Нет Мира

В одном белье, накинув плед, Мирайя вышла на балкон. Подставила солнцу лицо, прикрыла глаза и сделала затяжку. Май радовал погодой, тюльпаны — сочным цветом в каждом из дворов. Скоро они полезут и из Мирайи, явив всему миру её счастье. Мрачное, можно сказать, зажило, как и шея за пару дней. Оставалось наслаждаться сладким забытьем в ущерб прочему и наверняка ненужному. Школа заменялась любовью, рассказчиком в контексте истории. И плевать, что в его рассказе нет объективных знаний, а только редкая художественность. Этого достаточно, если нахождение Марса в спальне — условие радости.

— Красиво, — Марс приблизился, держа бумажку в руках.

Мирайя бегло взглянула — её рисунок, страдание без того, кто бросил на пару дней.

— И ненадёжно, — он чиркнул зажигалкой, прикуривая акварельную сигарету, задымляя лицо, подвергая его цензуре.

Неприятный запах забрался в нос, и Мирайя открыла глаза. Попыталась вырвать сгоревший наполовину лист, но Марс перехватил её руку.

— Что ты делаешь? — она прикрикнула.

— Освобождаюсь. Столько проблем принесла публицистика... — Марс в противовес стремительно сжиравшему его следы огню говорил медленно, чтобы Мирайя вспомнила вес его слов.

В поиске места своего захоронения пепел пустился по ветру. Его приняли давно распустившиеся шафраны и будто сами потеряли цвет. Но Марс не останавливался на них, требовал больше трупов:

— У тебя же был ещё один рисунок?

— Я его залила водой, — отмахнулась Мирайя.

— Хорошо... Это всё ради безопасности. Моей и, что важнее, твоей.

Мирайя молчала, не хотела спорить: над ней висело расставание каким-то страшным проклятьем. Она могла понять паранойю Марса или желание жить в тени, но не покушение на своё творчество. Рисунки — не фотографии, не газеты, они безвредны. Марс разницы не видел: всё, что имеет память, непреложно несёт вред.

— Тебе обидно как художнику?

— Я не художник, — Мирайя отвернулась от него. — Не садовод, не тем более гимнастка... В акварели, цветах, старых наградах мои воспоминания, — фраза, что он их истребляет, не вылезла наружу.

— А где ты? — Марс провёл рукой по её щеке. Но Мирайя отказывалась смотреть на него. Мотнула головой и снова закурила.

— Там, где меня нет — в театре... Правда я пропустила прослушивание в школьный спектакль. Мы тогда с Алексом поссорились, — она поправила, — расстались. Да, зимой... Попробую в следующем году. Может что-то получится.

— Почему театр?

— Я хочу, что бы люди чувствовали, — Мирайя потушила бычок о перила, бросила куда-то к пеплу. — Любили.

— Тебя?

Мирайя не ответила. Если она — часть искусства, за которым приходят люди, значит они приходят за ней. Но не к ней. Марс тоже погрузился в противоречия, в самый сомнительный, роковой этап жизни.

— Знал я одну женщину, мечтавшую служить в театре. Вы чем-то похожи.

— Неужели твоя бывшая? — Мирайя оживилась, развернулась.

— И бывшего меня тогда уж. Давно это было: в начале двадцатых, когда я только попал к людям.

— Расскажешь?

— Не здесь, — Марс не любил долго находится на солнце, на раскалённой голой поверхности, где каждый мог стать свидетелем его связей. Он зашёл в спальню, и Мирайя за ним.

Обычно они вместе лежали на кровати, предварительно плотно завесив шторы. Так хотел Марс: трогать Мирайю всегда во время разговора. Но, если они говорили о прошлом, Мирайя ложилась на ковёр, в небольшую полосу света, чтобы тени окончательно не завладели ей. Жизнь Марса пугающая, состоящая из чёрных людей и поступков, и важная для Мирайи.

— Человеческая верхушка меня быстро разочаровала. Я изнывал от скуки и решил спуститься в трущобы Лондона. Там она меня и нашла, в пабе: проститутка с короткой чёрной стрижкой, красной помадой, облезлым жемчугом и всегда новыми чулками. Мэри. Только на чулки ей и не было плевать. Она не думала о войне, деньгах, детях, даже платьях. Она хотела танцевать в новых чулках в пабе, потом на улице и, наверное, во сне. Я полюбил это.

Мы танцевали вместе, курили прямо в постели, но она всегда уходила в ночь. Я ей однажды сказал: «Знаешь Мэри, тебе не обязательно заниматься проституцией». «А что же мне ещё делать, милый?» — она засмеялась и продолжила красить губы. «Неужели тебе ничего не нравится?!» — я принял бы любой ответ, даже как подводить глаза и драматично нисходящие брови, которыми Мэри занималась уже полчаса. Но она меня удивила: «Моя работа — доставлять удовольствие людям. Мне это нравится». Я думал, Мэри не поняла, что я мог бы полностью её обеспечить: не только Лондон, но и чёртов мир положить к её ногам: «Ты разве ни о чём не мечтала? Я сделаю всё для тебя». «Ни о чём, котик», — прилетело из-за плеча. «Совсем?» — я злился, не верил, что продавать себя можно с таким рвением и честью. В ответ Мэри долго смеялась, как-то истерично, как заводная кукла. Потом обернулась и посмотрела в глаза. Она всегда этого избегала, и поэтому танцевала. Ведь когда останавливалась, можно было поймать её взгляд и увидеть стекло дешёвого пива вместо глаз. Как сейчас, как никогда прежде. «Только играть в театре. Но ты погляди — я уже актриса. А какая хорошая», — Мэри поцеловала меня в щёку и начала кружиться по комнате.

Я всё понял: она не была свободной. Мэри просто мертва. В театре много жизней, но ни одна не принадлежит актёру. Вот почему Мэри туда стремилась: она не хотела жить. Она выбрала роль в чёртовом мюзикле с бесконечными танцами, отсутствием забот, нездоровым оптимизмом. И как настоящая актриса играла, несмотря на мерзость вокруг, расквашенное лицо и отца-убийцу.

Я хотел её спасти: «Пожалуйста, брось это! Я люблю тебя, Мэри». А она так насмешливо отвечала: «Нет, не любишь. У меня есть только тело, которому ты можешь отдаться. Но скоро оно заплывёт жиром, станет дряблым, морщинистым. Тебе будет страшно касаться его, — Мэри взяла мою ладонь и приложила к сердцу, — Я падшая женщина, милый. Любят душу, а у меня её нет».

«Да послушай меня! Я правда люблю!» — я кричал и с ужасом смотрел на блаженную, инфернальную улыбку. Мэри оттолкнула меня: «Ох, а в какой любви клялся мой актёр! И в тысячи ролей, и в самом чистом жемчуге. Но краше оказалась четырнадцатилетняя Элли. А потом Джейн. Или Джун. Или обе. Они вроде близняшки. И много-много девочек после. Не знаю кто, я ушла из борделя...» Я продолжал спорить, Мэри злилась и разбрасывала вещи: «Не обманывай меня! — она толкнула зеркало, и с осколками посыпалась её улыбка. — Не далёк день, когда ты меня прогонишь!»

Марс замолчал, не хотел вспоминать концовку. Через года он бесконечно восхищался Мэри, как прообразом мировоззрения, и через себя самого презирал.

— Что было дальше? — прошептала Мирайя.

— Не знаю. Мэри выбежала из дома. Я любил её эмоциональность, импульсивность. Я принимал её... Потом в открытое окно ввалились крики, железный запах крови. Среди людей я увидел кровавое месиво под экипажем. Красная помада терялась на лице Мэри, собственно как и лицо. Вероятно, случайность... а может Мэри поняла, каким дном была её жизнь. Я не хотел знать и сразу уехал из Лондона.

Острое чувство жалости, беспомощности заполняло Мирайю, жевало её сердце. Но почему-то она сама выходила на первый план. Мирайя подползла к Марсу, положила голову ему на колени:

— Не хочу быть на неё похожей, — и в голове дополняла: не хочу, что бы люди думали, невезение или спасение — моя смерть.

— Тогда не сбегай из дома. И от меня, — Марс пригладил её волосы, хотел перейти к плечам, но Мирайя неожиданно подскочила.

— Чёрт. Игра же сегодня, — она направилась к шкафу. — Придётся сбежать.

Марс не спешил: накинул рубашку и смотрел, как Мирайя крутится перед зеркалом.

— Есть ли в этом смысл: делать то, про что еле вспоминаешь?

— Твоя история виновата, — она оделась и теперь распутывала бахрому на ковбойской куртке.

— Нет-нет. Твой интерес, Мира.

— Потом обсудим моё отношение к баскетболу. Одевайся.

«Потом» могло означать по пути в школу, непосредственно во время матча или после. Но для Марса с Мирайей «потом» всегда одно: в следующий раз в роще или дома. На улице они расходились в разные стороны: Марс скрывался где-то в деревьях, а Мирайя думала, как хотела бы держать его за руку, автозаменой которой служила сигарета. Но под солнцем скрадывалась печаль. Мирайя шла и улыбалась: она как шафраны вдоль дороги, раскрывавшиеся при свете. Яркие, маленькие, незаметные, если кто наступит, торопясь на игру.

В школу стягивалась толпа со всех сторон, конечно, в основном состоящая из подростков. Баскетбол — единственное доступное развлечение, помноженное на подъём патриотизма возможностью выйти на соревнования между штатами. Оттого необычно встретить людей, идущих в противоположном направлении. Особенно тех, кто сидит на работе в это время. Родители Лилиан преградили дорогу Мирайе. И на неё уставились светло-голубые глаза Моны Бирд, по-старчески мутные, хотя ей было немного за пятьдесят.

— Ты нашу дочь надоумила на эту бесовщину? — она подалась вперёд, будто намереваясь схватить Мирайю. — Чтоб я тебя в нашем доме больше не видела, поняла?!

— И вам всего доброго, — Мирайя спешно обошла семейку ангелов-блондинов, остававшейся таковой лишь издалека. Что-то пугающее было в их схожей внешности, безликое, ненастоящее.

— Пригрели змею на груди, — вслед бросил Фаус Бирд, сам источавший яд.

Мирайя, наученная общением со своей семьёй, «отбилась» автоматически. Но родители Лил никогда не переходили в открытый конфликт. Мирайя в целом не видела, чтобы они злились: вечно смотрели пустыми глазами и тихо осуждали. Лил говорила, что так её и наказывали — молчанием, оттого в разы страшнее воспринимать близкое к неадекватному поведение. И страшно из-за Лил. Мирайя не стала ей звонить, а поспешила к школе.

Во дворе уже никого не было, зато музыка торжественно лилась из спортзала, приглашая внутрь. В царство символики Старшей школы Паунала, чёрной пантеры, в виде многочисленных плакатов, флажков и наконец футболок, слившихся в единое пятно. Войдя в спортзал, Мирайя не успела даже взглянуть в сторону чирлидерш, как к ней подбежала одна из них. И точно знала, к кому обращалась:

— Где твою подругу носит? Выступление через пять минут.

— Лил не пришла? — Мирайя напряглась.

— Сбежала после репетиции. Пусть только попробует всё испортить, — она сжала кулаки и ещё больше нахмурилась.

— Хватит. Она вернётся.

Мирайя вышла в коридор и набрала номер Лил. Телефон оказался выключен. Вероятно, чирлидерша только и смогла, что догадаться позвонить, а вот мозгов или желания найти Лил ей не хватило. Не то чтобы в школе было много мест, где можно спрятаться. Всего два: выход на крышу и туалет. Мирайя начала с последнего.

Наверное, дни матчей — единственные, когда в женском туалете пусто. На первый взгляд. Во время пауз между песнями, долетавшими досюда, Мирайя услышала тяжёлое дыхание:

— Лил, ты тут?

Через пару секунд дверь крайней кабинки открылась, и вышла действительно Лилиан. Но совсем не та, которую Мирайя привыкла видеть. С опухшими веками, пытавшимися задавить ужасно розовые белки глаз, такого же цвета пятнами на носу и щеках.

— Я не понимаю, за что они так. Что я сделала... — Лил заикалась, снова впадая в истерику.

Мирайя подбежала, обняла её и начала гладить по дрожащей спине:

— Ты ни в чём не виновата.

— Господи, мне так больно. Мне кожу содрать хочется, чтобы только не слышать это снова: «Бессовестная, наглая, испорченная. Мы сделали всё, чтобы ты выросла нормальным человеком», — Лил вытерла сопли, затекавшие в рот, — Мирайя, почему? Почему из-за татуировки я стала плохим человеком? Почему меня больше нельзя любить?

— Не говори так. Они любят тебя. И обязательно примут, когда успокоятся, — Мирайя промолчала о том, что ситуация, вероятно, ещё хуже. Что и её как змею-искусительницу видеть не хотят.

— А мне что делать? Я домой боюсь возвращаться. Просить прощения за то, что... за что? За себя? Моё нахождение в их доме с этой «мерзостью» — неуважение, понимаешь?

— Расскажи родителям, откуда раздвоенное лицо. Они поймут, когда узнают о Кристине.

— Им плевать, Мирайя. Я пыталась. Они не хотят ничего слушать. Они хотят, чтобы татуировка исчезла, — Лил приподняла проклятый топ и задумалась, как сильно устала. — А может лучше исчезнуть мне?

— Нет. Глупости. Лил, ты чудесная. И я уверена, твои родители считают также.

Но никакие слова не могли ей помочь. И слёзы лились нескончаемым потоком скорби по будто бы умершей к ней любви. Вина годами подпитывалась различными манипуляциями и не позволяла понять Лил, что она ничего, заслуживавшего наказания, не сделала. Что она осталась прежней, как и глубокое длительное чувство родителей по отношению к ней.

Мирайя продолжала убеждать в этом Лил, когда дверь в женский туалет открылась, и вошла уже знакомая ей чирлидерша.

— Боже, Лил, что с тобой случилось? — она потянула её за руку, отталкивая Мирайю. — Идём, я дам тебе тоналку — замажешь это безобразие.

— Нейла...

Она не собиралась слушать, надавила сильнее.

— Нам нельзя подводить школу. Начнёшь выступать и забудешь про все проблемы.

Лилиан кивнула, тут же представляя, как её возненавидит вся школа за срыв игры. За проигрыш команды, если она не выйдет её поддерживать. Бессовестная, наглая, испорченная эгоистка. Лил стало отвратительно от самой себя, и она буквально побежала на выход, вытирая слёзы. Но единственной, от кого воротило Мирайю, была Нейла. Всё в ней фальшиво, в том числе и ответственность, которой она в раздевалке окончательно задушит Лил.

Мирайя поспешила в зал в надежде найти свободное место. Сегодня её присутствие особенно важно. Из поддержки у Лил осталась только она: Рина с работы не отпустили, но и это не значило, что он упустил общий взлёт патриотизма. Вероятно, спортсмены сами к нему заваляться после игры, как и Мирайя с Лил.

Под бодрую музыку и выход чирлидерш Мирайя протиснулась к свободному месту в самом углу. Здесь не было видно наскоро размазанный тональный крем по лицу Лилиан, улыбку, прибитую гвоздями к щекам. И даже застывшие, почти не моргавшие глаза, сдерживающие слёзы. Только Мирайя знала, почему они не встречались с глазами зрителей. Впрочем им всё равно: никто в первых рядах не стал бы вглядываться, искать подмену в механичных движениях. Вопли девиза, шум аплодисментов, громкая музыка законсервировали внимание. И когда наконец вышли обе команды, никто не заметил убежавшую в слезах Лилиан. И не представлял, сколько сил ей стоило не разрыдаться раньше.

Мирайя тоже переключилась на игру, на одного нападающего. Среди борьбы выносливости, силы и скорости она устроила собственную. И проигрывала: невозможно было отвести взгляд от Алекса в шортах, так ловко обходившегося с мячом. А между тем баскетбол становился агрессивнее, преимущество скакало, не закрепляясь ни за одной из команд. Пока «чёрные пантеры» не стухли в третьей четверти, и мячи не посыпались в их корзину. Алекс неотвратимо проигрывал по всем фронтам: тоже ловил взгляд Мирайи и улыбался, ровно как в первую встречу. Это дело привычки — когда он попадает в кольцо, всегда ищет её.

Но сегодня всё привычное рассыпалось, как кружить Мирайю после финального свистка. Как традиция выигрывать на территории своей школы и пить в баре за победу.