Нет Мира

Из проруби в баню. Чем же ещё могла стать ванная комната, если выкрутить горячий кран во всю и простоять под струёй воды полчаса? Пройденная фаза, но качественно изменённая. Без лишней пены мыслей-сожалений, рисунков по запотевшему зеркалу.

Колесо вертится, наделяет события новыми смыслами. Мирайя выходит из разлуки во встречу, и символом ей служит спальня в приозёрном коттедже, куда через приоткрытую балконную дверь проникает холодный воздух и окутывает мокрое тело. Привычка закутаться в полотенце и дать коже просохнуть несовместима с потребностью Марса в курении. Или со способностью закрывать двери. А может, дрожь — естественная реакция рядом с ним, и дело вовсе не в холоде?

Как знать, если находишься в месте, сотканном из противоречий, выдающих себя за противопоставления. Так, окружение говорило о том, что бросили Мирайю в пламя. Тусклый тёплый свет растворялся в рыжем срубе, за ним — наросты у стен в виде комода и двух прикроватных тумб, бесформенные лица в картинах и сами картины. Лампочка не справлялась со своей задачей: она — всего лишь причина лесного пожара.

Голова у Мирайи кружилась, а значит что-то осталось по-прежнему неизменным — непереносимость жары. Она села на кровать, вытянула ноги и перебросила волосы на плечи, чтобы не намочить подушку. Холод ощущался приятным теплом — прошёл круг следующий цикл. А безумно долгий день никак не мог закончиться, хотя стрелка часов уже подбиралась к двум. Конец виделся только в явлении Марса, не к народу, но главной в него уверовавшей. И стоило надеяться, что великое пришествие не растянется.

Ровно в срок, когда пошёл третий час ночи, в дверях появился Марс. Можно было спутать его, если не со святым, то с античной скульптурой. Стройное тело, прикрытое белой рубашкой, где творец нарочно оставил незастёгнутыми запонки и пуговицы, дабы подчеркнуть лёгкость и божественность. Тело, не знавшее холода, несмотря на мраморность оболочки, или наоборот к нему привыкшее.

Марс оставил настежь открытую дверь, и шторы стали лениво покачиваться, пытаясь проглотить рядом стоявшее кресло. Он сел в него, окружённый рваными прикосновениями к голове или лодыжке, когда порывы ветра усиливались. Не это его тревожило, но Мирайя не могла понять, что именно. Она наблюдала, как Марс поочерёдно опирался на подлокотники, и ждала, когда он что-нибудь скажет. Вампир хмурился. Его всё больше раздражало продавленное кресло, жёсткий ковер, полотенце с нелепыми утками на Мирайе, обрисовавшими грудь.

В глазах рябило от окружающего шума. И пара дней — не приговор, если месяцы он «живёт» в трущобе. Марс никогда не стремился окружить себя роскошью, его не могла смутить паутина и пыль. Для него не существовало понятие комфорта, тем более приверженности к нему. Любая зависимость ничтожна. Но как смотреть на то, что единственное украшение, сидевшее на кровати, удалось обезобразить?

Другое дело — желания. Они не вечны, сиюминутны, просты. Но противиться желаниям — отрицать свободу, когда в отсутствии свободы — отсутствие личности. Нет достойной меры обмена, чтобы оставить привилегию жить. Марс составил постулат, в центре которого, как ни странно, полное принятие, и не собирался отступать от него сейчас. Он подошёл и одним движением сорвал полотенце с Мирайи. Не упустил и случая пройтись по нему ногами, возвращаясь обратно на кресло.

Нечеловеческая скорость в действиях использовалась вампиром редко, служила больше во благо эффектности, нежели необходимости. Мирайя успевала о ней забыть и всегда злилась, когда становилась подопытной совершенного человека.

— Чтоб тебя, — она еле слышно прошептала, не сводя глаз с довольного вампира, и потянулась за полотенцем обратно. При наклоне очертились рёбра, еле видные под волосами. Приоткрылась грудь.

— Мне нравится, когда красиво, — Марс пожал плечами, в его взгляде таилось чистое восхищение над совершенством без примеси грязи. Рука Мирайи зависла, смяв кусок с несчастными утками.

Прозрачные ткани балдахина стелились поверху каркаса кровати и водопадом падали в низ. Одно из самых красивых тел, которые Марс когда-либо видел, размывалось за пеленой и становилось ещё более гладким. Идеальное в полумраке, на стерильном белом белье, без глупых уток, посягнувших на святилище, пробудившее почти иррациональный культ. Он видел многих женщин: с более тонкой талией и длинными ногами, широкими бёдрами и полной грудью. Она не относилась к стандарту ни современности, ни любимой эпохи возрождения, восславившей пышные формы. Мирайя была худой. Достаточно, чтобы под верхним светом засияли тазовые кости, когда та поднялась.

— Отнесу полотенце в ванну.

Марс выставил ногу вперед, преградив дорогу. Они находились в настолько маленькой комнате, что этого оказалось достаточно.

— Оставь его, — слишком много внимания было удостоено этой тряпке. — Сядь.

Из страха в желание. Знание жаждет неизвестности. Неизвестность выпячивает привлекательность наружу. Ролями им не поменяться. Но Мирайя не оставляла попыток занять доминирующую позицию: села на бёдра Марса, свесив ноги с кресла.

— Не на меня же, — вампир рассмеялся. Вот в чём прелесть: в молодом теле была жизнь, подпитываемая не кровью по венам, но извечным огнём, горящим на почве максимализма, протеста, желания обложить мир цветами. Физика его действий гармонична, а смысл управляем хаосом. Благородства ровной осанки, взгляда в упор не отнять, как и лицемерия в восседании на краю. Что неугодно всегда можно сбить. Но, пока шарм не оказался шрамом, началась прелюдия перед тем, как руками целовать плечи.

Марс распутывал мокрые волосы Мирайи, ненавязчиво касался лица, когда переходил к передним прядям. Но никогда не отрывался от глаз, отражавших смирение. Марс, искажая его всё больше, обращался к условию абсолютной наготы. Последнее — бережно заплетённая коса, переброшенная на спину. Таинство ритуала в видении, в том числе как Мирайя в нетерпении прикусит губу. Ей жест казался странным, но безусловно завораживающим.

Нежные, трепетные поглаживания плеч переходили в страстные, но обязательно шеи. Тогда Мирайя задирала голову вверх и своей же рукой проводила меж груди. Марс останавливался, смотрел на её лицо, приоткрытые губы и ждал слова, возвывавшего к продолжению. Но вылетали только стоны.

— Ма-арс, мне холодно, — протянула Мирайя с придыханием.

— Говори прямее.

Это уже привилегия тела — выражать и обвораживать. Мирайя потянулась к его губам, обвила руками шею. Но поцелуй погас в самом зарождении.

— Есть нюанс, — Марс отстранился, убрал руки Мирайи и сложил их на своей груди. — Ты спрашивала, как я утоляю голод. Секс, подобная близость стали самым изысканным поводом. Можно даже сказать, правильным и честным.

Тем временем смятение было самой естественной реакцией на откровение вампира. Мирайя порывисто отдёрнула руки, но Марс их не выпустил. Испытывающе смотрел в глаза, ждал ответа. Она чувствовала биение его сердца.

Тук. Тук. «Совсем как у человека».

Тук. Тук. «Как у меня».

— Не бойся. Никогда и ничего рядом со мной, — вампир не выдержал, решил направить к правильному выбору.

— Я когда-то говорила, что не боюсь, — Мирайя сглотнула. «Будет же не больнее чем укол? Ну, может, пара».

— Славно.

Марс оставил поцелуй на её ладонях и перешёл к губам. Мягко, нежно, так, как она хотела, чтобы с ней обращались. Как с хрустальным сервизом антикварной ценности. Но кто сказал, что им дозволено лишь восхищаться, но не пить? Ведь в этом вся сущность сосуда. Быть использованным.

Рассуждения Марса просты, и родились они от сношения голода с похотью. Из проклятой утробы выползло желание особого наслаждения от еды, назвалось чревоугодием и заключило: «Глубоко интимный момент, когда кровь стекает по шее, обрамляет ключицы, расходится пятном на руках. Глубоко красивый. Это даже не трапеза — искусство, где Марс — наконец творец. Он заново вырисовывает тело, сам поглощает результат».

Привилегия обладать элитарной формой искусства и, что важнее, познать его — завораживала. Ему нравилось, как Мирайя с трепетом отзывалась на каждое прикосновение. Он не спешил, нарочно растягивал поцелуи вдоль шеи, перебирал пальцами косточки позвоночника, точно струны арфы. Всё сводилось к цели погрузить Мирайю в забытье, укрыть свободой от страха.

Отслеживал момент, когда она переставала думать о неизбежном, прикрывала глаза от удовольствия, выгибала спину. Мирайя растила пожар внутри. Неизвестность оставалась неизвестностью, пока при очередном поцелуе в шею Марс не выпустил клыки. Первичен звук — Мирайя издала глухой вскрик, затем потекла слеза.

Одной рукой вампир придерживал её шею, второй — потянул косу вниз, заставляя запрокинуть голову. Взгляд Мирайи застыл на ночной бабочке, бесполезно бившейся в лампу. Вскоре та пошла пятнами: тусклый свет манил, слепил, обманывал. Мирайя зажмурилась. Кровь сочилась, её всасывали, смакуя. Марс издавал звуки, походившие на чавканье или хлюпанье. Крутилась мысль, от которой выкручивались внутренности: если бы он хотел, съел бы целую до наступления утра.

Пульсация с живота перешла на шею, боль стала ощущаться острее. Неестественно было её терпеть, допускать вредительство. Мирайя сжала плечо Марса, рубашка послужила барьером, чтобы ногти не впились в кожу. В ответ он успокаивающе гладил её поясницу. Почему-то этот жест вызвал лишь раздражение.

Полминуты она еле дышала. Воздух по-настоящему проник в лёгкие, когда Мирайя перестала чувствовать зубы на шее.

— Не переживай. Кровь скоро остановится, — Марс сместил руку вниз и зажал рану.

Мирайя подняла голову и столкнулась с главным кошмаром, что воображение нарисовало в день признания Марса. Кто сидел перед ней: монстр или животное? Улыбка была пропитана кровью, будто налётом от кофе. Ею же были перемазаны губы, подбородок, с которого та капала вниз на колени Мирайи. Она хотела увидеть дальше маски, окунуться в море льда его глаз, но и то окрасилось красным.

Мирайя точно знала, что сегодняшняя ночь не повторится. Более того, перестанет существовать. Она забудет дикость, присущую природе. Хорёк перегрызает шею курице, но никак не один человек другому. Животную часть Марса она к себе не подпустит, не даст той расплодиться и в конце концов истребит. Одно упущение: хорёк возвращается в курятник до последней жертвы.

— Смой это, — «кровь» — отныне архаизм.

— Нет. Не отказывайся от того, что не знаешь, — вампир прикусил её мочку.

Эстетика погибнет от воды. Вся её суть — в голой безобразной правде. Марс припал к губам Мирайи, разнося вкус металла. Она сопротивлялась, но под настойчивым поцелуем сдалась: страсть бы вычистила разум. Марс переместил руки на её бёдра, оставляя отпечаток ладони. Или печать, закрепляющую принадлежность? Придерживая Мирайю, поднялся и в два шага оказался у кровати. Горизонтальное положение отразило её красоту с новой стороны: чистой, почти девственной. Всему виной руки, покорно помещённые за голову.

Стараясь не запачкать, вампир снял рубашку и бросил в сторону кресла. Когда одежда не мешала, посыпались поцелуи. От ключиц, где слизывал капли крови, Марс спускался к груди. Пальцами проходился по ребрам: те корнями проникали внутрь и гладили белые косточки. Губами касался пупка, руками — внутренней стороны бедра. Мирайя еле слышно стонала, прикрыв глаза. Такой она была податливой, что можно вылепить любую позу, крутить, как вздумается. Одно немое пожелание, и то выполнено: Мирайе не приходилось видеть лицо, которое хотелось стереть из памяти.

Ветер гулял по спальне. Ткани балдахина ожили и ласкали там, куда не доставали руки Марса. Ночью руководили контрасты. Удовольствие наслаивалось на боль, жар — на холод. Сознание в них расщеплялось, оставляя два тела, без души и эмоций — голые нервные окончания, обтянутые кожей, помышляющие о долгожданной разрядке.

Забытье тёплое и липкое. После него уходят вопросы, полученные ответы не кажутся важными. Желание вечных ласк запускает цикл по новому кругу. Распухшие от поцелуев губы умещаются в итог ночи.