Против всех правил

Оливия

Я выхожу из ванной, закутанная в мягкость хлопка, пробегаю пальцами по влажным прядям, заправляя их за ухо, и осматриваю номер. Воздух ещё тёплый от пара, кожа приятно покалывает после горячей воды, а в груди — странное, едва уловимое ощущение. Как будто я наконец-то могу просто... выдохнуть.

Рóман сидит в кресле у окна, откинувшись на спинку, с телефоном в руках. Он лениво прокручивает экран, но я замечаю, что его взгляд не фокусируется на тексте. Просто убивает время, ожидая меня.

Когда он поднимает голову, его глаза сначала цепляются за моё лицо, скользят по волосам, а потом медленно опускаются ниже — на мою толстовку, слишком длинную, чтобы он сразу мог понять, есть ли под ней что-то ещё.

Я бы покраснела, если бы знала, что у него в голове прямо сейчас.

— Ты пахнешь, как закуска к мартини, — хрипло произносит он, наклоняя голову набок.

Я фыркаю, закатывая глаза, но ловлю себя на мысли, что мне очень приятно, что он так сразу уловил этот запах.

— Это лосьон. С оливками.

— Символично.

— Заткнись, Ролланд.

Он нагло улыбается.

Я прохожу к кровати, сажусь, вытягивая ноги и понимая, насколько же я устала. Каждой клеточкой тела. Ткань толстовки приятно касается кожи, а из ванной всё ещё тянется пар, смешиваясь с запахом шампуня и крема.

— Вижу, ты постаралась, — насмешливо замечает он, указывая на моё лицо, которое блестит от всех возможных уходовых средств.

— Хочу выглядеть свежей, — честно отвечаю я, устраиваясь удобнее и подгибая ноги под себя.

— Ради кого?

— Ради себя, — спокойно отвечаю я, но он не сводит с меня глаз, будто с наслаждением раскусывает мою ложь.

— Ты думаешь, я не вижу, что ты делала это и ради меня? — он ухмыляется, кладёт локоть на подлокотник кресла и подпирает подбородок.

— Ролланд, ради Бога, — вздыхаю я, потирая переносицу.

— Я просто пытаюсь тебя развеселить.

— Я смеюсь, — говорю я с каменным лицом.

— Как-то не искренне.

— Отъебись.

— Поздно. Я влюбился.

Я не выдерживаю и кидаю в него ближайшую подушку, но он ловит её без малейшего усилия, усмехаясь. Никто такими шутками не разбрасывается, кроме Рóмана.

— Ты оглянуться не успеешь, как сама мне в любви признаешься.

— Вот тогда и поговорим, — бурчу я, переводя взгляд на столик, где лежит мой телефон.

Он молчит, но я чувствую, как его настроение меняется.

— Наяривают тебе? — спрашивает он, подаваясь вперёд.

Я делаю глубокий вдох и киваю.

— Я поставила на авиарежим, как только оказалась с тобой.

— Правильно, — одобрительно отвечает он, и мне даже не нужно себя обманывать — это единственное одобрение, которое мне действительно приятно.

В дверь стучат.

Рóман поднимается, идёт к двери, принимает большой поднос и ставит его на кровать.

— Давай, ешь, — произносит он с той интонацией, от которой становится теплее внутри.

Он садится рядом, следит, как я накалываю кусочек, и только потом, словно удовлетворённый, наклоняется и открывает бутылку воды.

Я делаю первый неуверенный укус, а потом, чувствуя, как голод окончательно берёт верх, начинаю есть быстрее, проглатывая куски почти без жевания. Еда кажется божественной после всех перелётов, стресса и бессонных ночей.

— Как долетела?

— Утомительно, — я улыбаюсь, устраиваясь поудобнее. — Но вот ты знал, что в Австралии есть очень редкий цветок, который называется анигозантос? Или второе название — «лапка кенгуру»? Я тоже не знала.

Рóман вскидывает брови, его взгляд становится настороженным, будто в его голове щёлкает какая-то шестерёнка, приводя в движение странную мысль.

— Откуда ты знаешь об этом? — он переспрашивает, медленно, с подозрением.

— Повезло с женщиной, которая сидела рядом со мной, — честно отвечаю я, немного озадаченная его реакцией.

Ролланд не сразу реагирует. Он кивает, но словно не до конца удовлетворён ответом. Его рука тянется к телефону, и он что-то печатает на экране.

— Она рассказала тебе такое? — его голос звучит небрежно, но мне почему-то кажется, что он придаёт этому разговору слишком большое значение.

— Ну... да, — я нахмуриваюсь, приглядываясь к нему.

Что с ним не так? Почему он так странно себя ведёт?

— А как звали женщину? — он спрашивает нарочито спокойно, продолжая что-то писать на телефоне.

— Я не знаю, не спрашивала. Мы просто разговаривали о садоводстве, о её муже, о жизни в Риме и о её бизнесах с ним.

Рóман кивает, соглашаясь, но его лицо остаётся слишком сосредоточенным.

— А чем занимаются? — аккуратно уточняет он.

Моя терпеливость начинает давать сбой.

— Да в чём дело? — я вспыхиваю от нетерпения, недовольно поджимая губы.

Наконец-то он поднимает на меня голову и вздыхает.

— Ну ты назвала такой цветок... мне стало интересно. — Он откладывает телефон в сторону, но я замечаю, как его пальцы слегка сжимаются.

— Её муж занимается пасекой, а она — цветами и садом.

Короткая пауза.

— Понято... интересно очень.

Рóман наблюдает за мной с пристальным вниманием, в глазах тлеет какая-то мысль, которую он не озвучивает.

И вдруг он резко меняет тему:

— Расскажи мне, что заставило тебя так долго терпеть этих ублюдков?

Я моргаю, пытаясь переключиться с цветков на то, что он только что спросил.

Пережёвывая кусок еды, я думаю, а потом аккуратно ставлю тарелку на поднос. Если бы мы были в фильме, камера бы показала такую картину: крупный, сильный мужчина, расслабленно сидящий на кровати, пристально наблюдает за девушкой, как волк, выслеживающий свою красную шапочку.

Когда я перестану быть ребёнком?

— Даже не знаю, с чего начать, — пожимаю плечами, всё ещё отходя от резкой смены темы разговора.

— Начни с того, что болит сильнее всего.

Эти слова заставляют меня задуматься. Я перебираю в голове всё, что происходит в моей жизни, что сковывает меня, не даёт дышать. Ответ оказывается очевидным:

— Контроль.

— Родителей?

— Скорее сестры и отца, — поправляю его. — Мама... она не вмешивается.

— А отец? — его голос заметно темнеет.

Я отвожу взгляд.

— Бывает... иногда, словесно и... физически, — признаюсь я.

В комнате воцаряется зловещая тишина.

— Оливия, — шокировано произносит он моё имя.

И мне становится стыдно. Так стыдно, будто я рассказала что-то грязное. Стыдно, что я вообще это сказала вслух. Стыдно, что я... жертва?

— Ты ни в чём не виновата, — твёрдо говорит Рóман. — Это твой отец — грёбаный гондон. Чёрт, да я бы и его вдобавок к Нилану отправил в больницу.

Я сглатываю. Меня начинает мелко трясти.

— Я знаю, что не виновата, но... иногда он говорит со мной так, будто я сломанная. Будто со мной что-то не так. Он постоянно приводит в пример Жаклин, как образец идеальной дочери. Но мы с ней... совершенно разные.

— Это не просто контроль, Оливия. Твой отец — ходячий бесплатный автомат унижений.

Я крепко сжимаю ладони, будто пытаюсь себя удержать в этом разговоре.

— Им плевать на меня, — вдруг вырывается у меня. — Абсолютно плевать. Их волнует только победы и деньги.

— Они хотят денег, которых не заслуживают, — медленно произносит он. — А берут их только потому, что могут. Потому что это называется «семья».

Я закрываю глаза.

Неприятно слышать правду.

Рóман смотрит на меня долгим, тяжёлым взглядом, явно сдерживая в себе гнев.

— А этот? Что на больничном, — его голос звучит почти лениво, но я чувствую в нём неподдельную сердитость.

Я не сразу отвечаю. Мои пальцы сжимаются на краю одеяла, и, прежде чем сказать это вслух, я глубоко вдыхаю:

— Ненавижу его.

Слова выходят сквозь сжатые зубы, почти рычанием.

— Он тебя обидел?

Я отвожу глаза.

— Меня заставляют делать вид, что мы встречаемся. Что мы счастливы. Что любим друг друга. Вне публики я стараюсь с ним не контактировать. Единственное место, где он рядом со мной — это постель по ночам. Но на улице... очень сложно. Он слишком тактильный перед камерами...

Рóман резко закрывает лицо ладонями, глубоко вдыхает, потирая глаза, а затем убирает руки, прожигая меня взглядом.

— Ёбаный пиздец, Оливия, — его голос звучит так, будто он сдерживается из последних сил. — Он тебя обижал? Последний раз спрашиваю.

— Если ты о... — я запинаюсь.

— Да, я спрашиваю трахал ли он тебя против твоей же воли? — договаривает за меня Ролланд.

— Нет.

— Славно, — шепчет он, будто бы отбрасывает вариант убийства.

— Но ему так же плевать, как и остальным. Он не заступался за меня, когда отец кричал. Не поддерживал, когда Алессандра заставляла выходить на корт.

Рóман молчит, но его челюсть заметно сжимается.

— Ты не едешь в Нью-Йорк, — его слова звучат так твёрдо, что у меня по спине пробегает дрожь.

Я моргаю, не сразу понимая.

— Что значит...?

— Я сказал: ты. Не. Едешь. Домой, — в его голосе нет ни единого колебания. — Тебе никто там не рад. Останешься со мной. Я найду тебе команду людей, которые будут работать на тебя, а не ты на них.

— Но я так не могу, — заикаюсь я. — Все мои вещи там.

— Оливия, ты проводишь дома меньше времени, чем где-либо ещё. Вещи купим. Всё, что тебе нужно: ракетки, экипировка, жильё. Я найду тебе тренера — своего старого, он поставит тебя на ноги. Психолог — обязательно. Ральф поможет с организацией турниров и перемещений. Я тебе отвечаю, ты засияешь.

Я сглатываю, собирая в кучу хаотичные мысли.

— Я хотела взять перерыв, — неожиданно для самой себя признаюсь я.

Несколько долгих секунд Рóман молчит, осмысливая сказанное. Да, его план звучит не так плохо, но мой проигрыш на финале Открытого чемпионата Австралии... Я просто не смогу сейчас начать тренироваться. Я до сих пор чувствую себя уставшей и разбитой.

— На как долго?

— Не знаю, Рорó, — шепчу я.

Он скользит ладонью по подбородку, хмурится, словно не может решить, стоит ли ему давить или дать мне свободу.

— Тебе нужно побыть в окружении, где ты не будешь увядать, — наконец произносит он. — Я могу тебе дать всё это.

Я нервно кусаю губу.

— А если что-то пойдёт не так? Если мне понадобится помощь родителей? Мне девятнадцать, а не тридцать, ты понимаешь это?

Он тихо усмехается.

— Оливка, ты говоришь так, будто я собираюсь похитить тебя и держать в подвале.

— А ты не собираешься?

— Мне подвал не нужен. Ты и так здесь, рядом со мной.

Рóман пристально смотрит на меня, его взгляд чуть прищуренный, изучающий, будто он хочет докопаться до чего-то глубже моих слов.

— Если тебе гипотетически понадобится что-то, что, опять же, гипотетически ты могла бы получить от своей семьи — всё это ты можешь получить от меня. Я тебе всё дам.

Я задерживаю дыхание, замирая с вилкой в руке. Слова звучат так громко, даже несмотря на то, что он произносит их спокойно. Почему он говорит мне это? Почему готов «дать всё»?

Я же просто назойливая теннисистка, которая раньше его раздражала. Мы всего два месяца назад начали нормально общаться, а теперь он заявляет, что может заменить мне семью.

— К чему такая щедрость? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал лёгким, почти игривым. Прячу смущение за движением — закладываю за ухо выбившуюся прядь волос.

Рóман пожимает плечами.

— Сам не знаю, — честно отвечает он. — Если бы мы вернулись на ту яхту, два месяца назад, я бы, наверное, сказал, что ты мне просто нравилась. Что я чувствовал какое-то... ощущение долга. Хотел растормошить тебя.

Я ему нравилась?

А сейчас уже нет?

Я моргаю, приподнимая брови, но он продолжает, не давая мне вставить ни слова:

— Я не понимаю, откуда у меня это чувство ответственности за тебя. Я осознаю, что ты младше. Слабее. И что рядом с тобой нет никого, кто бы действительно встал на твою сторону. Наверное, поэтому я решил, что могу сделать для тебя что-то хорошее.

Я сейчас заплачу.

Я никогда не видела Рóмана таким. Он мягкий. Настоящий. Честный. И он пытается это скрыть, но я вижу, как плохо это у него получается.

— Я знаю тебя вот с такого возраста, Оливия, — он поднимает руку, показывая, какой маленькой я была, когда он впервые меня увидел. — И я никогда бы не поверил, что эту мелкую девчонку могут бить, унижать или заставлять делать что-то против воли. Мне кажется, если бы ты попала в хорошие руки, ты уже была бы намного сильнее и лучше в теннисе.

Я опускаю взгляд, глядя на свою тарелку. Горло перехватывает. Если я не займу себя чем-то, я, как та самая маленькая Оливия, наброшусь на него и не буду отпускать какое-то время. Я снова беру вилку, медленно поддеваю огурец, делая вид, что мне не хочется прямо сейчас обнять его и сказать простое, но большое спасибо за то, что говорит со мной об этом.

— Я не ангел и не тот мужчина, который будет обещать, что поменяюсь, что стану милым и добрым. Поэтому...

— Я не хочу, чтобы ты менялся, — перебиваю я, поднося вилку ко рту. Пережёвываю, проглатываю, а потом добавляю: — Ты мне нравишься таким, какой ты есть.

Тишина.

Он явно не ожидал этих слов.

Я вижу, как его взгляд чуть темнеет, мышцы на челюсти напрягаются, а кончик языка скользит по нижней губе. Оливия, зачем ты это сказала?

— Оливка, — его голос звучит ниже, тише, как будто мы пересекли какую-то черту. — У тебя были взрослые мужчины до меня?

Я чувствую, как кровь приливает к щекам. Мои пальцы застывают на вилке, а дыхание на мгновение перехватывает. Я не смотрю на него. Глаза сами опускаются в тарелку.

— Нет, — тихо отвечаю я, почти шёпотом.

Я не понимаю. Он просто молчит, а я всё ещё не могу поднять на него глаза. То ли он разочарован, то ли наоборот — доволен моим ответом.

— Значит, ты никогда не была в отношениях со взрослым мужчиной, — повторяет он, откидываясь на спинку кровати.

Я не знаю, к чему он клонит, но киваю.

— В таком случае, тебе стоит знать одну вещь, Оливия.

Я напрягаюсь.

— Какую?

Он сцепляет пальцы, внимательно на меня глядя, а затем медленно произносит:

— Я могу делать вещи, которые тебе будут непонятны.

Я опешиваю.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не всегда будешь согласна с моими поступками, — спокойно объясняет он, даже не моргнув. — Особенно с тем, как я поступаю с другими людьми.

Я нахмуриваюсь, поднимая на него взгляд.

— Это что, предупреждение?

— Это констатация факта, — он смотрит на меня в упор. — Я никогда не делал вид, что я хороший парень. Я знаю, как убирать конкурентов и знаю, как решать вопросы, когда кто-то мешает мне или тебе.

Мне становится... не по себе. Он намекает, что может избавиться от Нилана? Или всей моей семьи?!

— Ты... о чём конкретно говоришь?

— О том, что, если ты начнёшь присутствовать на встречах с моей командой, с моими друзьями, рано или поздно ты поймёшь, что я не всегда действую по правилам, — его голос становится ниже. — И, возможно, тебе не понравится то, что ты увидишь.

Я сжимаю пальцы на коленях, пытаясь переварить информацию.

— И что ты предлагаешь? — тихо спрашиваю я.

Он склоняет голову набок, наблюдая за мной.

— Вопрос не в том, что я предлагаю, Оливия. Вопрос в том, готова ли ты принять, что по большей части мне плевать на моральные нормы.

Я сглатываю.

— Ты говоришь так, будто ты... — я не могу подобрать слова.

— Опасен? — подсказывает он, ухмыляясь.

Я молчу.

— Тебе решать, — продолжает он, — хочешь ты знать всё или предпочитаешь закрывать глаза.

— А если я захочу знать?

Рóман молча наблюдает за мной, и поначалу я не обращаю внимания на его взгляд, но потом замечаю, как его глаза скользят вниз, задерживаются на моих бёдрах, прикрытых длинной толстовкой, а затем снова поднимаются выше — на мои губы, которые то и дело смыкаются вокруг вилки.

— Тогда начнём с правды прямо сейчас, — заявляет он.

— Я... за прямолинейность.

— Чудесно.

Чёрт.

Я тут же отворачиваюсь, чувствуя, как уголки губ подрагивают от смешка.

— Ты, блядь, даже во время еды... — начинает он, но осекается, не договаривая.

— Что? — я смеюсь, отворачиваясь ещё больше, но он вдруг наклоняется вперёд, подлезает ближе и в следующую секунду оказывается надо мной.

Я улыбаюсь, когда он рывком прижимает меня спиной к постели, крепко удерживая за плечи. Горячие ладони прожигают сквозь ткань толстовки, и мне приходится сделать глубокий вдох, чтобы не показать, как у меня перехватывает дыхание.

Он так близко. Так близко, что я чувствую его запах — смесь дорогого одеколона и его личного запаха.

Внутри всё сжимается в предвкушении, потому что я знаю, что сейчас должно произойти.

Его губы надвигаются, и я даже не пытаюсь двигаться. Просто жду.

Но вместо того, чтобы завладеть моими губами, он неожиданно наклоняется и касается моего лба. Лёгкий, едва ощутимый поцелуй — нежность там, где я ожидала пламя.

А потом медленно отстраняется, смотрит на меня с выражением, от которого у меня перехватывает дыхание, и говорит низким голосом:

— Ешь дальше, оливка.

Я моргаю, пытаясь понять, какого чёрта сейчас произошло, а он уже садится обратно, берёт свою бутылку воды и делает несколько глотков, будто ничего особенного не случилось.

Только мне отчаянно хочется задать вопрос почему он не сделал этого? Почему остановился?

Но я просто беру вилку и молча продолжаю есть, понимая, что, кажется, в этом городе я потеряю не только голову.

Я пытаюсь сосредоточиться на еде, но каждый кусок словно застревает в горле. Чувствую на себе его взгляд — внимательный, ленивый, будто изучающий. Вижу, как он спокойно откидывается в кресле, скрещивает руки на груди и ухмыляется, будто читает мои мысли.

— Что? — бросаю я, поднимая голову.

— Ничего, — он слегка качает головой, но уголки губ приподняты в слишком самодовольной улыбке.

— Ты меня нервируешь, — честно признаюсь, запивая водой последний кусок.

— Угу, — он кивает, совершенно не оскорблённый. — Ты уже сто раз это говорила.

— Потому что ты специально выводишь меня.

— А ты позволяешь.

Я закатываю глаза и кладу вилку на поднос, потому что уже не могу есть. Его присутствие слишком отвлекает. Я сажусь ближе к нему, подгибая под себя ноги, и смотрю прямо в его глаза.

— Ты ведь это сделал специально, да? — спрашиваю я, сужая взгляд.

— Что именно? — его голос пропитан безразличием.

— Всё. То, что ты накрыл меня, то, что я думала, будто ты... — я замолкаю, сглатывая.

Он ухмыляется шире, будто наслаждаясь моими мучениями.

— Думала, будто я что? — его голос становится ниже.

Я тут же отвожу взгляд, но он не даёт мне убежать.

— Думала, что поцелую? — он откровенно издевается.

— Ты чудовищный, — выдыхаю я, сворачиваясь клубком, потому что мне реально хочется зарыться в подушку от смущения.

— Иди сюда.

Я смотрю на него недоверчиво, но он уже берёт меня за запястье и притягивает к себе.

— Что ты делаешь? — шепчу я, чувствуя, как моё сердце бьётся быстрее.

— Укладываю тебя спать, — спокойно отвечает он. — Ты устала, но до сих пор напряжена.

— Почему ты так уверен?

— Чувствую.

Он медленно укладывает меня на подушки, даже поправляет волосы, словно это что-то естественное.

— Ролланд, ты ведёшь себя... странно, — тихо говорю я.

— Странно? — он медленно убирает прядь волос с моего лица. — Почему?

— Потому что ты... добрый.

Рóман смеётся — тихо, раскатисто, почти лениво.

— Я никогда не был злым, — тянет он, словно взвешивая каждое слово.

Я скептически выгибаю бровь, облокачиваясь на подушку.

— Ты подставлял меня, игнорировал, смотрел свысока, а потом ещё и совращал, — перечисляю я, следя за его реакцией.

— Пока ничего не есть правдой, кроме последнего, — признаётся он, и его взгляд становится чуть тяжелее.

Я в ответ улыбаюсь, чуть прикусывая губу, но внутри меня бабочки уже опускаются вниз.

Рóман подаётся вперёд, его локти опираются на колени, а глаза без намёка на сомнение изучают меня.

— Расскажи мне, что ещё я должна знать о взрослых мужчинах, как ты? — мой голос звучит неуверенно и тише, чем мне хотелось бы, но вопрос всё равно слетает с губ.

Всё лицо горит. Кажется, даже воздух вокруг меня становится горячее.

Рóман не отвечает сразу. Он просто смотрит. Долго, медленно, с изучающей насмешкой, будто разглядывает нечто редкое и ценное, но при этом уже своё.

— Оливия, — его голос звучит приглушённо, но в нём столько железной уверенности, что у меня внутри всё напрягается в один сплошной комок. — Ты моя.

Я моргаю, на секунду даже забывая, как дышать.

— Что?

Он наклоняет голову, уголки губ едва заметно дёргаются вверх.

— Ты. Уже. Моя, — он проговаривает каждое слово отчётливо, будто расставляет печати на документе, не оставляя мне ни единого шанса на возражение.

— Но я... — порываюсь что-то сказать, но он медленно качает головой, останавливая меня одним лишь движением.

— Ты можешь упрямиться. Можешь убегать. Можешь даже пытаться убедить себя, что это неправда. — Он наклоняется ближе, его глаза прожигают меня насквозь. — Но, оливка, ты моя.

Мурашки пробегают по спине.

— Осталось только последнее, — его голос становится ниже, напоминая густой, тягучий мёд, который застревает в сознании.

Я судорожно вдыхаю.

— Что?

Он ухмыляется.

— Секс, — его тон абсолютно спокойный, будто он обсуждает расписание тренировок. — Последний штрих.

— И тогда что? — мой голос звучит хрипло, и я не узнаю себя.

— Тогда ты будешь моей целиком. Телом. Разумом. Всем, чем только можно быть.

Я не могу отвести взгляд.

— А если я скажу «нет»? — шепчу я, но даже сама не верю в это слово.

Он медленно улыбается, и в этой улыбке больше уверенности, чем в сотне слов.

— Можешь говорить что угодно, — его голос становится бархатистым, затягивает меня в омут. — Но я знаю, как ты смотришь на меня. Как вздыхаешь, когда я прикасаюсь к тебе.

Мои ладони сжимаются в кулаки.

— Ты знаешь, что я прав.

Чёрт возьми, он прав.

Он играет со мной. Я знаю это и чувствую каждым нервом. Он знает, как меня тронуть, где нажать, что сказать, чтобы внутри всё сжалось и запульсировало от одной его интонации.

Рóман наклоняется, не притрагиваясь ко мне, но его дыхание касается шеи, и я не могу сдержать мурашек, пробегающих по коже.

— Мне нравится твой живот, — его голос низкий, шепчущий, но в нём столько ленивого, тлеющего огня, что у меня пробегает дрожь. — Плоский, упругий...

Его взгляд опускается ниже, и я чувствую, как моя кожа будто нагревается под этим вниманием.

— Вижу, что твои шорты слегка просвечивают, — он тянет слова медленно, смакуя их, растягивая удовольствие, а заодно и мою нервную систему. — Они такие тонкие... мягкие...

Я невольно сглатываю, сжатые пальцы на ткани едва заметно подрагивают. Он знает, что делает. Чёртов манипулятор.

— Знаешь, оливка... — он делает паузу, а затем тихо, почти интимно говорит: — Это слишком откровенно.

Я инстинктивно сжимаю колени вместе, но он лишь усмехается, низко, тепло, будто моя попытка спрятаться его забавляет.

— Ты пытаешься закрыться? От меня?

Его взгляд ловит мой, удерживает, не давая отвести глаза. Затем он подаётся вперёд, ещё ближе, его дыхание щекочет мою кожу, а губы замирают в опасной близости от уха.

— Хочешь узнать, что мне больше всего в тебе нравится?

Я не отвечаю. Просто дышу.

— То, что я первый, кто может видеть тебя такой, — его голос опускается в хриплый бархат. — Первый, кто может говорить тебе такие вещи. Первый, кто способен разжечь в тебе это пламя.

Моё дыхание перехватывает, сердце болезненно стучит в рёбра.

— Ты ведь даже не понимаешь, что с тобой происходит, правда?

Его ладонь крепче сжимает моё бедро, пальцы изучают, разминают, словно отмечают границы, которые он скоро перейдёт.

— Я могу всему тебя научить, оливка, — он почти мурлычет, касаясь губами моей скулы. — Ты будешь моей ученицей в любви.

Я сжимаю пальцы в кулаки, отчаянно цепляясь за край толстовки. Грудь ходит ходуном, дыхание сбивается. Господи, как жарко. Как же хочется... снять её.

— Ты дрожишь, — он замечает это, конечно же, и его голос становится ласковым, почти учительским.

— Это... — я запинаюсь, потому что не знаю, как объяснить это чувство.

— Это просто желание, — он усмехается, наклоняется настолько близко, что наши губы почти касаются. — И ты ещё даже не знаешь, насколько сильно оно может тебя захлестнуть. Вспомни, что мы делали в каюте на яхте, или на в носу яхты...

Я хочу доказать ему, что знаю.

Не думая, я просто беру его руку, обхватываю её обеими ладонями, будто ракетку перед подачей, и направляю вниз, туда, где всё горит от одного только взгляда на него.

Я чувствую, как Рóман чуть напрягает мышцы, но не убирает ладонь. Он просто позволяет мне делать то, что я задумала, но я уже знаю, что это лишь иллюзия контроля.

Я не управляю ситуацией. Он управляет мной.

Его пальцы касаются ткани трусиков прямо между моих ног, и по телу пробегает резкий электрический разряд.

Он медленно ведёт пальцем вверх, потом вниз, еле надавливая. Его движения лёгкие, почти ленивые, будто он растягивает этот момент, смакуя мою реакцию.

— Рóман, — вырывается с губ тонкий, сбивчивый стон.

Я чувствую, как он улыбается. Он наблюдает за мной, как охотник, который загнал добычу в угол и теперь играет с ней, позволяя самой осознать своё бессилие.

— Ты сама начала, оливка, — его голос низкий, хриплый, и я понимаю, что именно он чувствует сейчас.

Власть.

Он чувствует абсолютную власть надо мной.

Его пальцы скользят под тонкую ткань, находя мою кожу без преград. От этого неожиданного, запретного касания я резко втягиваю воздух, моя спина рефлекторно выгибается, а ладони судорожно хватаются за его запястье.

Но я не отталкиваю его.

Наоборот. Я сжимаю его руку крепче, будто боюсь, что он передумает, что прекратит.

Рóман тихо выдыхает, почти рычит, пальцы второй руки находят мой подбородок, грубо сжимают его, не давая отвернуться, не позволяя спрятаться от того, как он смотрит на меня.

— Ты хочешь, чтобы я остановился? — его голос низкий, тянущий, но в нём нет ни намёка на сомнение.

Я не отвечаю.

Не могу. Голос меня предаст. Я просто мотнула головой, сжимая губы.

— Тогда покажи мне, как сильно ты этого хочешь, — его палец медленно, мучительно скользит вниз по самой чувствительной части моей кожи, а затем одним уверенным движением проникает внутрь.

Я не сдерживаю звук, срывающийся с моих губ.

Моё тело предаёт меня полностью. Позвоночник выгибается, будто подчиняясь его ритму, голова запрокидывается назад, а с губ срывается тихий, почти жалобный всхлип. Я чувствую себя крошечной перед ним. Слабой. Беззащитной.

Рóман двигает пальцем внутри меня медленно, мучительно плавно, заставляя терять остатки самообладания. Он не торопится, смакуя мою реакцию, растягивая каждое движение, наслаждаясь моей беспомощностью. Его дыхание становится тяжелее, а хватка на моём подбородке крепче. Мне не отвернуться, не спрятаться от его взгляда, в котором вспыхивает неприкрытое желание.

Ему нравится мучить меня.

Нравится смотреть, как я корчусь, как моё тело невольно двигается навстречу его руке, прося большего, как мои губы дрожат в тихих, жалобных стонах. Я не прошу, но он знает — я хочу.

И именно поэтому он выходит из меня.

Я срываюсь с места, пытаясь уцепиться за его руку, но он лишь ухмыляется, а затем, не отрывая от меня глаз, проводит влажным пальцем по моим губам, медленно растирая влагу.

А потом толкает его внутрь.

— Облизывай, оливка, — его голос звучит так, будто он уже подчинил меня полностью.

Я сглатываю и приоткрываю рот, пуская его палец внутрь, чувствуя вкус, смешанный с чем-то совсем постыдным.

Рóман смотрит мне в глаза, а затем его губы накрывают мои в горячем, тягучем поцелуе.

Я в ловушке. В его ловушке. И самое страшное — я не хочу из неё выбираться.

Я чувствую, как его губы тянутся в усмешке, пока он, наслаждаясь каждой секундой моего нетерпения, говорит мне в лицо:

— Я хочу, чтобы ты скулила, умоляя меня продолжить.

Желание стягивает моё тело в узел, напряжение давит на каждую клетку, но я всё равно упрямо спрашиваю:

— Но?

— Но не сейчас, — он чуть наклоняет голову, наблюдая за моей реакцией, зная, что мне этого мало.

— У тебя завтра утром съемки рекламной кампании на кортах, — вспоминаю я, выдыхая, и мне самой становится неловко от того, как мой голос дрожит.

— Именно, — кивает он.

— Тогда давай будем спать, — предлагаю я, с трудом собирая остатки самообладания.

Рóман отступает, будто давая мне пространство, но его взгляд всё ещё держит меня в напряжении.

— Ложись, — велит он.

— А ты? — я поднимаю глаза, понимая, что мне не хочется оставаться одной в этой кровати.

— Приму душ, — коротко объясняет он, поднимаясь на ноги.

— Но ты только что был в душе... — начинаю я, но тут же замираю, когда он поворачивается ко мне с самодовольной усмешкой.

— Оливка, ты не маленькая девочка и прекрасно понимаешь, что только что сделала. Если хочешь помочь мне, то прошу, твоим рукам я буду рад больше.

Я вдыхаю резко, прикрываю лицо руками и начинаю улыбаться.

Когда дверь ванной закрывается, я сажусь на кровать, согнув ноги в позе бабочки. Опираясь локтями на колени, наклоняюсь вперёд, заглядывая между бёдер, чтобы убедиться, что это всего лишь влага возбуждения, а не начало месячных. Всё в порядке.

Выпрямившись, я подбираюсь к подносу, ощущая, как голод снова даёт о себе знать. Еда кажется единственным способом вернуть себе хоть каплю контроля над собственным телом и разумом, поэтому я машинально доедаю оставшееся, пока организм не требует большего.

Но я даже не уверена, какой аппетит сейчас сильнее.

Когда с подносом покончено, я ставлю его на столик, глубоко выдыхаю и забираюсь под одеяло. Ткань приятно касается разгорячённой кожи, немного охлаждая меня, но в голове всё ещё остаются его прикосновения, его голос, его взгляд.

Рóман прав — мне нужно спать. Нужно дать ему выспаться перед работой, а самой хоть немного восстановить силы после длинного перелёта. Я стараюсь отогнать все мысли, закрываю глаза и делаю несколько глубоких вдохов, но тело всё ещё пульсирует от воспоминаний.

Минут через десять слышу, как открывается дверь ванной, а затем чувствую, как матрас слегка прогибается под его весом. Рóман ложится рядом, выключает лампу и негромко произносит:

— Доброй ночи.

— Спокойной, — отвечаю я, позволяя себе лёгкую улыбку.

Рóман выключает прикроватную лампу, и в номере воцаряется полумрак.

— О, и постарайся спать на своей части кровати, — добавляет он, явно напоминая мне о последней совместной ночи, когда я, в отличие от него, прекрасно выспалась.

Ах да. Тогда он ворчал, что я забираю слишком много пространства. И отвлекаю от сна.

Но сейчас... Сейчас я решаю пошутить.

Медленно, нарочно лениво, закидываю ногу на него, чувствуя, как его тело моментально напрягается. Ещё секунда — и я слышу его предупреждающий, низкий голос:

— Оливия.

О, как же мне хочется рассмеяться. Я зажимаю рот рукой, чтобы сдержаться, но внутри уже разливается волна злорадного веселья.

Спасибо за прочтение💓
Поставьте звёздочку и напишите комментарий.