Проданная Тьме [18+] «Связанные тёмными узами» Мафия

В тени молчания сгорает ночь,
Сквозь гул в висках — зовёт ей прочь.
Где пальцы сжаты — пепел сна,
Где тишина — там лишь она.

Он шёл, как пламя без огня,
Внутри — разруха, не броня.
Забвенье — в сердце, сталь в руке,
Желание — в больном виске.

У двери — призрак, шёпот, тень,
Её дыханье, будто хмель.
Он помнит взгляд — не страх, а крик,
Сомненье, тонущий родник.

Он мог войти. Он мог сломать.
Но выбрал в темноте — сгорать.
Без права взять, без слов любви,
Он в одиночестве — в крови.

Она — как яд в его венах.
Она — как снег на обнажённых стенах.
Она — и проклятие, и плен.
Она — внутри. И он — совсем один.
_________________________________

Она проснулась раньше обычного. Не потому что выспалась — вовсе нет. Просто больше не могла лежать. Простыни, пропитанные её запахом, казались душной ловушкой. Воздух в комнате — слишком густым. Всё вокруг словно кричало о его отсутствии. О том, что он ушёл и даже не посмотрел в её сторону.

Хаят села на край кровати, закутавшись в плед. Движения были вялыми, как будто тело сопротивлялось каждому шороху, каждому жесту. Её глаза не были мокрыми — слёзы давно пересохли. Осталась пустота. Та самая, которую ничем не заполняешь. Ни горячим чаем, ни книгой, ни даже музыкой, которую раньше она так любила. Пальцы всё ещё помнили прикосновение к пианино, но сама душа — будто разучилась звучать.

После того разговора ей стало ясно: границы, которые она пыталась выстроить, давно стерлись. Истерлись под тяжестью его власти, под жаром его гнева. Он не бил. Он не кричал. Но каждое слово, каждое холодное движение оставляло на ней шрамы — не видимые глазу, но куда более болезненные.

Хаят встала. Медленно. Как будто боялась, что с каждым шагом боль станет сильнее. Подошла к окну. Там, за стеклом, мир жил своей жизнью. Солнце поднималось, пробивалось сквозь лёгкую дымку, играло бликами на листьях деревьев. И от этого становилось только хуже — как может быть так красиво, когда внутри неё всё рушится?

Она прижала лоб к стеклу. Его холод успокаивал. В нём не было эмоций. В нём не было ожиданий. Только пустота — ровная, спокойная, ледяная. Такая, как он сейчас.

Кахраман. Её муж. Её приговор. Её боль.

Он не говорил, где был той ночью. Не объяснил, почему пришёл в крови. И когда она, дрожащими пальцами, попыталась дотронуться до него — он отвернулся. Молча. Будто её прикосновение жгло. Будто она была не женой, а ошибкой.

И потом — этот звонок. Тяжёлый, напряжённый. Она не узнала его голос сразу. Он звучал так, как будто между ними прошли годы, а не часы. Там не было злости. Не было заботы. Только ровный, холодный тон, от которого у неё сводило живот.

Она ждала, что он позвонит первым. Что хотя бы напишет. Но прошли часы. Утро сменилось полднем. Особняк жил своей жизнью — прислуга шепталась, сёстры его где-то смеялись, а она... Она не была частью всего этого. Она была замершей точкой в центре кипящего мира.

Хаят опустилась обратно на кровать, закутавшись крепче. На секунду ей показалось, что она снова в Италии. Что это просто сон. Что он ей не муж, а чужой прохожий. Но нет — кольцо всё ещё на пальце. Холодное напоминание. Его подарок. Его метка.

И вдруг в груди сжалось. Не от страха. От тоски. От той тупой, безысходной тоски, что приходит, когда ты всё ещё любишь — но уже боишься признаться в этом даже себе.

Она не знала, сколько прошло времени. Просто лежала, глядя в потолок. А потом, тихо, почти шепотом, произнесла:

— Почему ты делаешь мне так больно?

Ответа не было. Только тишина. Такая же равнодушная, как и он вчера.

Кахраман Емирхан

Он вернулся поздно. Позднее, чем обычно. Особняк уже дышал вечерней тишиной, за окнами легли сумерки, а внутри всё было слишком тихо. Слишком. Даже тени будто затаились, наблюдая, как он откроет дверь, с каким лицом переступит порог.

Кахраман вошёл, не спеша. Двигался с тем же холодным, сдержанным достоинством, с каким всегда входил туда, где должен был доминировать. На нём был серый костюм — тот самый, что он надевал на встречи, где от него требовалась не грубая сила, а стратегия. Пиджак был расстёгнут, галстук снят и засунут в карман, а верхние пуговицы рубашки — расстёгнуты. Он устал. И эта усталость читалась не только в лице, но даже в том, как он поставил сумку — небрежно, почти с раздражением.

Он стоял в прихожей, не двигаясь дальше. Ни звука. Ни шагов. Ни даже взгляда в сторону лестницы. Просто стоял и смотрел вперёд. В темноту дома. В пустоту, которая встретила его вместо привычного хаоса, вместо её взгляда, который раньше искал его каждый вечер.

Раньше.

Он прошёл в гостиную. Ни лампы не зажёг, ни прислугу не позвал. Просто налил себе воды, сделал пару глотков. Губы были сухими, горло першило, а голова гудела от разговоров, от цифр, от чужих голосов, от мыслей. От одной мысли. О ней.

Он выругался про себя. Тихо, едва слышно. Как будто хотел стереть её из головы одним коротким, грубым словом. Но не вышло.

Он слышал, как скрипнула где-то доска на втором этаже. Её шаги. Лёгкие. Осторожные. Будто она боялась потревожить его. Или боялась себя.

Кахраман сжал кулаки. Он не хотел думать о том звонке. О её голосе, вкрадчиво-тихом, будто она сама не знала, зачем набрала. О её вопросе — простом, но слишком личном.

«Ты придёшь домой?» — как будто он был кем-то другим. Как будто она всё ещё ждала. Всё ещё надеялась.

Он ненавидел эту слабость в себе. Ненавидел, что реагирует на неё. Что внутри поднимается что-то горячее, едкое, как яд, когда он думает о ней — в его кровати, в их доме, одна.

Кахраман поднялся на второй этаж. Ступени не скрипели под его весом — он двигался плавно, бесшумно, как зверь, знающий каждый угол своего логова. И всё равно в груди что-то стучало. Не громко, но навязчиво.

Он открыл дверь. Без стука. Просто вошёл.

Комната была полутёмной. Только слабый свет ночника освещал угол, где она сидела. Сжалась, как ребёнок, укуталась в плед, будто он был её единственной защитой.

Она посмотрела на него. Быстро, коротко, как будто ожидала удара.

Он не сказал ни слова. Не бросил ни упрёка. Ни ласки. Ни жеста. Просто смотрел. Долго. Выжидающе.

В этой тишине между ними было всё: ссоры, которые они не договорили. Слёзы, которые не успели пролиться. Прикосновения, которых не случилось. И боль. Та самая, которая делает мужчину жестче, а женщину — тише.

Он подошёл к шкафу, молча снял пиджак, повесил его. Его руки были точны, как у хирурга — каждое движение резкое, чёткое. Контроль. Полный. Даже в этом.

— Тебе что-то нужно? — наконец раздался его голос. Глухой. Низкий. Холодный. Без гнева, без раздражения.

Словно он спрашивал это не у жены. А у случайной гостьи.

И всё равно в его взгляде на секунду мелькнуло — нечто. Что-то, что он не хотел показывать. Что-то, что предательски выдало: он всё видел. Знал. Чувствовал.

Но всё равно стоял на своём. Всё равно был стеной. Всё равно не хотел быть первым, кто дрогнет.

Она молчала. Минуты текли в напряжённой тишине, как вязкая, густая смола. Ни один из них не спешил разрывать этот хрупкий вакуум. Он не смотрел в её сторону, будто её присутствие было незначительным — просто деталь фона. А она… она собирала в себе остатки хрупкой гордости, пыталась подавить дрожь в голосе и в теле, и всё же — заговорила.

— Можешь… — её голос едва слышен, хрипловат от неуверенности. — Можешь отдать мне телефон?

Он не ответил сразу. Закрыл дверцу шкафа. Выпрямился. И только тогда повернул голову. Посмотрел на неё так, словно она сказала нечто нелепое.

— Зачем? — просто, почти отстранённо.

— Я… — она сглотнула. — Я просто… Я чувствую себя отрезанной от всего. Мне нужно…

— Тебе ничего не нужно, — перебил он, всё так же спокойно. Не с холодной яростью, а с твёрдой, неоспоримой уверенностью. — Всё, что тебе действительно требуется, у тебя есть. Остальное — прихоти.

Она попыталась не сдаться, не отступить. Подалась чуть вперёд, руки нервно сжались на коленях.

— Это не прихоть. Это мой телефон. Это… это часть моей жизни.

Он усмехнулся уголком губ. Без улыбки в глазах.

— Твоя жизнь теперь здесь.

Слова звучали как приговор. Тихий, но окончательный.

Она напряглась, будто получила удар. Дыхание сбилось. Но всё равно — ещё одна попытка:

— Я обещаю… Я не буду звонить. Просто… просто верни. Я хочу хотя бы фотографии. Свои. Мамы. Аслы.

Он подошёл ближе. Остановился, глядя на неё сверху вниз. Медленно, не моргая.

— Если ты думала, что слёзы или воспоминания могут меня разжалобить — ты ошиблась.

Он не повысил голос. И не дернулся ни один мускул.

— Телефон останется у меня. Пока я не решу иначе.

И с этим повернулся, прошёл мимо, будто разговор был исчерпан. Будто её просьба не стоила даже секунды внимания.

Он оставил её одну в этой тишине, с гулом в ушах и пустыми руками. А в груди — ещё один тонкий, но глубокий порез.

Но Хаят не сдалась.

Она не осталась в той комнате — не позволила себе снова сжаться в комок и раствориться в молчании. Что-то внутри будто подняло голову, окрепло. Горечь, бессилие и гнев, накопленные за эти дни, вытолкнули её вперёд. Пусть он не слышит, пусть смотрит на неё как на пустое место — она не будет молчать. Она не может. Не сейчас.

Тихо, босыми ногами ступая по прохладному мрамору, она вышла из комнаты. Прошла по коридору за ним. Он не обернулся, не удивился её появлению. Просто сел за стол, достал планшет, пролистал что-то, погрузился в свои бумаги. Как будто её не существовало. Как будто их разговора не было.

Она остановилась чуть поодаль, всматриваясь в его спину. Дыхание выровнялось, голос был твёрже, чем минуту назад:

— Кахраман… пожалуйста, отдай мне мой телефон.

Он не ответил. Словно и не услышал. Как будто в комнате кто-то невидимый говорил в пустоту.

Хаят сделала шаг ближе.

— Я не собираюсь звонить никому, не собираюсь сбегать. Ты же знаешь это. Просто… я прошу. Не потому что капризничаю. Просто потому что хочу чувствовать себя человеком.

Кахраман поднял глаза. Медленно. Тяжело. Взгляд у него был такой, будто каждое слово она вырывает из воздуха, нарушая его покой. Он не сказал ни "нет", ни "да". Только смотрел — испытующе, холодно. Как на чужую.

Хаят сделала вдох, а потом решилась:

— Я не хочу терять свои фотографии. Там всё, что у меня было…

Он прервал её. Не словами. Движением — просто опустил взгляд обратно на бумаги. Как занавес, который опускается в театре, когда пьеса окончена.

Она стояла. Несколько секунд. Потом, сжав губы, резко выдохнула и, собравшись, заговорила вновь:

— Хорошо. Тогда… раз уж ты не даёшь мне даже телефон, может, позволишь хотя бы вернуться к учёбе? Я не бросала университет. Я почти закончила третий курс. У меня диплом будет через год. Если ты действительно собираешься держать меня здесь, если ты хочешь, чтобы я не чувствовала себя пленницей — хотя бы это позволь. Я могу учиться онлайн. Я… я была отличницей. Я мечтала стать хирургом.

Она смотрела на него так, будто от этого ответа зависело всё. И правда — зависело.

Он поднялся из-за стола. Без спешки. Медленно подошёл. Встал прямо напротив неё. Настолько близко, что она почувствовала его дыхание. Но не тепло — холод.

— Нет.

Одно слово. И в нём не было объяснений, ни капли сожаления.

— Почему? — выдохнула она, чувствуя, как вновь начинает гореть в груди — не слёзы, нет. Обида. Бессилие. Вопиющая несправедливость. — Почему ты забираешь у меня всё?

Он снова не ответил. И в этом молчании было больше силы, чем в тысяче криков.

— Я твоя жена, но я не твоя вещь, — пробормотала она, голос сорвался. — Я не прошу свободы. Я прошу хоть что-то. Хоть немного воздуха.

— Иди в комнату, Хаят, — сказал он наконец. Голос был низкий, не раздражённый и не яростный, но безапелляционный. — Пока я не начал злиться по-настоящему.

Она поняла: спорить дальше — только хуже сделать себе. Снова.

Но внутри всё кипело. Всё клокотало. Она смотрела на него, как на незнакомца. Чужого. Жестокого. Холодного. И где-то внутри себя при этом всё равно — чертовски, горько — продолжала любить.

Хаят Емирхан

Хаят развернулась резко — почти так, будто хотела продемонстрировать, что уходит по собственной воле, что это её решение, а не подчинение. Но горечь в груди мешала дышать. Она шла по коридору быстро, с натянутой спиной, как будто старалась не позволить себе согнуться, не позволить упасть духом. Только бы не заплакать при нём. Только бы не показать.

Она чувствовала, как сдавливает горло. Как жжёт за глазами. Как ком поднимается где-то в груди, острый и тяжёлый, и вот-вот прорвёт наружу. Но нет. Она — не слабая. Не глупая. Не игрушка, которую можно отодвинуть в сторону и сказать: «Сиди тихо». Она же не сломана, она живая.

Шаг за шагом, сжав кулаки, она вошла в комнату и, как только дверь за её спиной закрылась, с глухим щелчком, отпустила плечи. Опустила голову. Глубоко вдохнула, шумно, будто после долгого бега.

— Какой же он… — пробормотала она себе под нос, слова выходили сами, будто вырывались вместе с воздухом. — Злой. Чёрствый. Холодный. Как будто я ему чужая. Как будто я… не человек вообще.

Она сердито смахнула набежавшую слезу тыльной стороной ладони, пошла к кровати и села, глядя в одну точку, на свой расстеленный плед, на угол подушки.

— Тираничный упрямец, — продолжала она тихо, почти детским обиженным тоном, бурча под нос, будто жаловалась маме. — Думает, если красивый и богатый, то можно вести себя как чудовище. Ни "почему", ни "зачем", ни "поговорим". Всё — "нет", "уйди", "молчи". Вот и весь он. Царь. Падишах, чёрт бы его…

Она обняла подушку, прижала её к себе. Пальцы сжали ткань, будто в ней можно было найти хоть крупицу уюта, хоть крупинку тепла.

— Я не рабыня, чтоб мне "в комнату — и молчи", — всё так же ворчала она, при этом всхлипывая сквозь слова. — И я вообще не обязана тут сидеть и тухнуть. Университет, учёба, мечты… всё он одним словом перечёркивает. Кто он такой вообще… ну да… конечно, муж.

Голос задрожал, и она уткнулась лицом в подушку, шепча уже глухо, почти неразборчиво:

— Ненавижу… ну почти… может быть. Вот и страдай теперь. Вот и сиди.

Она замолчала, в комнате повисла тишина, только слышался её тихий прерывистый вдох.

Она не хотела плакать. Но плакала. Не вслух, не в голос — а так, как плачут упрямые: тихо, украдкой, зажав кулак под щекой, чтобы никто не увидел. Даже он. Особенно он.

Она лежала на кровати ещё какое-то время — молча, с надутыми губами, со взглядом, устремлённым в потолок, будто он был ответственен за её несчастья. Щёки вспыхнули красным: не от стыда, нет — от злости, от бессилия. В груди копилось напряжение, как пар в чайнике, и Хаят знала — ещё немного, и сорвёт крышку. Ещё чуть-чуть — и она сделает что-то. Обязательно сделает.

— Он думает, я тут просто так лежать буду? — пробормотала она, уже не с обидой, а с упрямством. — Думает, я смирилась? А вот и нет. Я тебе не кукла, Кахраман. И не слуга.

Она резко села, волосы соскользнули на плечи, дыхание стало шумнее. Подушки были разбросаны, плед съехал набок — всё вокруг выглядело так же растерянно, как и она внутри. Но в её голове уже зрело... коварство. Маленькое, почти детское. Злое — но только на поверхности. На самом деле это была её единственная форма самообороны. Её способ напомнить: она — не безликая тень в этом доме. Её нельзя просто оттолкнуть.

Хаят вскочила с кровати. Решительно. Почти по-военному. В голове крутились глупые идеи, одна смешнее другой: вылить воду ему в туфли, испортить его галстуки, разбросать бумаги по кабинету… Но всё это казалось мелким, детским. И тут её взгляд упал на его рубашки.

— Вот что ты больше всего любишь, да? — прошептала она с прищуром, подойдя к гардеробу, — Белые, отутюженные, с запахом чистоты и власти. Ха. Посмотрим, как ты без них.

Она осторожно достала одну рубашку. Потом вторую. А потом и третью. Всё, что было в его секции шкафа, вытащила и сложила на кровать. Глаза её сверкали. Сердце стучало — не от страха, а от… какого-то озорства. Как в детстве, когда ты точно знаешь, что тебя за это наругают, но всё равно лезешь на дерево, чтобы сорвать чужое яблоко.

Хаят прошла на кухню, вернулась с бутылочкой уксуса. Потом — с лимонным соком. Потом — с каким-то странным порошком для уборки, который использовала одна из прислуги. Всё это выложила рядом.

— Ты мне — "нет" на учёбу? Ты мне — "телефон не получишь"? Хорошо, Кахраман-бей. Будет тебе утро без любимых рубашек, — с усмешкой пробормотала она, разливая по капле жидкости на манжеты. — Только бы не заметил, что не стиральная машинка это сделала…

Одежда, конечно, была дорогая, и сердце у Хаят чуть сжималось, когда она мазала воротничок его рубашки кремом от обуви. Но что-то внутри подбадривало: «Это справедливо. Это — мелкая месть. Это не зло. Это… восстановление баланса».

Она работала сосредоточенно, как маленький алхимик, мешая бытовые средства с капелькой детской мстительности. Где-то слегка распустила нитки на пуговицах. Где-то засунула в карман чайный пакетик. Где-то тайком побрызгала духами — не своими, а старыми, с резким ароматом, которые не любил даже их дворецкий.

— Вот так, — выдохнула она наконец, любуясь своим «творением». — В следующий раз подумаешь, прежде чем превращать жену в пустое место.

Удовлетворённая, Хаят собрала «испорченное» обратно, аккуратно повесила на вешалки. Чтобы утром, в спешке, он не успел даже понять, что с ними не так. Чтобы на важных встречах эти мелочи выводили его из себя. Чуть-чуть. Словно еле заметные занозы.

С гордо поднятым подбородком она вышла из комнаты, закрывая шкаф. На душе стало легче. Не совсем — но хоть немного. Она не была беспомощной. Не была жертвой. Она могла… если захочет. И пусть это не изменит ничего по-настоящему — ей было достаточно знать, что он заметит. Что почувствует. Что вспомнит.

Её.

Она вышла из своей комнаты с шумным вдохом, будто сбрасывая с себя напряжение последних минут, но оно всё равно продолжало жечь изнутри — как горячий чай, пролившийся на кожу. Ноги несли её сами, почти бегом. Прочь. Подальше. Не потому что она боялась его — нет. Она просто не могла больше слышать этого холодного, отстранённого тона, смотреть на его равнодушное лицо, ощущать, как каждое слово бьёт по нервам.

Она не плакала. Пока. Хотя внутри всё уже саднило. Ком в горле мешал дышать, но она упрямо его проглатывала. Потому что знала — сейчас покажешь слабость, он окончательно разотрёт её в порошок своим молчанием, своей сталью в голосе. Он не крикнул. Не сорвался. Но это и было самое страшное. Он стал ледяным.

Решительно свернув в коридор, она почти на цыпочках подошла к двери Джанан. Постояла у порога пару секунд, глубоко дыша, стараясь хоть немного успокоиться. Потом тихонько постучала — едва слышно, как будто просто напоминала себе, что не одна на свете. Ответа не последовало, но внутри было темно и спокойно. Наверняка сестрёнка уже спит. И это было даже к лучшему.

Она приоткрыла дверь и проскользнула внутрь, как кошка, быстро закрывая её за собой. Комната Джанан встретила её мягким полумраком, лёгким ароматом ванили и привычным уютом подросткового мира. Здесь не было давления. Не было мужского взгляда, сжигающего изнутри. Не было его. Только тишина, подушка и покой.

Хаят медленно подошла к кровати. Джанан, свернувшись калачиком, тихо посапывала, укрывшись до носа своим ярким пледом. Хаят села на краешек кровати и осторожно, чтобы не разбудить, скользнула под одеяло, прижимаясь спиной к сестре. Закрыла глаза, выдохнула.

Она чувствовала себя глупо. И в то же время — так по-детски спасённой. Как раньше, когда после страшных снов она бежала в комнату к маме. Или как тогда, когда Джанан укачивала её, хотя младше. Слёзы подступили к глазам. Тихо. Не навзрыд. Просто как накопившийся дождь в пасмурный день.

— Ну и ладно, — шепнула она в темноту. — Пусть он хоть лопнет от своей важности… Всё равно обойдусь. Я не игрушка. И не вещь. Я человек, слышишь? Человек…

Она зарылась лицом в подушку, пряча эмоции даже от самой себя. Пусть Кахраман думает, что победил. Пусть верит, будто его молчание ломает. А она… она просто устала. Хотела тепла. Хотела простоты.

Хотя бы на одну ночь.

Кахраман Емирхан

Кабинет Кахрамана утопал в полумраке. Шторы были наполовину задёрнуты, пропуская лишь тонкую полосу света, которая скользила по ковру, словно лезвие. Он сидел за своим массивным дубовым столом, облокотившись локтем на край, пальцами касаясь виска, вглядываясь в экран ноутбука, который был открыт перед ним уже больше часа. Слова, цифры, имена — всё сливалось в один монотонный поток, не оставляя в сознании и следа.

Он не был здесь телом — точнее, был, но душой всё ещё оставался в том мгновении, когда её шаги стихли за дверью.

Хаят.

Её глаза, полные мольбы и упрямства, стояли перед ним чётче любого документа. Он оттолкнул ноутбук от себя и встал. Медленно, будто движения давались ему с усилием. Напряжение, копившееся в нём весь день, сгустилось под кожей тяжестью, не дававшей покоя.

Он прошёл к бару в углу кабинета, налил себе воды, сделал пару глотков и, не дождавшись облегчения, поставил стакан обратно с глухим звуком. Пальцы сжались в кулак. Не от злости. От глухого раздражения, которое росло с каждой секундой.

Она шла за ним. Говорила. Упрашивала. С вызовом, с детской наивностью — и с какой-то скрытой смелостью. Глупая. Упрямая. Но настоящая. В ней было что-то невыносимо живое, и именно это сейчас выворачивало его изнутри.

Он вернулся к столу, сел. Вдохнул глубоко. Документы. Переговоры. Ему надо работать. Это он умеет. Это — его стихия.

Пальцы заскользили по трекпаду, он открыл новую вкладку, сверился с графиком поставок, продиктовал голосовую команду помощнику. Всё по накатанной. Работает. Думает. Контролирует. Но внутренний голос не унимался.

Она хотела учиться. Снова затронула тему Италии. Университета. Будущего, которое он… отобрал. Или, как он сам бы сказал — перенаправил. Потому что в её наивных мечтах не было места реальности. Она не знала, как работает этот мир. Как хрупко всё может разрушиться. Как легко потерять себя, если поверить в сказки.

Он этого не допустит. Она будет под его контролем.

В кабинет вошёл помощник, напомнил про видеосвязь с людьми из Дубая. Кахраман кивнул, надел наушники, сдержанно поприветствовал партнёров. Голос стал чётким, уверенным. Холодным. Его лицо снова стало маской — ровной, сосредоточенной, без лишних эмоций. Он работал. Хаят исчезла с горизонта на несколько часов.

Но между разговором о процентах и обсуждением поставок, его взгляд вдруг на миг расфокусировался. Мысль скользнула и исчезла — как будто где-то в глубине черепа снова прошла тень её взгляда. Как тогда, в коридоре. Как когда она смотрела на него снизу вверх, дрожа от безысходности, но не отступая.

Он машинально сжал ручку в руке. Сломал. Чернила брызнули на пальцы, оставляя чёрные пятна на коже. Помощник что-то сказал — он не расслышал. Пришлось переспросить.

И снова — ровный голос. Чёткая речь. Но внутри буря. Глухая, невыраженная. Потому что он не мог позволить себе сорваться. Не сейчас. Не после всего.

Хаят могла думать что угодно. Могла обвинять, пытаться вырваться, строить планы за его спиной. Но он знал одно: пока она здесь — она его. И не получит ни шагу в сторону. Ни телефона. Ни будущего без него.

Он закрыл ноутбук, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Всё же, несмотря на контроль и власть, было что-то в её голосе сегодня… такое, что не отпускало. Что-то, от чего внутри будто бы скребло.

Он ненавидел это ощущение.

Слабость.

Воспоминания.

И себя — за то, что снова подумал о ней.

Он сидел в своём кабинете, закинутый в кресло, подбородок опирался на переплетённые пальцы, взгляд уставился в одну точку на стене — но он не видел её. Не замечал ни блика света от лампы, ни тени от плотных жалюзи. Всё внутри будто замерло, и в этом зыбком, тяжёлом молчании сам воздух гудел от напряжения.

Она…
Хаят.
Имя само всплывало в голове. Легко. Почти лениво. Как шёлк по коже.

Он пытался гнать от себя эту мысль, вырывать её с корнем, но чем больше отталкивал — тем глубже она въедалась. Как тихий яд, проникающий под кожу. Не в чувства, нет — в инстинкт. В тело. В то самое место, где невозможно соврать даже себе.

Он вспоминал, как она проходила мимо — в халате, небрежно запахнутом на талии. Не нарочно. Не ради него. Просто по дому, просто к сестре. И это «просто» рвало ему самообладание. Он не мог забыть, как тонко очерчивалась её талия, как ткань мягко спадала с плеч, как будто подчеркивая то, чего он не должен был замечать.

Но замечал.
И не просто так. Не мимолётно.
Он ловил себя на этом снова и снова.

Он пытался быть холодным. Быть правильным. Жёстким, как камень. Но что-то в ней — что-то в том, как она упрямо смотрела снизу вверх, как сжимала губы, как вдруг могла замолчать, сжавшись от боли в груди, — это разбивало его защиту.

И вот теперь — сидя в тишине, в одиночестве, под равномерное гудение кондиционера — он чувствовал, как тело реагирует. Не разум. Не сердце. А именно тело.

Желание пришло неожиданно. Острым, не прошенным. Он не звал его, не ждал. Оно просто было — как вспышка жара под кожей, как напряжение внизу живота, как сжатые кулаки и тяжелое дыхание.

Его Хаят. Его по закону. Его по имени. Но недосягаемая.

Он даже не прикасался к ней. Ни разу. Ни полушуткой, ни случайно. Он держал себя в руках. Потому что так нужно. Потому что она не готова. Потому что сам он… не готов был потерять контроль.

Но сейчас, в этой душной тишине, он чувствовал, как хрупко всё это. Как легко может разлететься его сдержанность. Всё — из-за одного взгляда, одного движения, одного звука её шагов за спиной.

Он встал, откинулся от стола, прошёлся по кабинету. Ладони сжал в кулаки, провёл пальцами по затылку. Внутри всё горело, как будто кто-то поджёг его изнутри. Он не мог остаться равнодушным, сколько бы ни старался.

Её образ стоял перед ним — в мягком утреннем свете, в тонкой пижаме, с растрёпанными волосами и упрямым блеском в глазах.
И он чувствовал…
Желание.
Чистое. Без слов. Без обещаний. Без грязи.

И вместе с ним — ярость.
На себя.
На неё.
На это ощущение, которое он не мог контролировать.

Кабинет тянул на дно — тяжёлым воздухом, полумраком, давлением тысяч невысказанных слов. Кахраман сидел за массивным столом, но казалось, будто за гранью — будто его сжало между двух миров: мира, в котором он властвует, и другого, где правит то, что нельзя контролировать.

Он склонился над столом, пальцы нервно перебирали запечатанные бумаги, но глаза не видели текста. Он всё ещё слышал её голос. Хаят. Сначала уверенный, потом дрожащий, а в конце — горько обиженный.

«Пожалуйста, Кахраман… хоть телефон…»

Чёрт бы её побрал. Он выгнул спину, опершись обеими руками о стол. Она казалась такой слабой, такой беззащитной в эти моменты — и в этом была её опасность. Потому что он чувствовал, как внутри всё сжимается от желания. Как в ней было нечто такое, что разбивало его стены. Он ненавидел это. Ненавидел её за это.

Но… каждый её шаг по дому — он слышал. Каждый взгляд — чувствовал спиной. Он не прикасался к ней с той ночи. Не смел. Не позволял себе. Но каждую ночь, каждый вечер — она была с ним. В мыслях. В теле.

Он откинулся в кресле, закрыл глаза. Её руки. Как они дрожали, когда она пыталась быть смелой. Как наивно и по-детски она сжимала губы, будто могла сдержать страх. И эта её фигура — нежная, хрупкая, но с изломом, который сводил его с ума.

Кахраман резко встал, подошёл к окну, упёрся лбом в холодное стекло. Дышал тяжело. Глубоко. Он был мужчиной, чёрт возьми. И желания не спрашивают разрешения. Они нарастают, тянут за собой, ломают.

Он провёл рукой по лицу, по шее. Ни одна женщина не вызывала в нём такого.

Хаят.

Он не тронет её. Не сейчас. Но себя… себя он больше не мог сдерживать.

Он закрыл дверь кабинета на замок. Вернулся к креслу. Всё происходило молча, медленно. Как вынужденный ритуал, которому он ненавидел подчиняться. Он не думал — чувствовал. Пальцы дрожали. Мышцы горели от напряжения. Он подавил стон, зажмурился, стиснул зубы.

В его голове была только она.

И лишь когда всё закончилось, когда дыхание выровнялось, он остался сидеть в тишине. Один. Остывая. Словно после боя. Словно проиграл.

Он вышел из кабинета в полной тишине, будто после пожара — внутри всё выжжено, ни искры, ни света. Лишь холодная пустота, липкая злость, горечь на зубах и горле. Он шёл медленно, шаг за шагом по мраморному полу, скрип дерева под ногами раздражал, как назойливый комар. Дом спал. Или притворялся, что спит. Только тени на стенах двигались вместе с ним — будто следили, будто знали, что он сделал.

С каждым шагом лицо его каменело, сжималось в ту самую маску, от которой дрожали даже самые смелые. И лишь глаза выдавали: не покой, не хищную сосредоточенность — нет. Там был хаос. Оголённый нерв. Безумие.

Он знал: сдерживаться больше бессмысленно. Он уже перешёл ту черту.

Перед дверью её комнаты он остановился. Рука зависла над ручкой. Её запах уже чувствовался — этот тёплый, девичий, мягкий аромат, всегда обволакивающий, всегда сводящий с ума. Он сжал пальцы в кулак, ногти впились в ладонь, будто хотел выцарапать из себя эту слабость.

Слабость? Или голод?

Он вспомнил её заплаканные глаза утром. Как она прятала взгляд, но при этом смотрела, жадно, украдкой. Как будто ждала, чтобы он сказал хоть что-то. Хоть одно тёплое слово. Он не дал. И не даст.

Но она должна понять, что значит быть его женой.

Она не игрушка. Но и не свободная птица. Она принадлежит ему. Даже когда он её не трогает. Даже когда он уходит от неё, бросая в одиночестве. Она всё равно его. Её дыхание, её сны, её дрожь по ночам — всё, всё его.

И она узнает это.

Он отступил от двери. Не сейчас. Он не может войти к ней в таком состоянии — запах её кожи сведёт его с ума. Он потеряет контроль. А он не хочет её испугать. Он хочет, чтобы она дрожала — не от страха, а от чего-то другого. Хочет, чтобы она сама подошла. Сама потянулась. Сама отдала всё.

Он вернулся к себе в спальню, не зажигая свет. Сел на край кровати, опёрся локтями на колени и долго смотрел в пол. Молчал.

Он остался сидеть на краю кровати. Темнота вокруг была гуще, чем обычно — не просто отсутствие света, а почти зловещая тень, в которой тонули очертания. В комнате не было ни звука, только тяжёлое, глухое дыхание.

Он не двигался. Только пальцы едва заметно подрагивали — не от страха, не от слабости. От ярости. На неё. На себя. На то, что даже сейчас, когда он пытается держать себя в руках, её образ всплывает в сознании — отчётливо, будто она прямо перед ним. Её губы, её голос, её дрожь, как в ту ночь. Как она сжалась под ним. Как хотела отвернуться, но не смогла. Не смогла.

Гнев копился, как тучи перед бурей. Его грудь сжимала тоска, затянутая в броню. Он знал — это не только желание. Это обида. Это голод. Это зло, которое не может найти выхода.

Он откинулся назад, упёршись руками в матрас. Долго смотрел в потолок, будто там мог найти ответ. Но там была только темнота.

И он сдался.

Молча, почти с отвращением к самому себе, он позволил руке соскользнуть вниз. Быстро. Решительно. Без намёка на нежность. Это не было про удовольствие. Это было про боль. Про отчаяние. Про то, что сжигало его изнутри.

Он выдохнул — резко, зло. Движения были чёткими, без замедлений. Он хотел — нет, нуждался — вытащить из себя этот гнев. Хоть на миг облегчить. Хоть немного заглушить бешеный ритм внутри груди.

Но даже это не принесло покоя.

Когда всё стихло, он ещё долго сидел в той же позе, с мокрой кожей на висках, с тяжестью в груди и с таким же мраком в глазах.

Он знал: завтра всё начнётся снова.

Потому что она — всё ещё рядом. Потому что он — всё ещё в себе это держит.

Он проснулся ещё до рассвета — как всегда. Не потому что хотел. Потому что не мог иначе.

В груди было что-то глухое, тяжелое. Словно ночь не дала покоя, а только придавила. Он провёл ладонью по лицу, медленно сел, прислушался к тишине дома. Всё было по-прежнему — темно, прохладно, чуждо. Только нечто внутри уже подсказывало: что-то не так.

Он поднялся. Шёл на автомате, как солдат после тревоги — тело двигалось само, а разум ещё плутал где-то в вязком сумраке мыслей. Открыл дверь в гардеробную, и в следующую секунду всё внутри него напряглось.

Он застыл.

Ничего не горело. Ничего не было разбито. Всё стояло на своих местах — почти. Но именно это «почти» он почувствовал первым. Он всегда замечал мелочи — особенно у себя. Особенно когда касалось порядка. Его порядка.

Кахраман медленно подошёл к ряду вешалок. Взял одну из рубашек. Белая, идеально сложенная. На первый взгляд — безупречная. Но...

Он поднёс её ближе к лицу и нахмурился. Запах. Резкий, въедливый, чужой. Не тот, что должен быть. Он знал каждый аромат своего гардероба — этот же был чужим, как чужие руки на его теле.

Он осмотрел воротник. Что-то блестело — крошечная капля, будто лак, или... он провёл пальцем, понюхал. Уксус. Он узнал этот запах из тысячи.

— Что за… — прошипел он, резко отдёргивая рубашку.

Достал следующую. Вторая — пахла лимоном. Слишком сильно. Неестественно. Третья — с мятой ниткой у пуговицы, еле заметно. Он дотронулся до неё — она поддалась. Намеренно. Это не случайность. Не износ.

Он вытащил всю секцию и бросил на пуф. Порывшись в карманах, нашёл чайный пакетик. От неожиданности даже рассмеялся — не громко, без веселья, глухо и сухо. Так смеются, когда осознают: кто-то перешёл черту. Его черту.

Он медленно выпрямился. Лицо его оставалось спокойным. Губы плотно сжаты. Челюсть — напряжена. Он смотрел на испорченные рубашки, как будто пытался разглядеть не ткань, а почерк. Почерк того, кто осмелился. Кто решил, что он ничего не заметит.

Хаят.

Он знал. Без сомнений. Это не могла быть служанка, не могла быть случайность. Это было намерение. Прямое, дерзкое. Месть?

Нет. Не совсем. Это был крик. Детский, но опасный. Как у раненого зверька, что шипит, потому что иначе его растопчут. Она пыталась его задеть. Не телом — мозгом. Настроением. Повседневностью. Он понял её ход: ты не хочешь говорить? Ты уходишь? Ладно. Тогда я вторгнусь в твою территорию. Испачкаю то, что тебе ближе, чем слова. Одежду. Рутину. Уверенность.

Он прошёлся по комнате. Взгляд упал на её дверь.

Закрыта.

Он остановился. Руки опущены, спина прямая, движения — сдержанные. Но внутри… внутри бурлило.

Не злость. Не сразу.

Но потом пришло другое чувство. Более глубокое. Более тяжёлое. Странная смесь уважения и раздражения. Как будто она напомнила ему: она не исчезла. Она здесь. В его доме. В его жизни. В его голове.

Он провёл рукой по затылку. Вдохнул глубже.

— Значит, играем так, — сказал он вслух, тихо, почти шёпотом.

Подошёл к окну. За стеклом только-только светало. Пустая улица. Бледный свет. И что-то внутри него щёлкнуло — не сломалось, а изменилось.

Он не будет устраивать сцену. Не будет бить посуду, вырывать одежду из шкафа, кричать, как в дешёвом сериале. Нет. Он поднимется выше. Он покажет ей, что война — это его территория.

Она хотела заставить его заметить? Он заметил.

Теперь — её ход.