Против всех правил

Рóман

Я не собираюсь сидеть и молчать в тряпочку, будто мне есть за что оправдываться. Оливия со мной. И да, мне плевать, кто об этом узнает. Публику ещё можно обмануть, но семью Рэй я хочу поставить перед фактом. Жёстко. Пусть у них глаза на лоб полезут.

— Не бери трубку, — шепчет моя оливка, глядя на меня снизу вверх такими глазами, что у меня внутри всё скручивается в узел.

— Оливия, тебе не десять. Девятнадцать, — говорю спокойно, нажимая на экран. — Ты имеешь полное право быть в любой точке мира и с кем захочешь.

Она вздрагивает, отступает на шаг, обнимая себя, как будто пытается спрятаться внутрь собственного тела. И вдруг резко — голосом, полным страха она выкрикивает:

— Я боюсь!

Вот это, мать её, я слышу впервые. В эту же секунду моя вторая рука сжимается в кулак от ярости к тем, из-за кого она так говорит.

— Их? — уточняет Ральф. Я краем глаза вижу, как Теодора подходит ближе, мягко, почти по-матерински кладёт ладонь ей на плечо. Она поняла. И я тоже

Звонок всё ещё идёт. Я включаю громкую связь.

— Ролланд, где Оливия? — спрашивает её сестра.

— А вас это ебать не должно вообще, — отвечаю я, отчётливо, с нажимом на каждое слово.

— Если ты её удерживаешь...

— То что? — перебиваю с усмешкой, проводя рукой по волосам. — Что вы, блядь, сделаете? Серьёзно, Джеки, ты правда думаешь, что можешь мне угрожать?

Молчит. Полсекунды.

— Ты совершаешь ошибку, — говорит она, — ты рушишь её карьеру.

Я только усмехаюсь — почти беззвучно, но с тем презрением, которое невозможно не услышать.

— Нет, Жаклин. Ошибку совершаешь ты. И не сегодня, не вчера. Ты делаешь её всю свою сознательную жизнь, с того момента, как поняла, что у тебя есть младшая сестра, которую можно использовать.

— Как ты смеешь...

— Я просто вытащил девчонку, которую вы с детства лепили под себя, как манекен. Сейчас она впервые за всю свою жизнь дышит. И если тебе от этого неуютно — значит, я всё делаю правильно.

На корте стоит тишина. Даже Ральф приподнимает брови, но мне глубоко плевать. Пусть все слушают.

— Ты ведь всё видела, да, Жаклин? Всё знала. С самого начала. Как с ней разговаривали, заставляли встречаться с тем мелким говнюком, выравнивали под образ, которого она никогда не выбирала. Ты была рядом. И просто смотрела. Ни разу не сказала «Хватит». Ни разу не спросила, чего она хочет, ни разу не закрыла дверь и не встала перед ней стеной, как это должна была сделать настоящая сестра.

— Я старалась...

— Нет, — режу сразу. — Ты старалась не потерять своё место в этой красивой, глянцевой семейке. Где всё под контролем и где удобная Оливия — это визитка, а не человек. Ты молчала, когда она нуждалась в тебе больше всех. И, возможно, не била, но смотрела в другую сторону, когда били другие.

Оливия напротив меня. Лицо спокойное, но губы сжаты, взгляд колкий.

— Ты не понимаешь, как это всё работает, — бросает Жаклин, и голос её срывается.

— Нет, Жаклин, — отвечаю медленно. — Это ты не понимаешь, что значит просто быть рядом так, как должна быть сестра.

Жаклин молчит. Не потому что согласна — потому что больше нечего сказать.

Я смотрю на Оливию. Она молчит, но делает шаг ко мне — спокойно, осознанно, без тени страха. И в этом шаге нет больше растерянной девочки, которую вечно куда-то ведут, чьё мнение игнорируют, за которую всё решают. Это её выбор, и я принимаю его, протягивая руку навстречу и легко сжимая её пальцы. Теперь она — не ребёнок, теперь она сама выбирает, с кем быть и куда идти.

Мой взгляд скользит к экрану. Жаклин всё ещё там. Не проронив ни слова, она просто дышит в трубку — тяжело, резко, будто захлёбываясь собственной злостью, тревогой и той надменной гордостью, которую, похоже, больше некуда деть. И тогда я спокойно говорю:

— Оливия к вам больше не вернётся. Ни как дочь. Ни как сестра. Ни как чья-то удобная золотая жила.

Жаклин пытается перебить, но я не даю ей шанса:

— Я найду ей тренера. Настоящего. Не очередного кричащего урода или шоу-фигуру ради рейтингов, а человека, который увидит в ней талант. Я помогу ей встать на ноги, не потому что хочу за это что-то взамен, а потому что она — чертовски достойна наконец стать собой.

Я делаю паузу, глядя на Оливию. В этот момент она смотрит не вниз, а мне в глаза. И в этом взгляде уже есть то, чего в ней раньше не было: осознанная сила.

— И знаешь, что будет дальше? — говорю я, не отрываясь от глаз моей оливки. — Она начнёт забирать финалы. Один за другим. Выиграет первый крупный турнир, потом второй. А потом... станет первой ракеткой. Потому что она этого достойна. Это будет её победа — не ваша.

Я улыбаюсь. Уголками губ.

— И ты, Джеки, будешь кусать локти, смотря на неё с экрана, не как на свой проект, а как на девушку, которую ты потеряла — просто потому, что вовремя не остановилась и не встала рядом.

Связь прерывается. И в воздухе остаётся тишина. Густая, как перед матчпоинтом.

— Спасибо, — шепчет Оливия.

Я чётко знаю, что делаю. Я хочу этого. И мои чувства, как бы они ни выглядели со стороны, никогда не лгут мне. Я могу не до конца понимать, что у нас с Оливией, какие у этого названия и правила, но одно знаю точно — я её не отдам. Ни при каких обстоятельствах.

Я не лезу в её голову. Я не могу и не хочу прикидываться, будто понимаю, что она сейчас чувствует. Потому что, чёрт возьми, женщины иначе рвут с семьёй. Особенно молодые. У них это не происходит на уровне бунта или пинка под зад, как у нас. Это всегда через вину. Через сомнения. Через тянущуюся невидимую нить, которую они не режут, а медленно отплетают из себя.

По сути, я просто выдрал её из того гнезда. Неважно, что оно было ядовитым — всё равно гнездо. И посадил её в своё, где шумно, нестабильно, и всё держится на моих словах и дыхании. И я догадываюсь, насколько это сложно для неё.

— Пожалуйста, Оливка, — прошептал я, подходя ближе.

Я обнял её за голову, аккуратно, почти бережно. Она сразу уткнулась носом мне в плечо. Не плакала. Просто прижалась. И в этом было что-то настолько сильное, что внутри у меня всё скрутило.

Самое страшное и непонятное для меня то, что сейчас мне хочется просто приласкать её. Не трахнуть, как десять минут назад — а дать ей то, что не дали раньше. Заботу. Спокойствие. Вот это ебаное чувство безопасности, которое нам, парням, прививают с пелёнок: «ты сильный, всё под контролем». А им приходится выстраивать его годами. Наслоение на страхе. На боли. На чьих-то ожиданиях. И в итоге — выйти замуж, чтобы наконец расслабиться.

Я схожу с ума? Возможно. Но я не хочу, чтобы она жила по такому сценарию. Пусть почувствует это сейчас.

— Всё в порядке, — сказал я ещё раз, проводя ладонью по её волосам.

Я смотрю на неё внимательно. Она будто бы здесь — и в то же время где-то очень далеко.

— Ты как?

Оливия не отвечает сразу, только отводит глаза, будто не может позволить себе быть честной при всех.

— Хочешь побыть наедине? Можем отойти.

— Да, пожалуйста, — едва слышно шепчет она. Это её «пожалуйста» разрезает внутри моё сердце. Всё. Мне уже плевать на кампанию, на бренд, на всех этих людей с микрофонами и таймингом в руках.

Я бросаю взгляд на Ральфа — один из тех, что не требует слов. Он понимает, переводит взгляд на режиссёра, и я уже вижу, как тот начинает дуться.

— У нас время, Рóман, — осторожно напоминает Ральф.

— А у меня Оливия.

— Давай доделаем работу, а потом вы можете идти и разговаривать, — выставляет руки Ральф, будто хочет разрулить это мягко, но у меня уже поднимается раздражение.

— Мы сейчас вернёмся, — отрезаю, кладя руку на плечо Оливии и чуть подталкивая её вперёд.

Мы уходим с корта. Отходим недалеко, к лавочке под деревом. Солнце всё ещё высоко, но здесь тень, прохлада и запах цветущих кустов рядом. Оливия чуть улыбается, и я успеваю это заметить краем глаза. Улыбка у неё тихая, почти призрачная, но мне становится легче на секунду.

Я первым сажусь на лавку и делаю жест рукой — садись рядом. Она слушается. Маленькая, закутанная в мою толстовку, как в панцирь.

— Теперь ещё раз, — говорю хрипло, стараясь не звучать резко. — Ты в порядке?

[Рекомендую к прослушиванию: dark snowy night — Daniel.mp3]

Она закусывает губу, будто думает — врать или сказать, как есть. На выдохе всё-таки говорит:

— Теннис — это то, чем я занимаюсь всю свою жизнь. Я люблю этот вид спорта больше всего на свете, и я не могу представить себе, чтобы я сдалась.

Мои пальцы сжимаются.

— Что значит сдалась? — вырывается у меня.

Оливия пожимает плечами, но в её глазах уже появляется этот опасный блеск — слёзы на грани. Она молчит, но мне не нужен ответ. Я тянусь вперёд, осторожно беру её подбородок, поднимаю, чтобы она смотрела мне прямо в глаза.

— Рэй, — говорю медленно, отчётливо, чтобы каждое слово врезалось в её голову. — Не говори глупостей. Ты возьмёшь свой перерыв. Сегодня вечером после ужина выйдем на корт вдвоём. Если тебе нужен месяц тишины — ты его берёшь. Поговоришь с психологом. Поживёшь как человек.

Я делаю паузу и добавляю:

— Иногда нужно сделать два шага назад, чтобы потом прыгнуть дальше, чем все. Ты не сдаёшься. Ты перезаряжаешься. И я тебе в этом помогу.

— Я боюсь, что если сделаю такой перерыв, то потом мне будет очень сложно вернуть игровой ритм и рейтинговые очки, — призналась она с тихим надломом в голосе.

Глупышка... Господи, какая же она глупышка.

— Оливия Рэй, — произношу я с лёгкой досадой, будто ей действительно нужно это разжёвывать. — Женщины делают перерывы в карьере, рожают детей, а потом возвращаются на корт с такой силой и бешеной мотивацией, что ни один рейтинговый лидер не может их догнать.

В её случае, я даже не сомневаюсь. У неё такой стержень, что, если его не сломали за все эти годы, значит, сломать уже не получится.

— А если я потом сама не захочу?.. — выдыхает она, поднимая на меня глаза. Изумрудные. Глубокие, как омут, в который тонешь неосознанно. И в тот же миг по щеке прокатывается слеза. Беззвучная, но слишком красноречивая.

Я больше не раздумываю. Сердце диктует действия быстрее, чем голова успевает их обдумать. Протягиваю ладонь, касаюсь её щеки, вытираю слезу большим пальцем, ощущая, насколько она теплая и предательски живая. А затем обнимаю. Не просто чтобы утешить, а чтобы укрыть от тех переживаний, которые следуют за ней по пятам. Прижимаю крепко, аккуратно, словно бы держу в руках не живого человека, а хрупкую музыкальную шкатулку, которая может треснуть от любого неверного движения.

Она прячется в моих объятиях, складываясь в них, как в тихую гавань. Ладони её ложатся мне на спину, и каждый нерв в этом месте вспыхивает. Я поднимаю её к себе и пересаживаю на колени, чтобы быть ближе или, и чтобы если хоть кто-то попытается её забрать, им прийдется сперва оторвать мои руки от неё.

Мне страшно. Я, чёрт возьми, боюсь за неё. Не за форму или игру, а за саму Оливию — ту, которую могли обокрасть на самое важное: на желание жить своей мечтой. Потому что, если девятнадцатилетняя спортсменка, которая должна быть голодной до побед, уже сейчас думает о том, чтобы закончить, — это трагедия. И виной тому не спорт, а сами люди вокруг неё. Семья. Псевдо-команда. Все те, кто подменили поддержку насилием, заботу — контролем, а блядскую любовь — давлением.

— Всё, что тебе нужно сейчас, — шепчу я, едва раскачиваясь с ней в руках, — это вытереть свои слёзы и посмотреть на меня...

Она поднимает глаза.

— Сделать глубокий вдох... и выдох.

Она подчиняется.

— А потом вспомнить, что тебе всего девятнадцать. Что ты профессиональная теннисистка. Что ты имеешь полное право взять паузу, отдохнуть, поработать с психологом, проводить лёгкие тренировки в удовольствие...

Мои пальцы сжимают её талию.

— И что рядом с тобой всё это время буду я. Приятный, пусть и немного наглый бонус.

Оливия улыбается сквозь слёзы, закатывая глаза. Она улыбается, и я вижу, как в её глазах снова появляется жизнь. И вот тут, конечно, грех не воспользоваться моментом. Я подаюсь чуть ближе. Самую малость.

— Смотри на себя. Сидишь на моих коленях, вся такая невинная, печальная... а ведь ты прекрасно знаешь, кто я. — Я приподнимаю бровь. — Не психотерапевт, не тренер, и не святой. Я Рóман Ролланд. Мужчина, который в последний месяц успел ударить твоего парня, поссориться с твоей сестрой, и пообещать твоей команде, что засужу их к ебеням, если они ещё раз пикнут в твою сторону.

Она хихикает, и это заставляет меня продолжать, просто, чтобы дальше вызывать у неё смех.

— И при всём этом ты здесь. У меня. В моей толстовке, в моих объятиях. Сидишь так, будто я не маньяк с богатым послужным списком, а уютный кролик в тапочках.

Она хрюкает от смеха, и мне этого более чем достаточно.

Я наклоняюсь ближе и шепчу:

— Я тебя либо исцелю, либо окончательно испорчу. Других вариантов не будет. Так что молись, чтобы у меня было хорошее настроение... или хотя бы стояк — тогда шанс на счастливую развязку гораздо выше.

Она оборачивается, словно проверяя, не видит ли нас кто-то, и, прежде чем я успеваю спросить, что задумала, она медленно наклоняется и оставляет едва ощутимый поцелуй у меня на шее. Просто касание — лёгкое, но пробивающее электрическим током позвоночник. Меня перехватывает. Мышцы рефлекторно вздрагивают, и я коротко выдыхаю сквозь стиснутые зубы.

— Терпи до вечера, — предупреждаю я, обжигая её взглядом.

— Не хочу.

Оливия тихо хихикает и отстраняется, будто ей и впрямь хватило одного касания, чтобы доказать, что она может управлять моими реакциями. Она смотрит на меня исподлобья, а потом малыми ладонями скользит к моим плечам, кладёт их на бицепсы и начинает с едва ощутимым нажимом массировать, а затем сжимать, как антистресс-шар.

Я смотрю на неё снизу вверх и почти не дышу.

Её пальцы совсем крошечные по сравнению с моими руками, но, чёрт возьми, от её прикосновений я чувствую себя неуязвимым.

— Ты знаешь, что, если продолжишь — никакого лакомства вечером, — предупреждаю я, стараясь не дать голосу дрогнуть от желания.

— А если я продолжу... ты что, правда выдержишь не дать мне? — провоцирует она, наклоняясь ближе. — Сомневаюсь.

— Ты думаешь, тобой тяжело управлять? — усмехаюсь я.

— Это не я десять минут сижу на лавочке, забыв про работу, Ролланд, — её голос звенит мягкой насмешкой, и она чуть прикусывает губу.

Вот и всё. Она только что словесно взяла меня за горло. Точнее — за другое место. И чёрт меня побери, если я не наслаждаюсь этим.

ꕤ ꕤ ꕤ

Как только мы вернулись на корт, я автоматически включился в режим съёмки: ракетка в руке, лицо собранное, спина прямая. Нахожу в себе привычную уверенность, когда камера следит за каждым движением, будто я снова на корте в полуфинале, а не в рекламном ролике, где от меня ждут пары идеально снятых ударов.

Я делаю всё, что от меня требуется. Подаю, разворачиваюсь, легко отбиваю мяч по команде режиссёра. Внешне — сосредоточенность, спокойствие, спортивный настрой. Но внутри меня постоянно подбрасывает. Не от солнца и не от усталости.

Я не могу не следить за ней.

Мой взгляд снова и снова возвращается к лавке, где она сидит. Тео что-то ей рассказывает, размахивая руками. Ральф кивает и смеётся. А Оливия... она смеётся тоже. Светло, свободно, как будто и не было двадцать минуть назад того разговора. Она сидит в моей толстовке, в своих чёртовых шортах, которые я теперь считаю опасными для окружающих. Нога на ногу, уши прикрыты волосами, щёки румяные, губы блестят от солнца и блеска. Я бы сейчас подошёл и просто слизал весь бальзам с её губ, настолько вкусно это выглядит.

Но я остаюсь на съёмке. Потому что я взрослый. Потому что я профессионал. Потому что... чёрт, потому что, если подойду сейчас, я просто забуду, как зовут режиссёра, а может, и себя.

Я делаю удар, снова и снова. Иногда мяч летит в другую сторону, меня поправляют, я киваю, делаю вид, что виновата жаркая погода, ветер, или недостаточное давление в мячах. А на самом деле виновата только она.

Я снова бросаю взгляд в её сторону. Она поворачивает голову, ловит мой взгляд — всего на долю секунды. Улыбается. А я чувствую, как что-то внутри меня становится совсем опасно горячим. Больше, чем солнце.

ꕤ ꕤ ꕤ

После съёмок мы не стали задерживаться — жара выматывает не хуже тяжёлой тренировки, да и Оливии нужен был отдых. В машине она прижалась ко мне плечом, будто так и должно быть, а я всё смотрел в окно, прокручивая в голове, как она сидела на корте, болтая с Тео и Ральфом. Смеялась. Живая и лёгкая. Это дорогого стоит.

В номере я закрыл дверь, на секунду задержался, облокотившись лбом о дерево, и только тогда выдохнул.

— Можно я первая в душ? — голос Оливии прозвучал мягко, с оттенком капризной просьбы.

— Иди. Не задерживайся, пожалуйста.

— Хорошо, наберу ванную, — съязвила она.

— Я ворвусь без стука, Рэй.

— Не нужно угроз, — хитро сказала она. — Иначе я закричу на весь отель с мольбой о помощи, что меня режут, насилуют и пытаются утопить.

Она скользнула мимо, оставляя после себя запах сладкого.

— Господи, — прошептал я, понимая, что она шутит.

Я сел на край кровати, достал телефон и набрал сообщение Ральфу. Через пару минут он тихо открыл дверь и вошёл, придерживая её за ручку, чтобы та не скрипнула.

Я приложил палец к губам, кивнул на ванную, где шумела вода.

— Что такое? — прошептал он.

— Мне нужно, чтобы ты заказал букет роз сегодня в ресторан. Когда приедем — чтобы он уже был там. Без дебильных открыток просто много цветов.

Ральф приподнял бровь, но не стал язвить.

— Ты серьёзно?

Я посмотрел на него и впервые за долгое время не отшутившись, кивнул.

— Да. Просто хочу сделать ей приятно.

Он усмехнулся, но добродушно, кивнул и пошёл к двери.

— Ладно, босс. Цветы будут. Что-нибудь итальянское, чтобы и флорист расплакался.

— Не пойти бы тебе в пизду? — улыбаясь я и показываю Ральфу, чтобы он проваливал.

— Было бы в какую.

— Ну так займись своей личной жизнью. Можешь попробовать закадрить флориста.

— Очень смешно...

Когда он ушёл, я снова посмотрел на ванную. Вода всё ещё лилась, за дверью — Оливия. И почему-то сердце забилось чуть быстрее, чем обычно.

Я подхожу к двери и лёгким стуком напоминаю о себе.

— Оливка, не хочу торопить, но... поспеши, пожалуйста. Мы ведь в ресторан собираемся, не в спа на сутки.

Вместо ответа — звук шагов и тихое «уже-уже», а спустя несколько секунд дверь открывается. И я чуть не сползаю по косяку.

Оливия выходит, закутанная в белый отельный халат. Волосы ещё влажные, но аккуратно заправлены за уши. Щёки розовеют от тепла, кожа чистая, без грамма косметики. Чистая. Настоящая. Не глянец, как картинка из рекламы — просто она. И, чёрт возьми, мне становится физически трудно от того, насколько Бог в момент её создания переборщил с красотой.

Я сглатываю, прячу взгляд, как будто она не замечает, что я сейчас мысленно срываю с неё этот халат.

— Я быстро, — хриплю, проходя мимо, и вдыхаю её оливковый аромат, словно зависимый.

В душе долго не задерживаюсь. Горячая вода льётся по плечам, и я заставляю себя думать о делах. О работе. О начале турнира здесь, и о завтрашних тренировках. Надо писать бывшему тренеру, тому, кто знает толк в подготовке молодых. Надо найти психолога. Нормального, с опытом именно в спортивной среде. Реабилитолога, диетолога, человека по восстановлению. Её раздолбанная спина после Австралии не выдержит нагрузок долго, если всё оставить, как есть. Дьявол, забот выше крыши.

Когда выхожу, вытираю волосы, полотенце на бёдрах. За окном золотится вечер — солнце садится медленно, будто давая нам отсрочку от всего мира. В номере уже чуть прохладно. Пахнет её лосьоном и свежестью.

Я перевожу взгляд на кровать — и всё остальное на секунду стирается.

Оливия, в чём-то лёгком, почти постельном, лежит, свернувшись клубочком. Её щёки вмиг вспыхивают, как только она осматривает меня с головы до ног. Глаза цепляются за мой торс, потом ниже — и в панике прячутся обратно в подушку.

— Я прилегла, живот разболелся, — объясняет она то, почему не собирается на ужин.

— Хорошо, конечно.

Она сжимается в одеяле, будто мышка, а из-под него доносится приглушённый смех.

Я улыбаюсь. Вот она — игривая, настоящая, снова моя мелкая девочка, которая думает, что умеет скрываться от меня. Не умеет.

— Рэй... — медленно говорю я, подходя к шкафу. — Если ты не хочешь, чтобы я подумал, что ты мечтаешь сорвать с меня это полотенце — не пялься так красноречиво.

Из одеяла раздаётся задушенное:

— Отвали.

— Уже и пошутить нельзя? — я усмехаюсь.

— Нет, это глупо.

— Ты смущаешься меня, после всего, что между нами было?

— Я не смущаюсь! — быстро отвечает она, не показывая лица.

Я вешаю полотенце, достаю трусы, рубашку и брюки, но всё ещё ощущаю на себе её невидимый взгляд. Пусть смотрит на мой член сколько хочет, мне от этого плохо не становиться. Наоборот, только лучше.

Я подхожу к кровати, держа в руках чистые боксёры, и, не торопясь, останавливаюсь напротив неё. Она лежит, укрывшись одеялом до подбородка, но глаза — не спрятала. В них плещется интерес, замешанный с растерянностью и каким-то... детским изумлением. Я смотрю на неё, спокойно, чуть приподняв бровь.

— Что скажешь? — голос у меня почти ленивый, как будто, между нами, обычный разговор. — На корте ты ничего не сказала.

Оливия моргает, приподнимается чуть на локтях и, будто спотыкаясь на вдохе, и спрашивает:

— Насчёт... чего?

Я не двигаюсь. Только чуть склоняю голову.

— Насчёт моего вида.

— Какого?

— Этого.

— Я...

— Моего члена, Оливия.

Она вспыхивает, словно кто-то зажёг спичку прямо у неё под кожей. Глаза чуть расширяются, щеки заливаются румянцем. Но взгляд, дьявол бы его побрал, не отводит. Следит. Разглядывает. И мне почему-то чертовски нравится это молчание. Как будто она сейчас сама ведёт с собой борьбу — смотреть или отвернуться, сказать или сглотнуть.

— Ну? — тихо подталкиваю я.

— Мне... нравится, — произносит она слишком быстро, будто боится, что не успеет.

— Что именно тебе нравится? — продолжаю я, подступая ближе к краю кровати.

Она сглатывает, а потом с затруднением отвечает:

— Мне нравится, как он... выглядит.

Я улыбаюсь. Даже не самодовольно — скорее мягко, по-мужски, как тот, кто знает, какое влияние оказывает. И, может быть, впервые в жизни это влияние не вызывает у меня желания воспользоваться им. Мне просто нравится, что она — такая. Не играет. Не строит маску. Просто смотрит — с тем самым искренним интересом, от которого у взрослого мужчины может сорвать тормоза.

Проклятие, это даже не возбуждает — это разоружает. Она смотрит не так, как привыкли смотреть другие. Она просто... честная в своём смущении. И в своём желании.

— Знаешь, Оливия ты плохо умеешь скрывать то, что у тебя на уме. Особенно глазами.

Я опускаю боксёры на кресло, не торопясь.

— Я бы мог сейчас поддеть тебя, сказать, что ты разглядываешь меня как витрину со своими любимыми плюшевыми медведями, — продолжаю я, чуть подаваясь вперёд, — но ты и так знаешь, что я это вижу. Ты и сама это знаешь. И, думаю, тебе это нравится.

Её пальцы чуть сжимаются на краю одеяла, будто она держится за него, чтобы не выдать лишнего — или не сорваться первой.

— Не стыдись этого, — тихо добавляю я. — Мне льстит.

Она хмыкает, будто собиралась возразить, но не находит слов. И это молчание, наполненное электричеством, между нами, такое интимное, что мне не нужно приближаться ещё — она уже почти касается носом к моему члену.

— Хочешь, я просто лягу рядом? — спрашиваю.

— Ро...

— Без продолжения. Просто... рядом. Чтобы ты не смотрела так, будто я исчезну, стоит тебе моргнуть.

Она не отвечает. Только кивает.

Я ложусь позади неё, устраиваясь в позу «ложек». Она вздрагивает — совсем слегка, почти незаметно, но я ощущаю это кожей. Моя ладонь лежит на уровне подушки, а лицо утыкается в её волосы, всё ещё пахнущие шампунем и чем-то оливковым. Я замираю. Её спина прижимается к моей груди, а бёдра — к моим бёдрам.

Ох, это испытание.

Как же тяжело держать себя в руках, когда её мягкое, тёплое тело вписывается в каждую линию моего. Самоистязание, добровольное, мучительное... и нужное.

Проходит несколько минут. Мы просто лежим. Я даже закрываю глаза, стараясь не думать ни о чём, кроме тепла, которое она излучает. Но потом вспоминаю её тихую жалобу — про живот.

Я медленно скольжу рукой под край её футболки, укладывая ладонь на плоский живот. Кожа у неё горячая и гладкая, а мышцы чуть напряжены.

— Не болит? — спрашиваю я, вполголоса, почти шепотом.

— Немного тянет, — отвечает она, не двигаясь.

— Убрать руку?

— Нет. Оставь... пожалуйста. Так приятно.

Это «приятно» звучит как музыка. Я улыбаюсь краем губ, хотя она этого не видит.

Через какое-то время я снова уточняю:

— Может, выпьешь что-нибудь? Что-то для лёгкого переваривания — итальянская кухня тяжёлая, особенно сыры и масло.

— Дело не в еде, — отвечает она и делает короткий вдох.

Я целую её плечо — медленно, ободряюще, не торопя.

— Стресс? Если да, то выпей какие-нибудь успокоительные на травах. Или вообще лавандовый чай.

— Нет.

— Тогда в чём?

Она ненадолго молчит. Потом, едва слышно:

— У меня начались... месячные... прямо в машине, когда мы ехали обратно, — говорит она почти шёпотом. — Хорошо, что совсем чуть-чуть. Не было видно.

Я молчу. Не потому, что не знаю, что сказать, а потому что не хочу разрушить эту откровенность каким-то неуклюжим словом. Она только что доверила мне нечто личное, почти интимное, и это значит больше, чем она, возможно, понимает.

Я лишь чуть крепче обнимаю её, не отдёргиваясь, не меняя дыхания, будто она только что сказала «у меня болит голова» или «я немного замёрзла». Потому что так и должно быть.

— Может, тебе что-то принести? — спокойно спрашиваю я. — Таблетку, бутылку с тёплой водой?

Она поворачивает голову немного ко мне, и в тусклом свете я вижу, как её губы дрогнули в улыбке.

— Всё, что мне нужно — уже здесь.

Я не верю, что слышу это из её уст.

Мои пальцы, лежащие на её животе, пробираются выше к груди и обхватывают её. Я не нажимаю, не тревожу — просто хочу, чтобы она чувствовала моё присутствие. Тепло. Надёжность.

— Хочешь, отменим ужин? — спрашиваю ещё тише. — Останемся здесь. Я устрою тебе кинотеатр в номере. Закажем клубнику с шоколадом и пирожные. Или лапшу — только ради тебя я съем эту гадость.

Она усмехается, почти беззвучно, и шепчет:

— Испортил романтику.

— Это мой талант, — отвечаю я, целуя её макушку.

Она не отвечает. Только дышит медленно, глубоко, а её пальцы цепляются за мой запястье. Маленькая, сильная, уставшая девочка. Моя Оливия.

Она шевелится, отстраняется от меня и поднимается, поправляя футболку. Я хочу удержать её хотя бы ещё минуту, но она уже ловко соскальзывает с кровати и, вставая, говорит:

— Пора собираться. Мы опоздаем, если сейчас не начнём.

Её голос мягкий, но в нём есть решимость, которую я обожаю. Не каприз, не просьба — а тёплый, уверенный тон девушки, которая знает, чего хочет. Я сажусь на постель, наблюдая, как она уходит в ванную — походка чуть уставшая, но в ней всё равно остаётся тот самый спортивный ритм, лёгкость и грация.

ꕤ ꕤ ꕤ

Я в белой рубашке и классических чёрных брюках, она уже стоит у зеркала, поправляя серёжки. На ней короткое чёрное платье с приподнятой талией и мягкими складками на юбке — почти как теннисное, но элегантное. Ультра-женственное и в то же время дерзкое, подчёркивающее её длинные ноги и силу плеч. Я подхожу ближе, и хочу сказать, что она нереальна, но сдерживаю себя. Лучше просто смотреть. Запоминать.

— Подойдёт? — спрашивает она, уловив мой взгляд в зеркале.

Ох, ты ещё спрашиваешь...

— Это платье создано, чтобы доводить мужчин до инфаркта, — хмыкаю я, поправляя запястье часов.

Она закатывает глаза, но в уголках губ предательски тянется улыбка.

— Ты драматизируешь, — отвечает она, поправляя волосы.

— Я реалист, оливка. Просто ты, возможно, не осознаёшь эффект, который производишь.

Она не отвечает. Только на мгновение ловит мой взгляд в зеркале, и в этом взгляде — благодарность, смущение и... что-то ещё. Что-то важное. Я не комментирую. Просто подхожу ближе и касаюсь её руки.

— Пошли, — говорю негромко.

В холле уже собирается наша команда. Теодора что-то громко спорит с Мэттью по поводу ресторанного меню — она настаивает, что никакой рыбы быть не должно, потому что «мы в Риме, мать вашу, а не на побережье». Ральф машет руками, объясняя, почему именно этот ресторан — лучший в округе. В этот балаган мы входим как пара взрослых, чуть запоздавших учеников, которым всё простительно.

Но стоило нам появиться, как на мгновение даже Тео замолкает, окидывая Оливию взглядом сверху вниз. Её брови слегка поднимаются, а в голосе звучит неподдельное восхищение:

— Ну ни фига себе.

— Вы двое... — подключается Ральф, прищурившись. — ...выглядите чертовски хорошо вместе. Это уже раздражает.

Оливия моментально смущается, отворачивается и, как по инстинкту, становится чуть за моей спиной, будто пытается спрятать улыбку в моих лопатках. Но плечи её предательски дрожат — она сдерживает смех. Я ощущаю это всей кожей.

— Всё, всё, — бросаю команде с лёгкой усмешкой. — Пошлите, пока Теодора не объявила голодовку в знак протеста.

Смех сопровождает нас до выхода, а тёплый римский вечер будто поддерживает настроение — лёгкий, светлый и немного пьянящий.

Я иду рядом с Оливией, плечом касаясь её. На улице начинает сгущаться вечер, город оживает огнями, и мне нравится, как она выглядит в их отражении. Мне нравится, как она прикасается к моему локтю, когда переходит дорогу. Мне нравится быть рядом. Просто рядом.

И, может быть, я жалею, что мы едем не вдвоём, а с этой шумной, доброй, чокнутой командой.

Я ещё в лобби отеля предложил всем доехать до ресторана на арендованной машине. Учитывая, что у нас за спиной был долгий день. Казалось бы, логично. Но ребята почти в один голос заявили, что хотят пройтись. Тео пробормотала про «итальянские улицы, которые невозможно не любить», Ральф добавил, что «жопу надо размять», и даже Мэттью кивнул, поддерживая идею. Я перевёл взгляд на Оливию.

— Если хочешь — едем отдельно, — сказал ей. — Я понимаю, что тебе может быть... не совсем комфортно сейчас.

Она поняла, о чём я. Её взгляд стал чуть мягче.

— Всё хорошо, Рорó. Я тоже хочу подышать. Серьёзно.

И вот таким образом — тихо, между нами — всё и решилось.

Мы шли по мощёным улочкам Рима пешком. Я хотел идти рядом. Хотел смотреть, как уличный свет играет в её волосах, как каблуки мягко отстукивают по брусчатке, как тонкий шлейф духов остаётся в воздухе. Я ловил на себе её лёгкую улыбку каждый раз, когда задавал тихие вопросы:

— Всё в порядке?

— Уверена?

— Может всё-таки вызвать такси?

Она каждый раз качала головой, и уверяла, что чувствует себя хорошо. Её голос был спокойным, но в нём звучала благодарность. Я знал, что это её способ показать: «Спасибо, что беспокоишься.».

Так мы подошли к заведению, чьё название я прекрасно знал — это было Бальфово.

Когда мы вошли, нас окутал аромат базилика, вина и жареного сыра. Итальянский интерьер был типично громким: тёплые стены в охре, деревянные балки под потолком, фотографии в чёрно-белых рамках, вино выставлено вдоль полок, как книги в библиотеке. Повсюду смех, звон бокалов, жестикулирующие официанты, и ощущение, будто попал не в ресторан, а в старый семейный дом, где тебя почему-то рады видеть.

Но когда мы подошли ближе к нашему столику, я почувствовал, как Оливия чуть замедлила шаг.

На столе стоял он — большой, круглый, безумно живой букет, собранный из сотни роз: белых, кремовых, алых, жёлтых, персиковых. Он был словно фейерверк посреди уютного зала. Она остановилась, взгляд её застыл, а рот приоткрылся от удивления.

Я не сводил с неё глаз. Это был тот самый момент, ради которого всё это и делается. Не цветы, не ресторан, не пафос, — а этот её взгляд. Полный детского восторга и той искренней радости, которую в ней так хотелось беречь.

— Это тебе, — сказал я, тихо, но чётко, не скрывая удовольствия от её реакции.

Она надула губы, словно собираясь выразить протест, но глаза сияли, а щеки залились тёплым румянцем. Через секунду она шагнула ко мне и крепко обняла, зарываясь лицом в мою грудь.

Я ответил с той же силой, позволив себе сжать её чуть крепче, чем стоило бы в общественном месте.

— Ты удивительно хороша, когда улыбаешься, — прошептал я ей на ухо. — Будь ты моей женой, я бы дарил тебе такие букеты каждое утро. Чтобы видеть вот это лицо.

Она хихикнула, и я почувствовал, как её ресницы коснулись моей кожи.

Да, чёрт побери, стоило. Каждая роза.

Она обхватывает пальцами мою ладонь и мягко сжимает её — жест тихий, интимный, благодарный. Я смотрю вниз и вижу, как её большие глаза поднимаются на меня, искренне светясь.

— Спасибо, — выдыхает она почти шёпотом, и в этом слове гораздо больше, чем просто благодарность за цветы.

Я собираюсь что-то сказать, но не успеваю — Оливия поворачивается к остальным. Все стояли возле столика, столпившись как зрители возле сцены, в ожидании финала. Тео улыбается открыто, Ральф кивает в сторону букета, Мэттью сдержан, но глаза блестят. Даже официант задержался рядом, будто не хочет упустить ни одного момента.

— Я никогда не видела такого букета, — говорит Оливия, делая шаг ближе, вглядываясь в сотни лепестков. — Разные розы... Это невероятно красиво.

— Нравится? — спрашиваю я, хотя и так уже знаю ответ по её лицу.

— Очень, — она кивает, и я мысленно благодарю Ральфа. Чёрт, всё-таки у этого ушастого нюх на моменты. Правильно выбрал, попал точно в её сердце.

— Ну что, голубки, пора и за стол, — вмешивается Ральф, и я рад этому сбросу внимания. Мы с Оливией садимся, она — рядом со мной. Спокойно, как будто всегда, так и было.

Стол сервирован на итальянский лад — антипасти, маленькие корзинки с хлебом, бокалы с водой, и, как кульминация, тарелочки с зелёными оливками. Её рука тут же тянется к ним, и я вижу, как она ловко подцепляет парочку пальцами и закидывает себе в рот.

— Обожаю, — блаженно говорит она, закатывая глаза. — Будь моя воля, я бы купила себе целое поле оливок.

Тео, естественно, подхватывает:

— И дом рядом. Представь: ты выходишь утром босиком, чай с лимоном и веточка оливок прямо в руки.

— Господи, да, — оживляется Оливия. — Просто мечта.

Я молчу, но про себя отмечаю. Поле. Дом. Утро. Босиком. Вся сцена уже выстраивается у меня в голове как чёрно-белый снимок.

Девочки что-то живо обсуждают, перебивая друг друга. Я улавливаю знакомые слова: тренировки, формы, косметика, съёмки. К счастью, разговор не уходит в политику или погоду, и все за столом будто забывают, что пришли поужинать — так оживлённо звучат их голоса.

Пока официанты разносят первое, я замечаю, как Оливия смеётся, наклоняя голову в сторону Тео. Она сидит расслабленно, уверенно, не стараясь угодить, не пытаясь быть «удобной». Она — просто часть стола. И это радует больше, чем я готов признать. Она не лишняя. Не молчит. Не теряется. Говорит на равных. Общается с моими людьми так, будто мы все давно одна команда.

Первое блюдо приносят в белых тарелках с золотой каймой — лёгкий крем-суп из белой фасоли с каплей трюфельного масла и тонкими ломтиками прошутто сверху. Выглядит просто, но пахнет так, что желудок в ладони хлопает. Я смотрю, как Оливия ест: сдержанно, но с тем удовольствием, которое трудно подделать. Щёки наливаются цветом — алыми, как поздние яблоки. Глаза сияют. Не от вспышек фотокамер, а от искреннего удовольствия.

И тут, как гром среди ясного неба, раздаётся голос Теодоры:

— Мы должны все знать, дорогая, — с игривой улыбкой бросает она, откидываясь на спинку стула и беря бокал.

Я почти не двигаюсь, но ухо сразу навостряется, как у охотничьей собаки.

— Что? — Оливия улыбается, будто не подозревает подвоха.

— Можете уже хоть нам признаться, что вы встречаетесь? — продолжает она. — Букеты, ночуете в одном номере, появляетесь вместе на завтрак. Вы уже пара!

За столом на секунду воцаряется тишина, но только чтобы набрать воздуха. Я наблюдаю за Оливией: она замирает, выравнивает спину, медленно кладёт приборы на тарелку, а потом поворачивается ко мне. Поднимает голову с тем выражением, в котором читается желание сказать это вслух. Хочет поддержки. Я киваю. Не знаю, на что именно соглашаюсь, но хуй с ним.

— Мы... начинаем только строить отно...

И она даже не успевает договорить. Вся команда взрывается: свист, фразочки, смешки, лёгкие хлопки ладонями. Теодора хлопает в ладоши, Ральф кричит что-то вроде «наконец-то!», а Мэттью просто кивает, улыбаясь своей фирменной лыбой.

Мы поднимаем бокалы.

— Мы хотим, насколько возможно, сохранить отношения между нами, в кругу близких. А на публике — отрицать или вообще не комментировать, — спокойно говорю я, оглядывая всех. — Это наш выбор.

— Думаю, это почти нереально, — тут же отзывается Ральф. — Эти цветы, взгляды, объятия. Люди не слепые.

— Значит, пусть смотрят и гадают, — я чуть пожимаю плечами. — Официально этого не будет. Мы никому ничего не обязаны.

— Да, — с мягким согласием кивает Оливия, снова глядя на меня.

И я понимаю, что именно это и есть самое важное — её взгляд. Тихое согласие со мной.

— А как насчёт её карьеры? — первым заводит серьёзную тему Ральф, откинувшись на спинку стула. — Оливия сейчас отдыхает, но мы же знаем, что без чёткого плана всё может быстро покатиться под откос.

Я кладу вилку на край тарелки, отодвигаю бокал с безалкогольный вином и смотрю на него прямо, понимая, что сейчас начинается разговор, который должен был состояться. И чем раньше — тем лучше.

— Мы уже думали об этом, — киваю. — Нужно связаться с моим бывшим тренером. Он ушёл из большого спорта, но по-прежнему один из лучших. Думаю, если я к нему обращусь, не откажет.

Оливия чуть поворачивается ко мне, бросая короткий, но внимательный взгляд.

— А ты, Рэй, пропускаешь Рим? — уточняет Ральф, обращаясь теперь к ней.

— Очевидно, — спокойно отвечает она. — Я не тренируюсь. И ментально — я сейчас не готова выходить на корт.

Никто не возражает. Все принимают её решение без осуждения. Тео лишь слегка кивает, а потом спрашивает:

— А что с Парижем?

Оливия пожимает плечами и отпивает воды. Я чувствую, как все ждут её ответа, но беру на себя:

— Прежде чем думать о Париже, нам нужно найти тренера. И, до этого — спортивного психолога. Без этого нет смысла начинать подготовку.

— Я могу вести вас обоих, — спокойно говорит Ральф. — Но только первое время. Учитывайте: если вы будете в разных точках, я не смогу быть одновременно везде.

— Знаю, — киваю. — Потому и надо всё продумать. Не спеша, но точно.

Я перевожу взгляд на Оливию. Она снова слегка улыбается. Я понимаю, как много сейчас стоит ей этот разговор, но она остаётся за столом и участвует, не убегая.

И, сука, я этим горжусь.

Оливия, мягко благодарит всех за поддержку, опуская взгляд, но потом вновь поднимает его с искренней теплотой в глазах:

— Я бы начала с лёгких тренировок. А потом уже посмотрела, насколько смогу выйти на уровень Парижа. Мне просто нужно чуть больше отдыха... времени для себя. Но за любую помощь в поиске команды — буду очень благодарна.

Ребята слушают её внимательно. Теодора первой отзывается, ударяя по бокалу вилкой:

— За тебя, Рэй. За твой успех. А ещё за Рóмана, потому что у него турнир на носу. Ну и... — она делает глоток и хитро щурится, — чтобы у вас было побольше детей. Красивых. Наглых. С характером.

За столом поднимается волна смеха, кто-то шутливо восклицает «аминь», кто-то уже тянется к бокалу. Но в этот момент весь зал резко затихает.

Словно по команде, десятки голов разворачиваются в сторону входа. Посетители достают телефоны. Слышны приглушённые шепотки, вспышки камер. Кто-то уже снимает видео.

Я поворачиваю голову к двери, чувствуя, как мышцы чуть напрягаются. За столом становится заметно тише. Ральф поднимает брови, Теодора медленно разворачивается, и даже Оливия цепляется за мою руку под столом.

Что-то происходит. Или кто-то пришёл.

На улице у окон начинается яростная, как гроза, световая атака — десятки вспышек слепят так, будто это не фотокамеры, а молнии. Слышен гул голосов, кто-то в зале приподнимается, столы наклоняются, чтобы хоть что-то рассмотреть. Все взгляды резко устремляются к входу, откуда начинают вливаться глухие крики и звук тяжёлых шагов.

Их слышно ещё до того, как появляется пара.

Охрана заходит первой. Не официанты, не менеджеры — а реальная группа амбалов в чёрной тактической форме, балаклавах, с рациями, автоматами на спинах, скрытыми гарнитурами и движениями, отточенными до автоматизма. Мужчины впереди сканируют помещение, один держит руку на ремне, где скрыт кобурой пистолет. За ними появляются ещё двое, плотно прикрывающих фигуры в центре.

— Это наши, — шепчет Ральф, замечая американские шевроны на форме охраны.

Это не просто охрана. Это уровень протокола главы государства. Так, будто сейчас войдёт президент. Или... кто-то, не менее важный.

Именно поэтому, когда в центре кольца виднеется женщина — высокая, черноволосая, невероятно уверенная в себе, с прямой спиной и замкнутым взглядом — зал замирает.

— Это... это Меган Дааран, — выдыхает Оливия, словно её сознание отказывается поверить в происходящее. — Господи...

НАПИШИТЕ КОММЕНТАРИЙ И ПОСТАВЬТЕ ЗВЁЗДОЧКУ (голос за главу)🩶
Ставьте вот такой смайлик: «✋🏼», если знаете кто такая Меган Дааран. Посмотрим, сколько здесь ребят, которые уже знакомы с этой героиней!)