошего. Ты должен бежать от этих смертей, города и своего имени. Начни все с чистого листа. И, я не знаю. Выясни сам как все сделать.
Роман посмотрел на свою руку. Она тряслась, не в силах более удержать сигарету, потому он выбросил ее. – О! Спорю, ты доволен, – взвился он. – Уверен, тебе это очень удобно, ты, цыганский кусок дерьма! Знаешь, если ты трахаешь мою кузину, я убью тебя!
Питер посмотрел на него.
– Ты не лучше меня, – сказал он поникшим голосом.
Питер продолжал на него смотреть.
Роман отвернулся: – Этот гребаный хвостик.
Питер встал и пошел внутрь. Роман поднял голову на мрачное, свинцовое небо.
– Бля, – произнес он, горло сжалось.
Затем, краем глаза он заметил какое-то движение. Питер возвращается, он не оставит его одного. Как и раньше, Питер снова сделал все невыносимым, но снова возвращается к нему. Такой уж он есть, доводит все до крайностей. Роман позволит ему вернуться, примет его. Но дверь не открылась, и Питер не вышел, а движение, что он видел, на самом деле было на противоположном конце его внутреннего взора, словно темные пальцы черной тени ловко махали ему, стараясь привлечь внимание. Веки Романа затрепетали. Он наклонился, поднял кирпич – отчего дверь тут же захлопнулась – и бросил его в сторону холма. Раздался скрежет металла, завыла сигнализация автомобиля. Роман сел, упершись спиной в запертую дверь, и через мгновение поднял свою все еще дрожащую руку и растопырил пальцы, наблюдая танцы невесомой паутинки между ними.
* * *
Когда занятия кончились, Лита подошла к Питеру на автобусной остановке, он не стал задавать ей вопросы, пока они стояли бок о бок. Он занял свое привычное место в конце и пригласил ее сесть, что она и сделала. Открыла сумочку и вынула старый, помятый конверт, который протянула Питеру. Адресовано ее отцу, обратного адреса нет. Он поднял брови, и она кивнула, довольная собой.
– Ты читала? – спросил Питер.
Она, обиженно:
– Я не читаю чужую почту. Только если она не обо мне.
Он положил письмо в задний карман сумки, вместе с отрывком из «Базара Гоблинов» и уродливым рисунком. Он не знал, образуют ли они в итоге что-то значимое, как те точечные рисунки, которые в итоге складываются в целую картину, если смотреть на нее из далека; если стоишь на другом конце вселенной, пытаясь найти решение, в итоге чувствуешь себя законченным идиотом.
Когда они проезжали Килдерри-парк, Лита выглянула в окно и сказала:
– Он умер.
– Кто? – спросил Питер.
– Френсис Пульман. Единственный, кто видел убийство. Прошлой ночью он проткнул себе мозг шприцем.
– О, – произнес Питер.
Лита подвинула руку, как будто хотела взять руку Питера, но изменила направление, дотронувшись до клейкой ленты, прикрывающей прореху в кожаной обивке сиденья. Автобус остановился в устье Киммел Лэйн, и, выйдя, они направились вниз по холму. Ни один из них до сих пор не отметил вслух, что все это выходит за пределы нормального хода событий.
– Роман какой-то странный сегодня, – сказала она.
– Он злится на меня, – ответил Питер.
– За что?
– Потому что большое белое пятно по имени Роман мешает Роману видеть всю картину.
– Что случилось в субботу ночью? – спросила Лита. – Ты был там, когда его арестовали?
– Когда твоя мама использует департамент шерифа, чтобы немного охладить твой пыл, – это не то же самое, что быть арестованным, – сказал он.
– Что ты не договариваешь?
Питер не ответил.
– Не нужно умалчивать только потому, что я девушка, – сказала она.
Питер взглянул на нее, убедиться, правда ли она в это верит. Но так ничего и не сказал.
– Вот бы тебя стукнуть, – сообщила Лита.
Когда они подошли к трейлеру, дождь, собиравшийся весь день, начал легонько накрапывать. Они побежали внутрь. Машина отсутствовала, значит, все место в их распоряжении. Они уселись на диван и слушали дождь.
– Ты веришь в ангелов? – неожиданно спросила она.
Питер не знал, как выбраться из этого разговора, и второй раз за день пожалел, что лишь единожды в месяц он имеет возможность сбросить человеческую кожу.
Она похлопала ладонью по животу.
– Это пугает моих родителей, потому что они не верят мне. Но, думаю, я бы тоже не поверила на их месте. Знаю, это звучит немного безумно.
– На самом деле это звучит совершенно безумно, – ответил Питер.
– Ты мне веришь?
– Я не знаю.
– Ты сказал, что не знаешь, потому что считаешь меня сумасшедшей?
– Ну, думаю, ты, скорее всего, сумасшедшая, но я все равно не знаю.
Она посмотрела на него, но он смотрел в другую сторону. Он чувствовал, что она до сих пор разглядывает его, и хотел, чтобы она перестала, но все же старался сделать свой профиль как можно красивее для созерцания. Кот прыгнул на кофейный столик и сел на пазл, который все еще собирала Линда, и начал кататься, не разрушая рисунок, но доказывая, что ему это по силам.
Каждый кот – это женщина, подумал Питер.
– Ну!? – с напором произнесла Лита.
– Ну – что? – спросил Питер. Он знал ответ, но давно выучил: если и есть какое-то преимущество у мужского пола, так это то, что твою тупость не следует недооценивать; если притвориться, будто не знаешь в чем проблема, в половине случаев она исчезает сама.
– Ты собираешься меня трахнуть? – заявила она.
Питер вдохнул сквозь зубы.
– Ну, вот, приплыли, – сказал он.
– И что это значит? – спросила она.
Питер скорчил лицо.
– В чем дело? – спросила она.
Его гримаса стала жестче, он облизал заднюю поверхность зубов.
– Роман, – ответил он.
– И какое ему дело до цен на рис в Китае?
– Сама знаешь.
Она помолчала.
– Я тебе нравлюсь?
Питер пожал плечами. Она ему не не нравилась. По сути.
– Ты уверен, что дело не в... – Она положила руки на свой живот.
– Нет, – сказал он. – Так даже довольно сексуально.
– Извращенец! – просияв, вскрикнула она.
– Слушай, – начал он. – Если на рельсах лежит динамит, ты дважды подумаешь, прежде чем сесть на проходящий там поезд.
– Красиво говоришь!
Они оба молчали.
– Ты это серьезно? – спросила она.
* * *
Роман стоял в своей комнате, рассматривая сцепление, прислоненное к стене. Хотя оно и выглядело, как ненужный мусор, но было первым изделием, выполненным Джейкобом Годфри для Пенсильванской железной дороги. Его ценность находилась за пределами всего: целая империя выросла на нем. Роман поднял сцепление и, прижав к сердцу, надавил так сильно, как только смог, но безрезультатно – не гнется, даже через сто лет: такова была сталь Годфри. Он поставил железку на место и подошел к гардеробу, где были спрятаны стакан водки со льдом, немного кокаина и оловянная коробочка. Он вынул свой контейнер для мятных таблеток, где хранил лезвие и несколько соломинок, разделил кокаин на дорожки и вдохнул. Сделал большой глоток водки. Посмотрел на себя в зеркало.
– Сталь Годфри, – сказал он себе.
Он прижал лезвие к уголку глаза и быстро полоснул им вниз по щеке. Закрыл глаза и почувствовал, как теплая кровь стекает по лицу. Поднял веки, дотронувшись пальцем до пореза, провел им вокруг глаз и по губам, имитируя макияж матери. Он прищурил глаза перед зеркалом и сомкнул губы.
– Заткнись и поцелуй меня, – произнес он.
В дверь позвонили. Испуганный, Роман поспешил в ванную, умыл лицо и за– клеил порез пластырем. Захватил свой стакан и вышел в фойе. Посетителем оказалась маленькая черная женщина, одетая в темный плащ, со значком в руках.
– Ты – Роман Годфри? – спросила она.
– Да, – подтвердил он.
– У тебя кровь, – сказала она.
– Неудачно побрился.
– Позволь взгляну.
– Все в порядке, – ответил он.
– Стой спокойно.
Она отклеила пластырь, тут же отметив про себя, что порез поверхностный и нанесен самому себе. То, что у мальчика было разбитое сердце и алкогольное опьянение, делало его беззащитным и опасным перед ее целями. Она сказала ему держать рану в чистоте, и что она не смертельна. Затем представилась, но, очевидно, в этом не было необходимости.
– Ты знаешь кто я, – спросила она.
– Вы – собаколов – ответил он.
– Можно спросить, откуда ты это знаешь?
– Маленький городок.
– Твоя мама сейчас дома?
– Нет.
– Она скоро будет?
Он пожал плечами.
– А сестра?
– Моя сестра не выходит из комнаты.
– Как думаешь, можно мне с ней поговорить?
– Она не разговаривает.
– Это ничего, я просто поздороваюсь. Если ты не против.
– Зачем вы хотите видеть Шелли?
– Может мне стоит вернуться, когда твоя мама будет дома?
Этот блеф превзошел подозрения парня: он не мог добросовестно сделать ответственный выбор.
Роман проводил ее вверх по лестнице, и она резко остановилась в коридоре второго этажа.
– Это твоя дверь? – спросила она.
– Ага.
– Что это? – она указывала на крест и змею.
– Это из видеоигры, к чему вопрос?
– Просто выглядит очень знакомо.
Они продолжили путь на чердак. Дверь была закрыта, из-за нее раздавались мягкие звуки струнной музыки. Он постучал и спросил:
– Шелли, у нас гость, она хочет встретиться с тобой.
Шассо отметила, как смягчился его голос. Некоторые вещи для него священны.
Образовалась пауза, затем послышался громкий скрипучий звук, а за ним несколько медленных тяжелых шагов. Ручка повернулась, дверь приоткрылась, Роман толкнул ее и вошел. Шассо последовала за ним. Музыка играла на компьютере: на экране был убористый текст научной статьи по биомиметике. Роман отступил в сторону, его сестра предстала перед ней.
Доктор Шассо была известна своим умением сдерживать определенные физиологические реакции – ее слава в пределах отделения ее Корпуса резко возросла после одной ночи покера, когда она выиграла банк с флеш-роялем на руках, не проронив ни слова, а первый муж больше не сможет слышать «Я люблю тебя» от женщин, не вздрагивая. Но сейчас ей потребовался весь ее талант, чтобы не вскрикнуть, когда она увидела посреди комнаты слона: руки, как перчатки, нервно дергающие складки платья, грубое лицо с глазами, яркими, чистыми и очень печальными.
– Это доктор Шассо, – сказал Роман. – Она пришла, чтобы отщипнуть кусочек от варгульфа.
Шассо повернулась к парню:
– Простите?
И теперь она увидела – он встал там не случайно: стратегически занял место, чтобы скрыть мольберт, но края рисунка не вызывали сомнений. Уроборос.
Она повернулась к Шелли и с улыбкой произнесла:
– Не хочу быть грубой, милая, но, думаю, мне нужно пообщаться с твоим братом с глазу на глаз.
И словно тысячи мягких пальцев заколотили по крыше чердака: начался дождь.
Роман и Шассо спустились в гостиную и сели. Она превратила свои глаза в скальпели и резала его ими на сотни маленьких кусочков.
– И? – сказал он с притворным простодушием.
Она продолжала смотреть на него, он отпил из стакана, ощущая дискомфорт.
– Роман, я хочу задать тебе несколько вопросов, – начала она. – Но, прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Я хочу, чтобы ты подумал, каким человеком ты хочешь быть. Я пришла, потому что пострадали люди, и чем честнее ты будешь со мной, тем большую помощь окажешь. Хочу, чтобы ты подумал об этом немного, хорошо?
Роман посмотрел на стакан в своих руках, поставил его на кофейный столик и кивнул.
– Что тебя связывает с Питером Руманчеком?
– Мы... просто тусуемся.
– Есть еще что-нибудь, что ты хочешь рассказать о ваших отношениях?
Роман молчал.
– Питер верит, что он оборотень?
– Нет, – ответил Роман. – Просто люди болтают.
– Есть мысли, почему они такое говорят?
– Они боятся его. Вам бы послушать, что они о нас говорят. Думаю, вы уже слышали.
– У них есть причины бояться?
– Нет. Питер никого и никогда не обидит.
– Почему ты был на месте первого убийства?
На какое-то время слова повисли в воздухе, как колечко дыма, прежде чем испариться. Убийство.
– Я шел за Питером.
– А что там делал Питер?
– Прост, из любопытства.
– Это вы выкопали Лизу Уиллоуби?
– Нет.
Она залезла в карман пальто и вынула значок, положив на столик лицом вверх.
– Вы выкопали Лизу Уиллоуби?
– Я же сказал, это не мы, – ответил Роман.
Она посмотрела на него.
– Да, – вздохнул он. – Это мы.
– Зачем?
– Это был ритуал или типа того. Какие-то цыганские штуки. Не знаю. Точно не осквернение.
– Тогда что?
– Питер... думал, что сможет ей помочь.
– Она мертва.
– Питер танцует под собственный ритм, – ответил Роман.
– Наверху ты использовал слово варгульф. Почему ты использовал это слово?
– Потому что не хотел, чтобы вы тревожили сестру.
– Почему ты думаешь, что я бы потревожила твою сестру?
– Я не хочу, чтобы вы подумали, что она варгульф.
– Когда ты используешь это слово, как ты понимаешь его значение?
Он посмотрел вниз и разгладил и без того гладкие лацканы пиджака.
– Это что-то типа болезни, – сказал он. – Как... голод без аппетита.
Она была ошеломлена.
– Откуда ты узнал это слово?
– Не знаю.
– Откуда ты узнал это слово? – повторила она.
– От Питера.
– Можешь что-нибудь рассказать об эксперименте в Институте Биомедицинских Технологий Годфри, под названием «Уроборос»?
– Я знаю, что этот символ что-то значит. То есть, все символы, конечно же, что-то значат, но этот значит – я не знаю, что что-то... случится.
Он поднял стакан, отпил и поставил на место. Но потом потянулся и снова поднял его. Кольцо от конденсата, образовавшееся в том месте, куда он в первый раз поставил стакан, объединилось с кольцом от второго раза, изобразив на столике знак бесконечности.
– Иногда я вижу всякие вещи, – сказал он.
Она кивнула.
– Не знаете что это значит? – спросил он.
Она рассматривала парня: самовлюбленный, неустойчивый, сверхчувствительный наследник огромной компании, выросший без должного родительского контроля, злоупотребляющий психоактивными веществами, и со склонностью к гомоэротизму – было бы странно, если бы он не видел «всякие вещи».
– Я не могу знать, что это значит для тебя, – ответила она.
Он сгорбился и провел пальцем вверх и вниз по запотевшему стакану.
– Я могу вам помочь, – сказал он.
– Твое сотрудничество очень полезно.
– Я могу больше. Белая Башня. Уроборос – я могу выяснить что это. Мой отец построил это место. Мое имя Годфри.
– Имя – это просто имя, – сказала она.
Он слегка засомневался.
– Хорошо, что ты хочешь помочь, – произнесла она. – Это здорово. Но ты не можешь.
Она наблюдала за его неумелыми попытками утаить, насколько глубок его порез и насколько интимна его боль. Пока нет нужды ранить его сердце.
– Почему нет? – спросил он.
Она посмотрела в его влажные глаза с неподдельным состраданием. Она знала, что ему необходимо услышать; первый и фундаментальный принцип, на котором базируется вся ее подготовка, хотя маловероятно, что мальчик готов был услышать больше, чем она в годы своей вербовки, когда битва – важнее понимания, за что она ведется. Подростки. Как же она благодарна, что предназначена для чего-то другого –не материнства.
– Бог не хочет, чтобы ты был счастлив, он хочет, чтобы ты был сильным, – сказала она.
Первоначальный ответ Романа должен был вонзить отравленный зубец прямо в сердце этого высокопарного высказывания, но его язык онемел от внезапной неуверенности: что это было, самое дерьмовое промывание мозгов или самая важная вещь, которую он когда-либо слышал?
Она потянулась за своим значком. Оставаться здесь больше нет смысла: кроме боли, тут ничего не откопать.
– Роман, не представишь ли наших гостей?
Они оба обернулись: у входа стояла мама мальчика, держа в руках пакет с продуктами. Шассо выглянула в окно и увидела черный пикап. Еще минуту назад его там не было, его силуэт омываемый дождем, придавал сходство с неким древним монолитом. Мать стояла в белом велюровом спортивном костюме и солнцезащитных очках – абсолютно сухих.
– Могу я спросить о цели вашего визита? – вежливо поинтересовалась она.
– Есть некоторые нестыковки в моем расследовании, – ответила Шассо. – просто расставляю точки над «i».
– Больше ни слова, – сказала Оливия. – Мы, конечно же, очень рады помочь, чем сможем, в вашем расследовании. Всем, что угодно. Могу я предложить вам чая или, возможно, бренди? Снаружи сейчас не слишком приятно.
Шассо не могла представить себе более угрожающие климатические условия, чем улыбка, с которой эта леди предлагала ей остаться в Доме Годфри. Шассо извинилась и взглянула на Романа, и в этом взгляде отчасти была мольба.
Когда они остались наедине, Оливия взяла стакан Романа и отпила. Ее глаза опустились вниз, на мокрые круги на столике, которые она вытерла своим рукавом.
– Знаешь, – сказала она, – в этом доме есть подставки.
Он пробурчал извинения.
– Что с твоим лицом?
– Просто царапина.
Она грустно улыбнулась.
– Глупая обезьяна.
В этот момент зазвонил его телефон, Роман ушел в соседнюю комнату и ответил.
– Мэри в истерике, – сказал доктор Годфри. – А у меня тут просто цирк, и нет шанса вырваться. Есть идеи, куда могла подеваться Лита?
Он встал у окна, глядя наружу на дождь и деревья.
– Да, – ответил Роман. – У меня есть одна догадка.
* * *
– Ты приятно пахнешь, – сказала Лита. – Чем-то сладким, как щеночек.
Она сидела верхом на нем на диване, его рубашка была снята, но они все равно были еще одеты. Он провел пальцем вниз по ее руке.
Она вздрогнула и, улыбнувшись, сказала: – Гусиная кожа.
Ее палец проследовал вниз по волосам на его груди к животу, на который она положила ладонь. Его живот был волосатый и слегка выпуклый, как стакан, наполненный до краев.
– Расскажи мне, каково быть цыганом, – попросила она.
– Почему никто не замечает, что я еще наполовину итальянец? – удивился Питер.
– Точно, но кого это волнует! – сказала она в ответ.
Питер задумался.
– Однажды Николай поймал фею.
– В смысле, фею?
Он был раздосадован. – В прямом. Фею. Какой еще тут может быть смысл? – Он привстал. – Как-то летней ночью я был у него дома, мне было восемь или девять, и Ник сказал, что хочет мне что-то показать, выключил свет и дал мне банку с маленьким светлым пятном внутри. Я сказал: «Ник, это светящийся жук». А он ответил: «Приглядись получше». Так что я пригляделся, и это оказался не светящийся жук, там был человечек, девочка, не выше ноготка, с крыльями, как у стрекозы. И она светилась.
– Во что она была одета?
Питер вскинул брови.
– Я сказал, «Черт, Ник, где ты нашел ее?» и он ответил, что она просто летала под лампой на крыльце, вместе с молью. Сначала он попытался поймать ее руками, но она ужалила его.
– Феи жалят?
– Смеешься что ли? Феи страшнее даже, чем шершни.
Эта новость удивила ее.
– Что ты с ней сделал?
– Держал у себя какое-то время.
– И чем ты ее кормил?
– Мухами.
Она возмутилась:
– Милые феи не едят мух!
– Конечно едят. Ловят их прямо в полете и разрывают на части. Зрелище похлеще, чем тарантул, охотящийся на сверчков.
Она задумалась.
– Что с ней случилось?
– Она умерла. Они не живут долго в заключении. Однажды я увидел, что на дне банки лежала худая, бледная старуха. Ее крылья отпали. Сначала я подумал, что она просто спит, потому легонько встряхнул банку. Она была определенно мертва.
– Ты не хлопнул в ладоши?
Он взглянул на нее.
– Ну, это же фея, – сказала она. – Они волшебные.
Питер философски пожал плечами.
– Смерть – вот волшебство, – сказал он.
Лита молчала. Затем резко приблизилась и зависла над ним, лицом к лицу. – Прости, но такие вещи мне не по душе.
Он стянул ее футболку через голову, присоединив к своей, и, покусывая ее язык, сосредоточился на снятии лифчика. Ее груди свободно выпали из него, на коже остались следы от лямок. Она облегченно выдохнула. Питер провел рукой по ее животу.
– Ты серьезно?! – улыбнулась она.
Она переместила его руки на свою грудь и прижала своими ладонями. Удовлетворенно выдохнула. Питер рассматривал этот дар – его руки на ее набухших грудях – с двойственным чувством.
– Ты должна знать, я не очень подхожу для отношений, – сказал он.
Она удивленно посмотрела на потолок.
– Скажи мне, как такой большой волосатый идиот может так хорошо пахнуть?
– Я хотел сказать, то, о чем ты говоришь – это большое дело и все такое, – сказал Питер.
– Ты про трахаться? – спросила она.
Для молодого человека, который посвятил предсказуемое количество душевных ресурсов на то, кого и как он хотел бы трахнуть, ему не нравилось, что она употребляет это слово. Оно не создано для девушек, и ему было не по себе.
Она сидела на нем верхом и наслаждалась его дискомфортом. Она могла назвать точный момент, когда решила, что Питер переспит с ней сегодня, и это было утром, когда она примеряла и отбрасывала в сторону многочисленное нижнее белье. Она поняла, что делает это только из-за него, и, если он вынуждает ее делать такое, то ему лучше выполнить свою часть сделки.
Но что касается ее девственности. По ее мнению, причина, почему в большинстве случаев девушки хранят девственность, кроется в их желании чувствовать себя особенными, а не какими-то старыми шлюхами. Лита никогда не относила подобные доводы к своей персоне. Она рассматривала это верхом тупости, когда кто-то относился к этому «не выбору», как к некой разновидности достижений. Если девушка хочет иметь секс с кучкой парней или кучу секса с одним парнем, и это делает ее счастливой, что может быть в этом плохого? Что плохого желать то, что делает тебя счастливой? Потому она сказала себе, что, когда она встретит человека, которому очень-очень захочет показаться без одежды, все изменится; она просто ждала, когда почувствует это.
Лита не знала, правильно ли будет переспать с Питером Руманчеком; но не могла найти доводов против. Но случилось нечто. Ангел с сияющим нимбом подарил ей чудо, и после этого – нельзя больше врать себе – все, что правильно, стало недействительным. И, если уж быть честной с собой, Лита желала дать познать себя без одежды нескольким парням – она хотела чувствовать их дыхание на своей коже и держать их пенисы в руке. Но эта идея «не выбора», по-настоящему сдерживавшая ее, переходила в некое достижение, понимание, что она особенная девушка, а не просто какая-то шлюха. Но это больше неприемлемо; ложь о своей глубинной сущности не несла за собой никакого блага.
* * *
Роман смотрел.
Струи дождя стекали по стеклу, и Роман видел их обоих внутри. Они лежали на диване. Она была снизу, он лежал на ней. Его пальцы сжимали ее раскрытую руку. Роман стоял в кустах с прилипшими ко лбу волосами и безжизненно опущенными руками и смотрел. Дождь бил по земле под его ногами, как тысяча булавок, падающих на стальной лист.
Роман отвернулся и пошел назад к своей машине. Влажная одежда прилипала к коже, он пытался стереть дворниками дождевые полосы с лобового стекла – безрезультатно – капли собирались вновь. Высшая мера беспорядка. Вот что это было.
Тени, плясавшие в уголках его глаз, теперь собрались вместе, образуя милосердную темноту.
* * *
Стены окрасились белым с новой вспышкой молнии, мир словно разорвался на части. Эшли Валентайн вскрикнула, когда погас свет. Ее сердце замерло в темноте, и она засмеялась. Неизвестно, смеемся ли мы над собой за наши глупости, или, чтобы забыть, что мы не глупы и убедить самих себя, что мы все еще живы.
Эшли подошла к окну и выглянула наружу, проверить, кто еще остался без света. Весь квартал утонул во тьме, поэтому она не сразу заметила странную фигуру во дворе. Человек. Мужчина. Странный мужчина неподвижно стоял у нее во дворе. Ее сердце екнуло, но в этот раз она не издала ни звука. Родителей не было дома и они не скоро придут. Она потянулась к телефону, не в силах отвести глаз от человека под дождем и от его странной безмятежности. Начала набирать полицию, когда заметила машину – «Ягуар». Она захлопнула телефон и, спустившись вниз, открыла входную верь.
– Роман? – позвала она.
Сначала она подумала, что он ее даже не заметил; он оставался совершенно неподвижным, как какой-то садовый гном. Но затем он повернул к ней лицо и сказал:
– Света нет.
– Роман, ты в порядке?
Он выставил ладони и смотрел, как сквозь пальцы сочится дождь.
– Просто дождь, – ответил он.
– Роман, думаю, тебе лучше зайти.
Он не отказался, но и не двинулся с места, и тогда она протянула к нему руку. Послышался глубокий раскат грома. Он принял ее руку, и она повела его наверх, в ванную, и дала свое розовое кимоно фирмы «Victoria΄s Secret».
– Думаю, тебе подойдет, – сообщила она.
Он вручил ей свою мокрую одежду через дверь, она развесила ее на сушилке, затем зажгла несколько свечей в комнате. Когда он вошел, она прижала ладонь ко рту, стараясь сдержать смех – эта детская розовость и его бледность смешно сочетались.
– Сюда, – сказала Эшли. Она усадила его на свою кровать и обернула плечи пледом, сама же села в кресло-качалку и смотрела на него. Он здесь, Роман Годфри, сидит полураздетый на ее постели. Ее сердце билось, щелкая, как желатин.
Не то, чтобы она хотела Романа. Он был не просто худшим экземпляром тщеславного придурка, но по-настоящему больным идиотом, одним из тех, кто может подойти к вам на танцах и вручить букетик, сделанный из рулончиков от тампонов, – что он и сделал в девятом классе – и она всегда гордилась своей устойчивостью к необъяснимой привлекательности, производимой им на других девушек. Но вот он перед ней. Это бедное промокшее создание, отрешенно смотрящее на пламя свечи – и даже, если у тебя есть абсолютный иммунитет к чарам Романа Годфри, как твое сердце не может не трепетать от жалости к нему сейчас? Что за неудачник!
– Что с тобой? – спросила она.
Он опустил голову, чтобы не встречаться с ней глазами. Свеча вырисовывала строгие геометрические линии на его лице. Она заметила красный подтек из-под пластыря на его щеке.
– Роман, что случилось?
Он смотрел, не мигая, и его щеки блестели от пролитых слез.
– Все в порядке, – сказала она. – В порядке, эй. – Она подошла и, присев рядом, взяла его за руку.
– Эй, – отозвался он, не поднимая головы.
– Почему бы тебе не рассказать мне обо всем? – продолжила она. – Может, тебе нужно выговориться?
Он закрыл глаза и опустил лицо на жесткий, уродливый кулак. Затем расслабил его.
– Роман, – позвала она.
– Я урод, – сказал он.
– Что?
– Я урод. Я уродливый человек.
– Роман! – запротестовала она.
– Во мне уродство, которое невозможно любить.
Он вырвал свою руку, закрыл лицо ладонями и заплакал. Покрывало спало, и его лопатки, рельефно проступая через халат, поднимались вверх и вниз, словно он пытался взлететь.
* * *
Время шло, и Роман взял руку Эшли и прижал ее к деревянной решетке кровати, рядом со второй. Он вытянул пояс из кимоно, в которое до сих пор был одет, и связал ее запястья сложным и, видимо, часто практикуемым узлом. Она сказала, что он сошел с ума. Он поцеловал ее чуть выше линии трусиков, и она сказала себе:Наконец-то... Тут же скомандовав разуму заткнуться.
Он стянул ее трусы. Ее сердце колотилось, и грудь часто вздымалась, но, где бы он ни выучил этот узел, он был не для игр – сопротивление делало его лишь туже. Роман встал над ней на колени, халат распахнулся, обнажив торс, похожий на туго скрученную веревку. Он раздвинул ее ноги и опустил между ними голову. Изголовье кровати закачалось. Через несколько минут он остановился, приподнялся, и она почувствовала его дыхание.
– Твой черед, – сказала она.
Он посмотрел на нее. Было что-то детское во влажности на его лице, и вместе с растрепанными светлыми волосами его облик походил на херувима эпохи Возрождения.
– Твоя очередь, – повторила она.
Он поднялся и снял с себя трусы. Ее язык задрожал от его твердости.
– Развяжи меня, – попросила она.
Роман проигнорировал ее и, взяв за голени, перевернул, но поскольку ее руки были связаны, она не смогла сделать это полностью, и в итоге легла с ногами, скрещенными как ножницы, – и неожиданно все изменилось. Эшли слышала истории девушек, попавших в такие ситуации, и когда они становились заложницами дальнейших событий, меняли свое мнение, будто это так работает. Ты заходишь так далеко, и в голове что-то переключается, и ты уже не винишь себя за то, что ты была маленькой шлюшкой, возжелавшей член. Но теперь она поняла: все не так. На самом деле ты не меняешь свое решение, то, что меняется, – это твое тело, диктующее, что правильно, а что нет, и до сего момента она не подразумевала, что подобные вещи могут резко начать казаться столь неправильными. Она начала бороться с узлом, но он держал ее крепко.
– Роман! – сказала она.
Его лицо приняло отрешенное выражение, зеленые глаза казались окнами в никуда. Он был похож на ртуть.
– Роман, пожалуйста, развяжи меня, – попросила Эшли. – Мне это не нравится, Роман.
Он, крепко зажав ее бедра, надавил и вошел в нее. Она была очень влажная от собственных выделений и его слюны, и было нечто уникально ужасное в легкости его насилия.
– Роман! Роман, постой. – Сказала она в надежде, что он просто увлекся, как иногда это свойственно парням. Но в его глазах она увидела другое: что-то ушло из них, и она не знала куда.
Он двигал своими бедрами быстро и сильно. Она попыталась скрестить ноги, помешать ему, но он твердо держал их своими руками.
– Роман, хватит!
Самое страшное, что он даже не делал вид, будто ему это нравится. Часть ее не ощущала связи происходящего с ее телом, с насилием, лишь шатающаяся в такт спин– ка кровати напоминала ей об этом. Она была слишком напугана, чтобы говорить, но слышала свои мольбы, слышала свой плач и всхлипы и была похожа именно на истеричную девку, которая сама себя бьет или режет, или что-то еще. Она приказала телу замолчать. Чего бы он ни желал от нее, он этого не получит.
Но ее тело не хотело сотрудничать. Она слышала, как оно продолжает бороться и умолять и отказываться принять. Позволить этому продолжаться, пока все само не закончится, – вот лучшая идея. Но тело отказывалось принимать такое обращение с плотью. И она смирилась: ее глупое тело не так уж и ошибается.
Затем Роман остановился. Он наклонился и приблизил свое лицо к ее. Он смотрел ей в глаза. Его глаза были окнами в никуда. А затем в них не стало даже окон, осталось только ничто.
– Сделай это, – сказал он.
После этого она снова почувствовала себя, ощутила себя в этой комнате, в этой кровати, где она трахалась с Романом. Его худое тело, с венами, выделяющимися на шее и руках, в кимоно, развевающемся эфирным призраком позади него – и она хотела больше, чем уже полученное, не удовлетворившее ее.
Он посмотрел в ее глаза и приказал сказать ему, что он урод – она подчинилась. Заставил повторять ее снова и снова. И каждый раз ему было больно от ее слов. Он смотрел в ее глаза.
– Кончи, – сказал он.
Она вскрикнула одновременно с тем, как эта команда прошла по самым потаенным и скрытым уголкам ее тела.
* * *
Роман взял свою одежду и вернулся в комнату, занялся узлом, ослабляя его и освобождая ее руки. Он натянул на ее ноги трусики, а после и пижамные штаны. Он поднял ее руки и через голову надел футболку. Подтянул плед, укрыв ее до подбородка, и взял ее за руку.
Он смотрел в ее глаза.
– Меня тут никогда не было, – сказал он. – Представь себе что-то хорошее.