Холодная Завеса Красного

2.

- Нина, вставай, - этими словами мама всегда будит меня, добавляя после них поцелуй в лоб. Я мычу, мне совершенно неохота вылезать из-под теплого одеяла, но в голове всплывает осознание того, что три дня пролетели, как один, и сегодня экзамен, и я вскакиваю с кровати, отбрасывая одеяло.

У нас в ванной большой флакон с жидким мылом, большой флакон с зубной пастой и такие же флаконы с шампунем и гелем для душа. Так принято. Такие огромные одинаковые склянки с нажимным устройством наверху почти у всех в домах. Но я всегда прошу маму покупать еще несколько баночек для волос, которые по большей части не используются другими. Мои волосы – каштановая проволока, и чем больше средств и времени потрачено на их укладку, тем меньше они заставляют меня краснеть.

Я выжимаю сосиску зубной пасты на щетку, и, водя ей по зубам, задумываюсь о том, будет ли мой будущий Партнер лоялен к таким излишествам, как жидкость для волос... Каким он вообще будет? Я начинаю уже себя ненавидеть за невозможность выкинуть его из мыслей хотя бы на минуту.

В нашем здании очень старый и тесный пассажирский лифт. Я нажимаю кнопку вызова и слышу, как железная громадина начинает свое движение по направлению ко мне откуда-то сверху. Сквозь толщу стеклянных полов она, наконец, приобретает четкие очертания, и за несколько этажей я уже даже различаю на дверях большое выцарапанное слово «ОКО» и глаз с чересчур широким зрачком, как напоминание того, что Вождь не дремлет, а высматривает. Даже там, где ты, казалось бы, в своих стенах. В своих прозрачных стенах...

Лифт тормозит на моем этаже, и нацарапанный глаз останавливается аккурат напротив моих. От мыслей о Всевидящем Оке меня отвлекает мама, выбегающая за мной следом со словами:

- Ты забыла талончик! – она сует мне легко рвущуюся бумажку, по которой школьники покупают еду в школьной столовой.

- Я специально не взяла, - спокойно отвечаю я, - экзамен всего пару часов, поем дома. Надоели эти хлебные котлеты...

- Возьми на всякий случай, - она успевает засунуть его в мой передний карман школьной формы, потому что я уже одной ногой пячусь в узкие лифтовые двери. Они закрываются, и я успеваю разглядеть ее взволнованные пол-лица. Я знаю, сейчас она взглядом провожает железную махину, мчащуюся вниз сквозь стеклянные этажи.

Талоны – бумажки, выдаваемые подведомственными министерству здравоохранения Продхозторгами, чтобы народ не вспучился от голода. Их можно обменять на товары народного потребления: продукты, бытовую химию и легкие бытовые приборы, по типу дуршлагов, тесаков или фенов. Все это можно получить по талону, который выдается в виде насильственной премии, когда они на самом деле отбирают двадцать процентов от твоей заработной платы и вручают их тебе в виде талонов. Хочешь не хочешь, а брать надо, иначе они пропадут. Скоропортящиеся – с разбивкой на недели. Крупы, соль, сахар и прочее, что может простоять хоть годами – с разбивкой по месяцам. По талону выдают ровно столько, сколько может съесть в определенный период времени, указанный на талоне, один взрослый/один ребенок – два различных тарифа, отличающиеся объемом. Или даже вернее сказать, не «сколько может», а сколько положено, потому что даже ребенок может съесть больше, чем положено по взрослому объему...

Эта карточная система – еще один способ правительства сказать «нет» деньгам и сделать шаг по направлению к полному нивелированию денежной оплаты труда. Это их конечная цель – построить в итоге государство, не использующее денежную оценку стоимости товаров и услуг. Талоны, как они говорят, еще раз доказывают, что все равны. А еще – это попытка правительства не заморить с голоду тех, кто не может достать дефицит. По талону ты имеешь право на дефицитный товар хотя бы раз в квартал. Но если бы не было талонов, его бы раскупали те, кто после смены в силах стоять в очередях всю ночь, а потом снова отправляться на смену... А еще за особые заслуги перед Великим Союзом эта карточная система превратилась в систему поощрения - любой дефицитный товар можно заполучить в три раза больше и в три раза чаще, чем другие.

С другой стороны, я всегда ненавидела эту карточную систему. Особенно, когда в очередях мне попадались на глаза сморщинившиеся деды с трясущимися от старости руками. Редкие экземпляры, пережившие репрессии и сумасшествия двадцатых и тридцатых. Мне всегда казалось, что вот-вот и в конце очереди этих стариков положат на каталку и увезут в последний путь, уж слишком тяжелые и длинные очереди приходится отстаивать, чтобы получить свою долю. Но по-другому никак, больше никому не получить еды по твоему талону, поэтому выхода нет. Болеешь – вставай и иди. Хромаешь – бери костыли и иди. При смерти – тут уж оставайся лежать, все равно все скоро закончится...

На 14-м этаже мой лифт делает остановку, и в двери входит мужчина, который оттесняет меня к стене, и мы стоим боком друг другу. В лифте темно, брезжит всего лишь одна десятиваттная лампочка, и мне кажется, что я слышу его дыхание. Такое ощущение, что он принюхивается к моим волосам, но я не могу ничего сделать, и когда мы прибываем на первый этаж, я с радостью выбегаю из него, делая огромный вдох свежего воздуха. Вот когда у меня будет Партнер, он обязательно защитит меня от таких представителей социума. Что бы ни говорили, а наш мир не идеален.

Я иду по серой улице. Здесь на первом уровне все совсем тускло и уныло. Наши высокие стеклянные небоскребы закрывают собой солнце, и, хоть здесь все всегда искусственно подсвечено, я не могу представить, как бы жила на первых этажах. Была бы, наверное, бледная как поганка, как луковица, проросшая на темной полке...

Мы собрались у остановки. Я и еще несколько ребятишек помладше. Кажется, я одна такая взрослая среди них. Им еще далеко до последних экзаменов, а я сажусь в этот школьный автобус в последний раз. В 7:25 он подъезжает и забирает всех, кто успел собраться под небольшим продуваемым навесом. Я всегда сажусь на правый ряд, предпоследнее двойное кресло, и даже знаю наизусть все надписи, накарябанные чьей-то твердой рукой на заднике кресла напротив. Откидываюсь на спинку, и в памяти встают картинки полугодичной давности – моя подруга Лика сломя голову бежит к цифровым табло Дворца Советов, держа меня за руку. Мы торопимся, я чувствую адреналин и необузданную радость. Она тоже смеется, и я теряю верхний шарик мороженого, от того что мы взбираемся по огромной лестнице Дворца. Там наверху возле табло собралась огромная куча народа, несмотря на мокрый снег. Все подходят, судорожно ищут глазами свое имя, что-то записывают в блокнотик и отходят. В тот день утром Лике позвонили и сказали, что Суперкомпьютер наконец подобрал ей идеального Партнера. Поэтому она была так счастлива. Она никогда так не красилась и не прихорашивалась, даже для того чтобы просто увидеть его имя на том табло. Всего лишь увидеть его имя. Мы вместе ждали, что Суперкомпьютер подберет его, целых три месяца. А потом, когда она познакомилась с ним через два дня на Вечере Встреч, оказалось, что его имя только три дня назад внесли в списки совершеннолетних, и он был ее на три месяца младше. Они понравились друг другу. Вот такая вот любовь. Лика уехала в другой город. Там они получили отдельную соту. С тех пор я только переписывалась с ней бумажной почтой, потому что ехать слишком далеко, а я пока не могу – несовершеннолетняя. И для того чтобы куда-то ехать, нужно получить открепительное удостоверение, иначе датчики затикают, и все, ты будешь нарушителем закона. Впрочем, со временем даже письма наши стали совсем редкими, потому что вскоре мы поняли, что все, что мы пишем друг другу, читают. Вчитываются в каждое слово, выискивают тайные антиправительственные замыслы. А затем вновь заклеивают каждое письмо красным скотчем, как бы даже не стесняясь, что прочли. Красная ленточка скотча на посылках и письмах – отличительный знак, говорящий «досмотрено, пропущено». Посылать почтой что-то тайное нельзя – не дойдет. А потом обе стороны сгинут в никуда совершенно внезапно. Никаких поводов, причин. Оставшиеся от них соты опишут, вымоют, освободят от личных вещей и вновь отдадут новой ячейке общества. Такой неустанный конвейер.

Из школы мы едем в центральный экзаменационный холл Министерства образования и науки тем составом, который вскоре выпорхнет во взрослую жизнь. Нас выстраивают для ожидания в большом и длинном коридоре, у которого на потолке в одном месте, прямо надо мной, мигает люминесцентная лампа. Мне кажется, ее не меняли лет триста, она почернела с обоих краев. Толпа таких же, как я ждет, когда нас пригласят вовнутрь. Внутри экзаменационного холла я никогда не была – он только для тех, кто на пороге совершеннолетия. Только для самого последнего главного экзамена. Все остальные я прошла в чуть менее кричащих и официозных заведениях. Здесь на обеих непрозрачных стенах коридора, словно сдавливающих нас с краев от непривычки, развешены портреты известных ученых страны. Все государственные заведения по традиции с обычными плотными стенами. Так заведено – подсматривать за тем, что в них творится, необязательно. А вот спальные блоки во всех пяти рабочих зонах Города выстроены с прозрачными стенами, чтобы никто и не думал спрятаться от Всевидящего Ока.

Мы ютимся как селедки в бочке и ждем чего-то непонятного. Когда, наконец наступает время экзамена, нас всех впускают в огромный зал с высоченным потолком в виде свода, как в старинных церквях, которые сейчас везде закрыты. Прямо как на фотографиях в Большой Библиотеке в разделе «Религия». Стены зала поддерживают атланты с закрытыми глазами. Я здесь в первый раз, но мне кажется, что у них у всех грустные лица, потому что они вынуждены поддерживать этот тяжелый потолок. Тяжелый еще и потому, что вместо напрашивающегося на него изображения ангела или мадонны с младенцем, на нас вниз смотрит фреска с улыбающимся Вождем. У меня в голове не укладывается, как они сумели совместить несовместимое – свою великосоюзную культуру вместе с древнегреческими атлантами. Наверное, от этого глаза последних закрыты – чтобы душа не болела за то, что приходится видеть. А еще, чтобы не лицезреть, как кипят мозги выпускников на последнем экзамене...

У меня в руках перо и электронная книга, в ушах – наушники. Экзаменатор объясняет куда и как жать, что делать, если ты испытываешь трудности или вдруг почувствовал себя плохо. Я пропускаю это мимо ушей, но не потому что уверена в себе, а потому, что меня отвлекает портрет Вождя. Мне кажется, его нарисовали там, чтобы ты и не смел списать. Всевидящее Око прямо над тобой: даже если захочешь списать – не сможешь. А еще слова Вождя включают прямо после речи экзаменатора, и он произносит напутствие, которое вовсе не помогает сосредоточиться.

Спустя два часа я, наконец, выхожу из зала пыток, и меня уже ждут одетые в такую же, как у меня, школьную форму, Вики и Лео. Мои друзья с детства. Вики живет в моем доме несколькими этажами ниже, а Лео мы с ней подобрали среди первоклассников, когда он поступил к нам в школу через год после нас. Ему не с кем было общаться, и мы взяли над ним шефство. Он такой рослый, длиннорукий и темноволосый, Вики – такая маленькая рыжая, и я – что-то среднее между ними – темные волосы, синие глаза и веснушки – в те дни, когда солнце касается моей кожи. Идеальная троица.

- Поздравляем! Поздравляем! – они кричат и обсыпают меня мелко нарванными бумажками, имитирующими конфетти. – Свободная леди!

Я прижимаю палец к губам и подбираю упавшие клочки.

- Тсс, свободная? Это слово здесь не приемлемо. От него у Вождя волдыри. – Я сострила и мне тут же становится жутко. Мы не в том месте, где можно так шутить. Обычно мы ведь в своих рабочих зонах. Даже если надзиратели и наблюдают, то все равно ощущение того, что ты далеко от эпицентра Ока, тебя успокаивает, снимает бдительность. Но здесь – мы под самым носом, нужно быть осторожнее. Хотя, если честно такого места, где можно шутить о Вожде, в нашей стране вообще нет, даже в собственных рабочих зонах это последнее, что ты хочешь сделать, если только не решил свести счеты с жизнью. Поэтому я хватаю Вики и Лео за плечи и разворачиваю прочь из городского холла.

Вики чуть младше меня, и всю это процедуру ей проходить через полгода. Лео младше нас обеих – ему всего лишь семнадцать, и он совсем не беспокоится ни об экзаменах, ни о «спаривании».

- Ну что, дело осталось за малым, - говорит Вики. – Что думаешь, покажет Суперкомпьютер?

- Я не знаю, что он должен показать, но если по результатам всего, что я сделала, он назначит меня вязальщицей, то хотя бы Партнера он просто обязан будет найти мне идеального.

- Он не сможет назначить тебя вязальщицей! – спорит Вики, останавливая меня, - ты не умеешь вязать, и все тесты ему об этом покажут, ты же знаешь, как он работает!

- А вдруг он ошибется, - прерывает нас Лео, - во всех супермашинах есть изъяны. Даже в Суперкомпьютере.

Я взглядом останавливаю его речь и смотрю по сторонам. Сказать что-то плохое о Суперкомпьютере – все равно что отозваться плохо о самом Вожде или о нашем прекрасном правительстве. Понятие «Суперкомпьютер», наряду с остальными, приравнено в Уставе к «священным», об этом сказано в самых первых параграфах. Один из основных четырнадцати запретов как раз на поношение и осквернение священных понятий бранью и матерными словами. Поэтому, когда ты говоришь об этой бездушной машине, то должен следить за языком. Иначе все, конец. Я до сих пор не уверена, что окружающие нас стены не утыканы жучками и микрофонами. Нет, все-таки если бы так было, большинство из нас уже давно сидело бы в исправительных колониях. Я успокаиваю себя каждый раз именно этим, но мне порой кажется, что если микрофоны существуют, то они способны слышать даже мысли, а мы живы лишь по той причине, что убить или сослать в колонии всех они не могут...

Перед тем как уходить Лео настаивает, чтобы мы посетили столовую. Мы идем по большой лестнице вниз и выстраиваемся в длинную очередь.

- Думала, не захочу здесь находиться, даже талон хотела не брать.

- Если не брать, то на сегодня пропадет. Лучше сходить и поесть. Никогда не помешает, - Лео гладит плоский живот своей рукой по часовой стрелке. У него в руках маленький серый талончик с его фамилией и двумя словами «Полдник. Детский». Талоном можно воспользоваться в любом муниципальном учреждении. Взамен на «Полдник. Детский» тебе выдадут то, что принято звать полдником в этом заведении. Как правило, набор одинаков: хлебная котлета, макароны, суп и компот. Котлета, конечно, не вся состоит из хлеба, но мы уверены, хотя бы половина в ней из него точно, потому что ей нельзя насытиться, как мясом.

Я знаю, у Лео не очень богатая семья, если можно так выразиться. Вряд ли вообще кого-то в этой стране можно назвать богатым, мы ведь все равны и одинаковы. По крайней мере, этому нас учит Устав. Но оба его родителя всю жизнь проработали на одном и том же месте без повышений. Это в принципе типичная история. Повышения в нашей стране – большая редкость. Только если ты действительно чего-то стоишь, руководители выдвинут твою кандидатуру, власти обратят на тебя внимание и тебя повысят. Вслед за этим повысятся размер месячной заработной платы и количество талонов на семью. Однако это из плюсов. Из минусов – ты под надзором надзирателей, ведь ты отличился. Оказался умнее среднестатистического человека из толпы, а значит – опасен. Можешь придумать что-то антивеликосоюзное. Объединить толпу, а из толпы собрать революцию. Никому этого не нужно. Если в течении трех лет ты спокоен и не оказываешь противодействия Системе, тебя оставляют. Но если нет – тебе конец. Иногда повышают для острастки. Никогда не знаешь, действительно ли умен человек, которому дали следующую степень или его проверяют. Это всегда очень большой риск. Но, тем не менее, конечно, есть люди, которые уверенно идут по карьерной лестнице вверх. Так в частности можно добраться до администрации Вождя, если ты принадлежишь к административному сектору, выбранному Суперкомпьютером. Главное – не быть занозой в теле руководства. Всегда улыбаться и уметь сделать то, что попросят.

У Лео все не так. Его родителям и не предлагали повышений. Оттого у них сейчас все в самом деле плохо. Но он никогда не отчаивался, и это мне в нем нравится. Ему всегда было плевать на очень многое из того, что нас окружает. Наоборот, на все, что в жизни приключается, он смотрит с вызовом.

Когда я была маленькая, и моего отца еще не повышали, нам тоже туго приходилось. Бывало, что под вечер нечего было положить в рот, и мы шли спать раньше, чтобы не чувствовать голода. С тех пор я это чувство не могу терпеть. Я выросла, обстановка изменилась, но чувство голода до сих пор ненавижу. Как только стенки желудка начинают тереться друг о дружку от пустоты, тут же бегу что-нибудь съесть, иначе вспоминаю детство. Потом отца повысили, мне было тогда семь, все стало как-то даже веселее. Мама начала готовить вкусности, которых мы раньше не знали. Иногда перепадало что-то экзотическое, типа йогурта. Или даже мандарины. Родители старались этого не есть и оставляли мне. А я зачастую съедала все вместе с Лео и Вики.

Потом отца повысили еще один раз. Не могли не заметить его упорный труд на работе, его мозги. Пусть даже он был строителем и не был связан с правительством никоим образом – под подозрение попадали все. Мне было двенадцать. После этого нас пять лет преследовали надзиратели. Подзорные будки напротив нашего дома всегда были заполнены ищейками. Хотя бы один из них постоянно нес вахту, приглядывая за отцом. Но мы ничего не предпринимали. Отец просто любил свою работу, оттого и получил степень выше. Он не собирался идти против руководства. Всего лишь год назад нас «отпустили». Я уже не чувствую себя под пристальным взглядом Всевидящего Ока каждую минуту, как раньше. Дома стало можно вдохнуть чуть свободней, но у нас сохранилась привычка шифроваться. На кухонном столе всегда кипа бумажек, которые сразу же незаметно уничтожаются, для записок, чтобы не произносить слова. А если не произнести нельзя, мы научились сжевывать слова так, чтобы на видео их невозможно было разобрать по губам.

Они придумали особую систему разделения труда на физический, умственный и перекрестный, в каждом из которых ты начинаешь с низшего звена, но можешь продвинуться выше. Отец поднялся до высшего звена физического труда. Мама все еще на низшем интеллектуальном, но я точно знаю, что она ни за что не пойдет выше. Она никогда не рассказывала, но я догадываюсь, в чем причина – не всегда предлагают добросовестное повышение, и не каждый бы смог переступить через себя и сделать что-то такое ради лишних талонов и денег.

Больше всего денег и талонов, особенно дефицитных, можно получить перекрестным трудом, но для этого нужно из кожи вон вылезти в первые восемнадцать лет своей жизни, чтобы доказать Суперкомпьютеру, что ты не дерьмо собачье. Я знаю только несколько человек, которые работают перекрестно – один из них черепно-мозговой хирург, который обследовал мою бабушку, когда та заболела раком мозга. К сожалению, бабушку мы тогда не спасли... Но в тот момент я впервые в жизни поняла, что в Великом Союзе существуют люди, способные «парить» над всеми остальными, потому что родились умнее других и удачливей...

Дедушки не стало раньше ее. За три года до этого они пришли к ним в квартиру с санитарной обработкой – этакой суперлотереей правительства, в которой выигравшая ячейка общества подвергается досмотру соты на предмет нарушения запретов. На кого упадет шарик в программе Суперкомпьютера, к тем и приезжают. Они бы даже, наверное, устроили из этого постоянное шоу на телевидении, если бы открыто признали свой тоталитарный режим. Но «у нас все хорошо». У нас справедливое руководство во главе с Вождем, который зазря никого не обидит. Поэтому и показывают эту санитарную обработку они элементами, только поучительные эпизоды в назидание тем, кто до сих пор смеет нарушать запреты в стенах своего дома. Как правило, живущих в такой соте всегда «исправляют» или отправляют в колонии. Мало кого оставляют нетронутыми, потому что кто не без греха? Конечно, и у деда они нашли многое. Он был инженером. Он сам сделал радио, которое ловило иностранные волны, среди которых был и «Голос Америки». Это был его последний день жизни. Он был еще совсем молодой. Когда его не стало, бабушка осталась одна. Они оба так и не дожили до своей пенсии. В этой стране никто, как правило, не доживает. Пенсия – привилегия долгожителей. На нее можно выйти только в восемьдесят лет. Тогда же и снимается последний запрет. Но здесь редко кто отдыхает по старости. Вся жизнь так и состоит из унылых однообразных рабочих дней на благо правительства. На благо страны. Ни дня для себя... Спустя три года после смерти деда у бабушки нашли злокачественную опухоль головного мозга. Ее забрали врачи, обследовали и сказали, что сделать ничего нельзя. Я долго плакала.

В те три года, когда бабушка жила без него, я часто бывала у нее в гостях, чтобы заполнить пустоту. Но света в ее глазах я больше не видела. Перед своей смертью, когда стало известно о болезни, она однажды сказала: «Я теперь почти свободна». Я тогда не поняла ее так глубоко, как поняла потом, спустя несколько лет. Мы ведь все заперты здесь в этих клетках. Даже если не выдерживаешь и подумываешь, не наложить ли на себя руки - делать этого нельзя. Самоубийц принародно высмеивают, а их семьям устраивают допросы. Хочешь не хочешь, а что-нибудь да пришьют к делу. Они в этом мастаки. Поэтому только и приходится, что мечтать о смерти. Наверное, и рак мозга она сама себе нажелала, чтобы скорее освободиться. Без мужа, без моего любимого дедушки, жизнь ей казалась еще бесцельней. Она слишком сильно любила моего деда, чтобы жить дальше без него. И я ее прощаю.

Моя бабушка всегда была спокойным человеком, и от нее я ни разу не слышала слова против правительства. Она ни разу не пожаловалась на свою судьбу. Никому никогда не перечила. Пусть я была совсем маленькой, чтобы судить, но снаружи казалось, что ее все устраивает. Я всегда удивлялась, почему она молчит и принимает все как должное. Когда она осталась одна, и произнесла те несколько слов о свободе, я поняла, что просто ошибалась – бабушка всего лишь была осторожной и не хотела навредить кому-либо из нас своими антиправительственными мыслями. Через три дня после ее смерти их соту освободили от всего, что о них напоминало. Ничего не удалось забрать на память - в нашей стране нет понятия "собственность", они имеют право на все блага, создаваемыми нами. Даже квартиры они нам дают во временное пользование на протяжении жизни, потом отбирают. Все принадлежит правительству. Им дается, им и отбирается.