10. Страх
Вечер. Глэйд. От третьего лица.
Солнце клонилось к горизонту, тени на поляне становились длиннее, как руки времени, вытягивающиеся, чтобы утащить день прочь, — и казалось, что само небо затаило дыхание. Даже ветер — вечно беспокойный — стих, будто и он понимал, что сейчас произойдёт.
На восточной стороне, у самой границы, где начинался камень и металл, где зелёное превращалось в серое, ворота стояли открытыми. Как раскрытая пасть чудовища, готовая проглотить всё, что в неё войдёт.
У этих врат — двое. Те самые.
Они молчали. Один смотрел в землю. Другой — в небо, но глаза у обоих были пустыми.
Им не надели повязок. Их не связали. Им не пришлось сопротивляться. Потому что приговор был не в крике — а в молчании толпы.
Все стояли поодаль. Без слов. Ни одного выкрика. Ни одной усмешки. Ни одного камня в спину.
Только присутствие.
Ньют — стоял ближе всех.
Алби — справа от него.
Минхо — с другой стороны.
Галли— позади.
А она не подходила ближе. Но и не пряталась. Лицо её было бледным, но спокойным.
— У вас был выбор, — тихо сказал Алби, и его голос прозвучал как последний звон в церкви. — Вы сделали его.
Тишина.
И тогда Ньют шагнул вперёд. Посмотрел на обоих. Глаза его были не злыми. Но в них не было пощады.
— Это не казнь, — сказал он, не повышая голоса. — Это изгнание.
Он кивнул на ворота.
— Глэйд не для таких, как вы.
Он обернулся к остальным.
— И он никогда не будет.
И тогда ворота начали двигаться.
Не быстро. Не резко. А тяжело, с глухим, низким скрежетом, который отзывался в животе, в груди, в зубах. А их шаги — медленные. Они не сопротивлялись. Потому что знали. Когда они вошли, один оглянулся. На секунду. Не на Келли. Не на Ньюта.
Просто назад. Но никто не ответил взглядом. Никто не дернулся.
Глэйд отвернулся от них навсегда.
И в следующую секунду ворота захлопнулись.
Звук был такой, будто мир закрыл дверь.
Никто не пошёл к костру. Никто не сказал «ну и правильно». Никто не смеялся.
Потому что это был груз.
Но с этим грузом можно жить.
С этим грузом можно бежать.
С этим грузом — можно быть рядом с другими.
Келли сделала шаг назад. Потом ещё.
Она не заплакала. Не упала. Не разозлилась.
Просто посмотрела в темнеющий горизонт.
И впервые за долгое время — внутри стало тише.
Ночь.
Есть тишина, от которой хочется вздохнуть — и тишина, от которой хочется закричать.
Ночь казалась безопасной. Снаружи.
Снаружи — было темно, но спокойно; кто-то шевелился в гамаке, кто-то бормотал что-то сквозь сон, где-то потрескивали угли костра, и казалось, что мир устал за день и теперь погрузился в сон, будто укутанный в грубое, но тёплое одеяло, где нет ни страха, ни крика, ни угроз, только тяжёлое дыхание и краткие сны.
Но внутри меня — было иначе.
Я лежала на спине, в хижине, в полутени, среди звуков ночи, и смотрела в потолок, который я знала наизусть: каждый сучок, каждую трещину, каждый тёмный уголок, в котором даже свет от луны не задерживался, — и от этого казалось, что он дышит, шевелится, наблюдает. Я пыталась не думать. Я пыталась не вспоминать. Но в такие моменты — именно воспоминания приходят самыми первыми.
Сны не были с нами добры.
В них я снова была там.
Снова просыпалась от чужой руки.
Снова чувствовала чужое дыхание рядом, слишком близко, как если бы кто-то пытался залезть тебе под кожу, не спрашивая, можно ли туда.
Слова звучали снова.
Тихо, детка. Расслабься. Мы просто посмотрим. Просто коснёмся. Просто попробуем. Ты ведь не против, да?
Смех. Не громкий. Не злой. А будничный — и от этого ещё более тошнотворный.
Как будто то, что они делали, было обычным.
Я задыхалась. Даже во сне.
Я просыпалась и не могла сразу понять — я здесь, в Глэйде, в хижине, одна... или снова там, в их хватке?
Сон сливался с явью, страх — с воспоминанием, и казалось, что моё тело не принадлежит мне, что даже когда я одна — они оставили во мне следы, не физические, а хуже: ощущение, что кто-то прикасается, даже если никто не рядом, ощущение, что твоя кожа — это не твоя броня, а твоя ловушка.
Я закрывала глаза — и видела.
Я открывала глаза — и слышала.
Я не кричала.
Не потому что не хотелось.
А потому что голос не выходил.
Может, потому что слишком часто я пыталась быть сильной.
Потому что не разрешала себе сломаться.
Потому что все эти дни я смотрела прямо в глаза тем, кто пытался меня раздавить, и держалась. Но ночью — никто не смотрит.
И я трескалась.
Медленно.
Я сжимала простыню пальцами так сильно, что ногти впивались в ладони.
Я слышала, как бьётся моё сердце.
Словно внутри меня барабанил кто-то другой — чужой, не я.
Иногда я сажусь.
Смотрю в темноту.
Слушаю ночь.
И думаю: а если бы не нож?
Если бы рука дрогнула.
Если бы я не проснулась.
Если бы они были быстрее.
Если бы рядом не было никого.
Если бы мне не поверили.
И с каждым «если» — внутри становится теснее.
Тело помнит.
Даже когда разум говорит «всё позади», тело помнит. Плечи до сих пор вздрагивают от резкого звука. Пальцы до сих пор сжимаются, если кто-то приближается слишком близко.
И иногда даже добрый голос может вдруг звучать слишком похожим на тот, что шептал ночью: «Ну, давай...»
⸻
Кажется внутри меня есть рана, которую не видно.
Она не кровоточит.
Она не требует бинтов.
Но она ноет.
И я не знаю, сколько ночей должно пройти, чтобы я снова смогла спать без страха.
Может, ни одной.
Может, много.
Может... пока кто-то рядом будет просто молчать, не задавая вопросов, а просто держать меня в этом молчании.
Я поворачиваюсь на бок.Смотрю на дверь. Она закрыта. Никого нет. Но я всё ещё чувствую их шаги.
И только повторяя в уме:
Ты здесь. Ты в безопасности. Ты дышишь. Они изгнаны. Их нет, — я могу остаться в себе.
Иногда желание спать становится пыткой. Не потому что ты не можешь уснуть, а потому что боишься того, что случится, если уснёшь. Тело отказывается — оно тяжёлое, словно наполненное свинцом; каждое движение даётся через усилие, через протест в мышцах, в веках, в пальцах, даже в дыхании. Но разум — бьётся, царапается, цепляется за каждую крупицу сознания, лишь бы не провалиться. Не уйти туда, где снова они. Где снова темно. Где снова тени говорят чужими голосами, и руки тянутся из пустоты, чтобы схватить, удержать, затянуть обратно.
В хижине душно, будто стены стали ближе, чем раньше, будто воздух выдохнули и забыли вдохнуть обратно. Пот заливает лоб, прилипает к вискам, даже ткань одеяла кажется враждебной, цепкой, как чужие пальцы. Сердце бьётся так, будто внутри меня спрятан зверёк, который пытается вырваться, ударяя лапами по рёбрам. Я лежу с закрытыми глазами, и всё моё существо тянется ко сну, но внутри — крик, невидимый, невыраженный, тот самый, который я не издала, когда тогда мне зажали рот. И теперь он живёт в груди, комком, сгустком ужаса.
Я не могу оставаться здесь. Мне нужно выйти. Нужно глотнуть воздуха, хоть немного. Мысль — холодная вода. Лицо. Руки. Может, это вытряхнет из меня остатки липкого сна, словно грязь, которая въелась под кожу. Я тихо поднимаюсь, не включая свет, будто боюсь потревожить даже лампу, будто она тоже знает. Дверь отворяется с лёгким скрипом, как вздох, и я почти крадусь, босиком, как чужая на собственной земле. Трава под ногами прохладная, но не спасает. Воздух не даёт облегчения — ночь здесь тёплая, словно и она пропитана тревогой, но хотя бы просторнее, чем стены.
Я подхожу к бочке с водой, наклоняюсь, плескаю на лицо — раз, два, три. Ледяные капли скатываются по шее, по ключицам, но толком не бодрят, не проясняют. Просто делают кожу влажной, а разум всё ещё застрял там, где я не хочу быть. И вдруг — движение. Я чувствую, что не одна. Не слышу, а именно чувствую — внутренним нутром, как животное, ощущающее, что хищник поблизости. Я резко выпрямляюсь, сердце тут же в горле, и в полутьме вижу фигуру. Высокую, с расправленными плечами, в полумраке — тень на фоне деревьев. И всё внутри меня сжимается, как пружина.
Я отступаю, ступаю назад, спотыкаюсь о собственную ногу, почти падаю, дыхание сбивается, ладони дрожат. Я не могу закричать. Не могу. Даже если бы хотела — не смогла бы. И тогда он — он — поднимает руки. Медленно. Обе руки — вверх, открытые ладони, пустые. Не угроза. Не движение. Знак. Он не говорит. Он показывает, что он — не враг. Лунный свет ложится на его лицо — и я вижу его. Ньюта. Не силуэт. Не призрак. Живого человека. С глазами, в которых не страх, не жалость, не гнев — а что-то иное, молчаещее понимание, будто он почувствовал, что мне нужно выйти именно сейчас, и вышел тоже. Или не ушёл. Или просто был рядом.
Я всё ещё дрожу. Не от него. От себя. От того, как легко мне стало страшно. Как быстро тело вспомнило. Как глубоко оно держит страх, как будто он впаян в кости. Он стоит чуть поодаль, не приближаясь, не делая ни одного шага. Он просто держит руки поднятыми — и это спасает. Потому что если бы он подошёл, я бы, может быть, отступила. Может быть, закричала. Может быть, ударила. Он не делает этого. Он даёт мне выбрать. Он даёт мне дышать.
И только через минуту, когда сердце чуть-чуть отступает от горла обратно в грудь, когда пальцы перестают так сжиматься, когда я начинаю слышать, как шумит листва, как капли падают с дерева, — только тогда я осознаю: он всё ещё стоит так же. Ни звука. Ни вопроса. Ни осуждения. Только его руки, опущенные теперь, но по-прежнему безопасные.
Иногда самое большое утешение — это не объятия.
Иногда — это когда тебя просто не пугают.
Когда не делают резких шагов.
Когда не требуют.
Когда просто рядом.
И просто... дают быть.