Нет Мира

На него взглянуло лицо, полное страданий, искажённое слезами, нездоровой краснотой. Она не верила в происходящее, совсем не имела сил бороться, вывернутая наизнанку. Но ощущение острой опасности застыло в воздухе. На столе лежала газета с его фотографией. Рядом строчки о шести убийствах. Ниже о четырёх подаренных пулях в грудь. И он, стоявший у стола, в чёрном пиджаке и идеально уложенными назад волосами. Пазл не складывался. «Тебя не должно быть здесь».

Галлюцинация, сон или, что хуже, восставший из могилы? Всё не то. В первую очередь, тот, от которого нужно избавиться, с кем невозможно находится рядом и разговаривать. Ведь он снова обманет. Снова заставит играть в игру с предрешённой концовкой.

«Я ничего не понимаю» — Мирайе хотелось выть, кричать от бесконечной глупости происходящего. Или хотя бы зарыться лицом в подушку, чтобы не видеть, как мир продолжает разваливаться.

Под изучающий взгляд глаз, холоднее зимы, Мирайя стёрла слёзы. Её поражение с невидимой тенью прошлого должно остаться в тайне. И в такт разбивавшихся об окна капель она подскочила с места, не сумев сдержать глухой стон. Проговаривая боль вслух — проще о ней не думать. Поэтому стиснув зубы, Мирайя думала лишь о том, как сбежать.

Они стояли в разных концах комнаты: каждый у своей двери. Её рука коснулась книги — тоненькой с обложкой из красных цветов, совсем неподходяще важной и бесполезной. Небольшое промедление, смеренное озадаченностью. И вся боль: душевная и физическая вырвалась наружу животным криком, таким гадким и глубоким, на грани слёз и отчаяния:

— Убейся ты уже наконец! — она бросила в него одну из своих наград — небольшую статуэтку девушки с лентой, облитую золотом, стоявшую совсем рядом на полке, полной воспоминаний.

Мирайя не видела, что произошло дальше, что гимнастка потеряла тонкую ногу, встретившись со стеной. Хромая же на свою правую, она тут же дёрнула дверь, ведущую на балкон, где улица обдала холодной свежестью, моросью, принесённой ветром.

Мирайя предпочитала думать, что убийца получил шрам промеж глаз. Что награда принесла больше пользы, чем десять лет пустого стояния в виде ещё одного сборника пыли. Притворяясь чем-то важным, сейчас она ничего не стоила. Поломанная, беспомощная валялась на полу, пролетев в сантиметре от скулы мужчины. Но она не виновата, что тот двигается быстрее. Что он просто поправил выбившуюся прядь волос и, обведя взглядом оставшееся содержимое полки, отправился за девушкой.

Если бы она представляла, как будет выглядеть конец света, то непременно так. Всеобщей чернотой, стеной дождя, громом, символизирующим предстоящие мучения. Конец света — непременно боль от потерь, смертей, ранений. Ведь так обычно показывают в фильмах? И, видимо, её собственный наступил сейчас.

Она оперлась на мокрые перила, не в силах сделать шаг вперёд. Тьма невидимой рукой приближалась, чтобы схватить и бросить в вязкий омут, из которого недавно получилось выбраться.

Мирайя понимала, что времени совсем немного, но тело отчаянно не хотело слушаться. Сердце билось, перекрикивая окружающее буйство. Она непременно могла сойти с ума даже от него. И медленно сходила. Мирайя не раз сбегала через балкон, спрыгивая со второго этажа. Дальше открывалась свобода, не ограниченная правилами, законами — вечная дорога, по которой она шла, чтобы идти.

Сейчас нужно было перешагнуть не через перила — через себя. И совсем не понятно, что встретит на той стороне — мрак, пустота, успокоение?

Капли били по лицу. Мир стирался, уходил из-под ног. Раненая ступня скользнула в сторону и Мирайя в миг перевесилась через балкон, стремительно сокращая расстояние с землёй. Мышцы рук напряглись, капли пота выступили на шее, совсем не видные за промокшей одеждой. Мирайя сделала медленный вдох — абсолютно бесполезное для неё упражнение. Выругалась в мыслях пару сотен раз. «Слишком рано» — панические мысли сдавили горло.

Раскат грома повалил её на землю. Ослепил вспышкой, завладел плотью и беспощадно сбросил. Волна боли прокатилась по ломавшемуся телу, совершенно инородному. Медленно по плечам к предплечьям, по позвонку за позвонком, спускалась в бёдра, голени, ступни.

Мирайя проиграла.

Её окружили страшные образы, тянули руки к глазам. Они вырвали все чувства, заменив их на страх смерти, скорой, почти осязаемой. Оставаясь ещё на корточках, почти по локоть в земле, Мирайя схватилась за левую сторону груди. Сердце тревожно билось, пропуская порядка ста ударов в минуту. Она не слышала. Чувствовала, как не хватает воздуха, сил сделать вдох. Согнувшись пополам, предприняла ещё несколько попыток восстановить дыхание. Напрасно. Паника душила. И вырваться из мёртвой хватки невозможно.

Мирайе нужно было опереться на что-то, почувствовать контроль. Борясь со смертью, грязью, лужами, она проползала какое-то расстояние, абсолютно ничтожное. Но уже не могла думать ни о чём, кроме того, что, если остановится, её прирежут. Или непременно откажут лёгкие, может, сердце наконец не выдержит. Обостриться отёк мозга, из-за которого её преследуют галлюцинации. Что-нибудь обязательно убьёт, и смерть её будет жалкой, противной, аналогичной жизни. «Я умру в муках» — навязчивая мысль, как мерзкий червь, пожирала способность мыслить трезво.

Страх сковывал, не позволял больше сдвинуться. Мирайя не владела собой. Она застыла на коленях, ловя капли дождя лицом. Мир пропал. Пропали и гром с грозой, и дом соседки напротив, дороги и деревья. Не было ничего кроме удушающего страха смерти и крупной дрожи в теле.

Она не видела, как тихо приблизился мужчина, спрыгнув с балкона. Все потеряло смысл: его мокрые волосы и рубашка, и даже он сам.

— Мирайя, — бархатный голос разрезал шум дождя. Мирайя не реагировала, застряв где-то на границе миров. Тогда мужчина, несмотря на грязь, опустился рядом на колени. — Смотри на меня, — он взял её за подбородок, заглядывая в глаза. И встретил выеденную страхом пустоту, вместилище для неконтролируемых слёз.

Доколе пугающее для Мирайи стало ничтожным, никаким, растворилось в кислоте сознания. Она застыла в ожидании страшного, судорожно ловя воздух ртом. Чужие руки были невидимой мелочью, даже несмотря на то, что принадлежали убийце. И как не иронично, именно убийца представлялся спасителем. Несколько догадок ясно промелькнули в его голове. Дальше ни тени сомнения в действиях — холодная уверенность.

— Я с тобой, Мирайя. Всё хорошо. Ты в безопасности, — мужчина взял её за руки, успокаивающе погладил. — Тебе ведь нравятся цветы, да?

— Да... — окончание зависло где-то в воздухе.

— Расскажи мне о своей любви. Что в них особенного?

— Цветы, как маленькие дети, о которых нужно заботиться — так говорила бабушка, — сладко срывались слова с почти не двигающихся губ. — Я хочу... заботиться.

Мирайя пробивалась сквозь панику, проваливалась в прошлое под пристальным взглядом голубых глаз. Как в первую встречу, они — единственное спасение. Обнимали, обволакивали, закрывая от кровожадных монстров — нежные при присущей им холодности.

— Вы часто проводили время вместе?

— Нет, мы виделись несколько раз в год... Но однажды я провела в деревне всё лето.

Скелет воспоминаний обрастал мясом, уводил внимание от медленно убивавшего себя тела. Дыхание давалось легче. Мирайя высвободила ладони из рук мужчины и прижалась ими к рубашке. Через мокрую ткань ясно ощущалось тепло тела.

— Чем вы занимались? — он обхватил руками лицо Мирайи, не позволяя сбиться.

— Копались в земле и пели песни... Я была разбита, и бабушка придумала игру: закопать неудачи, чтобы они дали дорогу... прекрасному? — с каждым словом хватка расслаблялась, костяшки возвращали свой естественный цвет. — Мы посадили маргаритки... и я видела, как они цвели следующим летом.

— В этом году они будут цвести?

— Маргаритки — двухлетние растения. Они умерли вместе с бабушкой.

Мужчина не растерялся, провёл рукой по слипшимся волосам Мирайи:

— Она всегда с тобой: во всепоглощающей любви к живому. Ты переняла её лучшие черты.

— Её звали Матильда... Матильда Амели Роуз, — в ответ он качнул головой, улыбнувшись краешком губ.

Мирайя прозрела. Тот, кто считался убийцей, задел что-то бесконечно важное, нужное, почти забытое. Она увидела мир, его острые скулы, жалкое отражение в двух зеркалах. Страх наконец-то ушёл, оставив тупую опустошённость.

— Иди ко мне, — мужчина потянул её вверх, заставляя встать на ноги следом за ним.

Он видел посиневшие губы Мирайи, как пустые глаза наполняются смущением, колючестью. Ей было холодно, больно и безумно стыдно. Она боролась с желанием прижаться к нему и оттолкнуть, чтобы вновь сбежать. И лишив права выбора, мужчина подхватил Мирайю на руки и понёс в дом, в желанное ею тепло.

— Всё хорошо, Мира. Ты можешь мне верить, — он смотрел вперёд, но знал, что Мирайя не сводит с него широко открытых детских глаз.

Она пыталась разгадать человека, который видел её насквозь. Да, ей хотелось видеть его как раз-таки человеком, а не чем-то аморфным, поселившимся в голове. Ничто не может быть настолько чувственным, как и в противовес, озверевшим. Кем же он тогда был? Или, что важнее, не был?

Нет, в его глазах Мирайя не видела ответа, как ни пыталась в них заглянуть. Молчали и тонкие губы, ключицы, выглядывавшие из-под рубашки, светлые ресницы, обрамлённые капельками воды. Она потерялась в нём, позабыв о непрекращающемся ливне, молниях, то и дело разрезавших небо. В нём же оставила и гордость, чтобы ничего не мешало обхватить его шею, уткнуться носом в плечо, вдыхать аромат терпкой полыни вперемешку с весенним дождём.

Мужчина задержался у двери, обернулся и только потом нажал на ручку. Он поднялся в ванную на второй этаж. К нужной двери привела дорожка из капель крови, весело раскрасивших серый ковер. Мужчина опустил Мирайю в душевую кабину. Она нехотя разжала руки: чего-то не хватило, чтобы попросить его остаться. Включив воду, он вышел, обменяв на неё тепло своего тела. Возможно, к лучшему: с грязью смывались воспоминания, позор, ставший следствием излишней откровенности. И только ноющая боль в ступне не позволяла окончательно забыться.

Мирайя стянула одежду, бросила рядом. Теперь на плитке две мокрые кучи: из кожи и хлопка — и ни одна, не походившая на человека. Мирайя обняла колени, тупо пялясь сначала на ссадины, их украшавшие, затем на сток воды. В канализацию уплыли и все мысли. Она снова осталась наедине с пустотой. Коснулась не её, но запотевшего стекла, оставляя отпечаток ладони. Провела указательным пальцем вверх, вырисовывая причудливые узоры. И вниз, стирая рисунок. «Может не думать — не так уж и плохо?»

Мирайя просидела неподвижно около двадцати минут, пока не закружилась голова. Терять сознание в душе не хотелось, хотя она с удовольствием разлеглась бы на плитке. Сняв бинт, бесполезно болтавшийся на ноге, Мирайя подумала, что стоит снова обработать рану, но только от одной мысли её передёрнуло. «Было бы не плохо просто встать».

Держась за стеклянную дверцу, поднялась, стараясь не опираться на правую ногу. Мирайя словно училась ходить, причём по меньшей мере по раскалённым углям. Закутавшись в полотенце, пошла в спальню. Но мечты о сне слились с осколками стакана, разлетелись газетами под похоронный марш, отбиваемый дверью по шкафу. Покой здесь обрела золотая одноногая гимнастка, поразительно, как много общего имевшая с Мирайей. Рядом с ней ложиться не хотелось.

Мирайя выбрала другой путь, светом намекавший на чьё-то присутствие. Странная, страшная ночь продолжалась. Держась за перила, Мирайя спустилась на первый этаж, то и дело замирая на каждой второй ступеньке, натужно дыша. Красивое лицо кривилось, образуя морщины. Впрочем, спутанные чёрные волосы закрывали и их. От волос по влажной коже стекали капли, задерживаясь и тая у белоснежного полотенца. Мирайя попробовала ступать на носок, но, подвернув ногу, чуть не свалилась с лестницы.

Завернув за угол, она замерла на пороге гостиной. Мужчина в небрежно завязанном халате развалился в кресле и рассматривал её с нескрываемым наслаждением. Взгляд проскользил по телу и тактично вернулся к карим глазам. На удивление Мирайи, её красоту не очерняли ни уставшее лицо, ни ссадины на ногах. Она осторожно поправила полотенце, но смущало как раз-таки несовершенство, а не роль экспоната.

На кофейном столике стояли два широких стакана и бутылка уже открытого бурбона. Мужчина взял один и не спеша отпил, смакуя. После чего сказал:

— Я одолжил халат у твоего отца. Надеюсь, ты не против.

Отставив стакан, он заполнил ёмкость второго на четверть и, хитро улыбнувшись, протянул Мирайе:

— И бурбон. Это, конечно, не «Noah's Mill», но пить можно.

Мирайя распознала алкоголь как команду «отомри», но курс сменила. Надорванной походкой, в голове сравнимой с шатанием непросыхаемого пьяницы, добралась до бутылки и плюхнулась с ней на диван. Чтобы стоны не придавали большей жалости, решила стиснуть зубы. На что получила усмешку, разыгравшуюся, когда она залпом выпила треть всего объёма и сморщила нос. Конечно, Мирайя не почувствовала ни вкуса, ни запаха, но важно, что тепло растеклось по телу, пусть и обожгло горло. Её заботило скорейшее опьянение, последующее расслабление, а не оскорбление чувств сомелье мира.

Мужчина перелил бурбон из второго стакана в свой и, подержав в руке, сделал глоток. Какое-то время они сидели в тишине. Мирайя испытывающее на него смотрела в то время, как мужчина полностью сосредоточился на переливающемся цвете напитка. Мирайя не знала, что делать. Он единственный, кто был рядом в самый тяжёлый момент, кто не требовал молитв о помощи. Но смерть всегда выше. И тысячи спасённых душ из того же болота не могли перебить потерянные. Старались рьяно, и добродетели шатались, переворачивались, возвращали исходные позиции.

Чувства Мирайи были настолько противоречивыми, что она выбрала единственный доступный ей способ — дистанцироваться, молча наблюдать. Чтобы разглядеть постоянно ускользающее, скрестить два образа: чёрный и белый; и никогда не получить новый цвет. Но тактика оказалась нежизнеспособной. Мужчина поднял стальные глаза и сказал:

— У тебя кровоточит нога. Ты её не обработала?

— Нет, — Мирайя отпила с бутылки и поставила ту на пол.

Мужчина поднялся с кресла и направился на второй этаж. Он всё знает: уже переступал в ванной через разбросанные тюбики с мазью, раскрутившийся на половину бинт. Не прошло и минуты, как он вернулся с импровизированной аптечкой. Сел на диван, закинув ноги Мирайи на свои. Она чуть согнула колено, чтобы он лучше видел изрезанную ступню.

Мужчина обхватил её лодыжку и аккуратно, боясь причинить лишнюю боль, вытирал кровь. Мирайя хоть внешне держалась спокойно, но тело задеревенело от напряжения. Сам он был напряжён не меньше, однако плавные движения рук, тонких пальцев, за которыми Мирайя внимательно следила, не выдавали этого. В сосредоточенном лице, напрочь лишённом эмоций, она подвоха или неискренности, как ни пыталась, тоже не заметила. Отбелить образ мужчины становилось всё проще, но бой с самой собой продолжался. Пусть со стороны они и напоминали женатую пару, где муж заботливо натирал ноги любимой мазью. Для пущей приторности не хватало ароматических свечей и поленьев, потрескивающих в камине.

Умиротворение нарушил мужчина, по-прежнему не поднимая и не отвлекаясь от работы:

— Если есть вопросы — задавай. Хватит так смотреть.

Ему бы ночи не хватило, чтобы ответить на все вопросы Мирайи. Они скапливались с первой встречи, наслаивались друг на друга, и сейчас этот клубок проще выбросить, чем распутать. Но проблема уже в другом: последние ответы Мирайю не радовали, и она боялась узнать новую неприятную правду. Поэтому задала самый, как ей казалось, безобидный вопрос:

— Как тебя зовут? — она поддалась вперёд, ядовито прищурившись.

Внимание сбилось. Мужчина надавил на раны, и Мирайя застонала, не сумев совладать с болью из-за резкой смены нежных касаний. Пауза затянулась, и она посчитала, что жёсткая реакция и была ответом. Славно. Зло, как и должно, вырывалось вперёд. Но мужчина вдруг принял решение и, заглянув в глаза, произнёс:

— Марс.

— Ма-арс... — пробуя имя на вкус, Мирайя растягивала буквы. И наклонившись ближе, спросила: — Зачем ты убил шестерых подростков?

— Забавно, — он улыбнулся под презрительный взгляд собеседницы. — Все забыли про презумпцию невиновности. Окрестили меня убийцей.

— Хочешь сказать, что ты не виноват?

— А ты хочешь знать правду? — он не ждал ответа и продолжил свою мысль. — Вряд ли. Удобно верить тому, что написано.

— Ты прав. Правду я знать не хочу. Тебя тоже, — Мирайя вновь облокотилась на подушку и закрыла глаза.

Её поведение вызывало умиление и смех. Но Марс позволил себе лишь усмехнуться, продолжая бинтовать ступню.

— Что ты делаешь?

— Раз ты моё воображение, пытаюсь избавиться от тебя, — алкоголь развязал язык, и даже сама Мирайя не понимала, говорит она в шутку или всерьёз.

— Значит, ты мне всё-таки веришь?

— Вот ещё, — она открыла один глаз и сразу закрыла, пытаясь придать голосу более стервозный тон и при этом не засмеяться.

— Готово, — Марс завязал узел на тонкой лодыжке, тут же откинулся на спинку дивана и допил остатки бурбона.

Мирайя молча лежала, обдумывая стоит ли подружиться со своими демонами. Бежать от них, как оказалось, бессмысленно, да ещё и больно. Но разве она не пожала им недавно руку или они её ногу? О том, что «демоны пожимали» раньше, Мирайя предпочитала не вспоминать. Голова и так разрывалась от конфликта с... пустотой? Что ж, значит пустоте предназначалась благодарность. Мирайя открыла глаза и прошептала «спасибо».

— Абсолютно удивительная, — Марс сел вполоборота, чтобы лучше видеть её. Жаль, что чёлка частично закрывала глаза.

Ноги Мирайи по-прежнему лежали на нём. Впрочем, девать их всё равно было некуда, а такое положение устраивало обоих. Мирайя хотела что-то сказать, но глаза против воли закрывались, и язык не хотел слушаться.

— Не могу смотреть на твои голые плечи. Они дрожат, — Марс подошёл и накинул плед на них, как бы невзначай проводя рукой, разглаживая ткань.

Мирайя натянула плед посильнее, прикрывая декольте. Мокрое полотенце и впрямь неприятно холодило кожу, но единственная ли это причина? Мирайя обернулась, твёрдо сказала:

— Я не боюсь тебя.

— Знаю. Ты боишься себя, — Марс опустился на кресло.

В ответ хотелось бросить что-то едкое, в духе «ты меня не знаешь». Но Мирайя нахмурилась как ребёнок, потому что отпираться — лишь больше себя закапывать. Марс ткнул её носом в очевидное, болючее, что много лет она старательно избегала. И продолжит, пока гордость не задушит окончательно.

Ещё Марс видел, что Мирайя засыпала. И сейчас, не имея сил говорить или скорее возражать, казалась особенно милой.

— Ладно... Хватит с тебя. Как на счёт сказки? — он склонил голову набок, расплываясь в улыбке чеширского кота.

— Серьёзно? — слова вырвались резко, но, отвернувшись, Мирайя продолжила более спокойно. — Мне не пять лет: я вышла из возраста сказок.

— Но это не мешает их любить, верно? Впрочем, я знаю и красивые легенды, по смыслу мало отличающиеся от сказок.

— И о чём твоя легенда?

— О маках или о любви, — Марс взглянул в упор и, заметив в глазах долгожданное удивление, произнёс:

— Я знал, что тебе понравится.

Мирайя не стала возражать. Произошедшее за ночь, даже неделю смахивало скорее на кошмар, а хотелось бы вспомнить о радости. И, полностью погрузившись в бархатный голос, она вновь доверилась Марсу, его ледяным глазам.

— Во времена, когда люди поклонялись богам, а боги помогали людям, жизнь держалась на любви и рушилась от неё же. В грозу, в пене ледовитого океана, на высоких скалах родился первый порочный союз. Бог сновидений пролетал над северным королевством, когда ветер принёс ему полную отчаяния песню. В окне сидела королева в одной ночнушке цвета полуденного неба и оплакивала надежду на счастливое замужество. Бог, завороженный пением, её красотой, спустился, поклонился и тут же влюбился. И королеве уж родными стали волосы, белее здешнего снега, и глаза, чернее вод неспокойного океана.

Волшебным образом каждое слово отзывалось в сердце. Обволакивало, кружило в вальсе. Противиться сну Мирайя уже не могла, и прикрыла глаза в ожидании бога.

— Но сколько бед принесла любовь между богом и смертной. Раньше срока родилось прекрасное дитя с белыми волосами, как у луны-свидетельницы, как лицо королевы, умершей в ту же ночь. Не много времени прошло с похорон, как смерть забрала и тоску короля. Королевство лишилось опоры, и потекла по его жилам чернь. Расплодились злые языки, умы. Но бог видел мир размером с люльку и слышал только смех своей дочери. Каждую ночь он рисовал королевне самые светлые сны, опускался на колени и тихо пел песню, когда-то случайно услышанную. Но однажды закончить её не удалось. Изменники, обезображенные жаждой власти, силами зла, абсолютной ненависти к любви и всему живому проникли в покои и, завидев бога, пронзили мечом остатки его сердца. Кровь разлилась по полу, и из неё проросли красные цветы. Комната заполнилась настолько сильным запахом, что, как только заговорщики занесли мечи над кроваткой, тела их обмякли и рухнули на кровавый ковёр. Спали они до самого ареста, и потом погрузились в вечный сон. А стража назвала красный цветок Маком, в честь чудом спасённой королевны.