CAPITOLO VENTIDUE
- Привет, мам.
Голос Йена прозвучал хрипло, будто он только что пробежал марафон. Он стоял в тени старой телефонной будки на окраине городка, прижимая трубку к уху так сильно, что пластик давил на кость. На другом конце провода повисла тишина. Потом - резкий вдох.
- Йен?! - голос Джулианы Олсен дрожал, срывался на полузвуке. - Боже... Боже правый, это ты? Ты жив?
Он закрыл глаза. Представил ее: седые пряди, выбивающиеся из строгой прически, морщинки у глаз, которые стали глубже за это время.
- Да, это я.
- Где ты?! - она почти кричала.
Йен сжал трубку.
- Это... долгая история.
- Нет, Йен, не "долгая история"! - ее голос стал резким, каким бывал, когда он в детстве приносил из школы двойки.
- Вернись домой. Сейчас же.
Дома. Чикаго. Его комната с постером Nirvana на стене. Кухня, где мать всегда оставляла для него стакан молока, даже когда ему было уже двадцать.
- Я не могу.
- Что значит "не могу"?
- Я... в долгах.
Тишина.
- Каких долгах? - она прошептала. Йен посмотрел на свое отражение в грязном стекле будки. Тень человека, которым он больше не был.
- Отцовских.
Джу ахнула, будто ее ударили.
- О нет... Нет-нет-нет... Ее голос стал тише, словно она боялась, что ее подслушают. - Он нашел тебя? Гарау?
Йен замер.
- Ты знала.
Не вопрос. Констатация.
- Йен, послушай меня...
- Ты знала, за что его убили
- Я пыталась тебя защитить! - она закричала, и тут же понизила голос: - Твой отец... он украл у них. Я не знала сколько. Я не знала, что они придут за тобой...
Йен почувствовал, как по лицу скатывается капля пота. Или слеза?
- Они не "пришли". - Он усмехнулся, но звук вышел горьким. - Я сам попался.
- Тогда беги - она прошептала отчаянно. - Просто исчезни! Я могу... я могу продать дом, собрать деньги...
Йен посмотрел на кольцо на своем пальце. Волк, вцепившийся в кинжал.
- Уже поздно.
- Нет! - она почти зарыдала. - Послушай... здесь все хорошо. Ты помнишь наш сад? Розы зацвели, как в тот год, когда тебе было пятнадцать... Йен закрыл глаза. Он помнил. Красные бутоны, тяжелые от росы. Мать в стареньком фартуке, подрезающая кусты. Солнце, тёплое на спине.
- Йен?
- Мне нужно идти.
- Нет, подожди!
- Я позвоню... как-нибудь.
Он больше не был тем мальчиком, который мог вернуться в сад с розами.
Какая чёрт возьми свадьба?
Вопрос бился в висках, как пульс под слишком тугой повязкой. Йен шёл вдоль пыльной проезжей части, не разбирая направления. Ноги двигались сами, будто вели его куда-то, где не нужно думать. Где можно просто исчезнуть.
Что это вообще значит?
Песок хрустел под ботинками, горячий ветер швырял в лицо мелкие камешки. Солнце палило нещадно - его рыжие волосы, обычно такие яркие, сейчас казались выгоревшими, а кожа на лице и руках уже порозовела, предвещая болезненный загар. Было ли между ними что-то настоящее? Голоса в голове ожили, заговорили разом, перекрывая друг друга.
- Он использовал тебя.
- Ты сам позволил.
- Он целовал тебя так, будто задыхался без тебя.
- Это была ложь.
Йен сжал виски пальцами, пытаясь выдавить этот шум. Голова раскалывалась - от жары, от мыслей, от того, что он слишком долго не пил воды. Губы потрескались, язык прилип к нёбу. Он не знал, сколько уже идёт. Час? Два? Может, целую вечность. Вдали маячили силуэты кактусов - высоких, искривлённых, будто застывших в вечном крике. Они казались единственными свидетелями его безумия.
Были ли слова Джованни настоящими? Йен вспомнил его шёпот в темноте, когда их тела сливались в одно: "Ты мой."
Было ли его дыхание настоящим?
Или Йен просто придумал всё это - тепло, страсть, обещания - потому что слишком хотел верить, что кто-то может принадлежать ему?
Пыль поднялась вихрем, когда старенький пикап резко затормозил рядом с ним. Йен даже не обернулся — просто стоял, глядя куда-то вдаль, где раскаленный воздух дрожал над горизонтом, создавая миражи несуществующих озер.
- Perdido, joven? - Заблудился, парень? - прокричал из окна седовласый мужчина с кожей, похожей на потрескавшуюся глину. Йен медленно повернул голову. В машине сидела пожилая пара - мужчина за рулем в выгоревшей на солнце рубашке и женщина рядом, с добрыми глазами, прищуренными от яркого света.
- Te ves cansado. Necesitas ayuda? - Ты выглядишь усталым. Нужна помощь?
Он не ответил. Не потому, что не хотел - просто слова застряли где-то в горле, перекрытые комом усталости и горечи. Женщина распахнула дверь.
- Vamos, sube. - Давай, садись
Йен не думал. Просто шагнул вперед, ухватился за горячий металл кузова и втянул себя внутрь. Салон пах бензином, старым кожаном сидений и чем-то сладким - возможно, ванилью от освежителя воздуха, болтавшегося на зеркале. Женщина протянула ему бутылку с водой. Он схватил ее дрожащими руками, открутил крышку и выпил залпом, не обращая внимания на то, как жидкость льется по подбородку, капает на футболку. Пара переглянулась, но ничего не сказали. Мужчина включил передачу, и пикап снова рванул вперед, поднимая за собой шлейф песка.
- De dónde eres? - От куда ты? - спросила женщина.
Йен не ответил. Они не настаивали. Вместо этого завели разговор между собой - быстрый, певучий мексиканский испанский, полный шуток и смеха. Мужчина что-то рассказывал про свою молодость, про то, как однажды перегнал через границу целый грузовик апельсинов, а женщина качала головой, приговаривая:
- Siempre igual, este viejo loco... - Ты все тот же сумасшедший старик...
Йен смотрел в окно. Пейзаж за стеклом не менялся -бесконечная пустыня, редкие кактусы, далекие холмы, покрытые чахлой растительностью. Но через некоторое время вдали показался дом. Дом в пустыне - небольшой, одноэтажный, выкрашенный в блекло-голубой цвет, который когда-то, наверное, был ярким, но солнце и песчаные бури сделали свое дело. Крыша - плоская, с натянутым тентом, создающим тень над террасой. Вокруг - крошечный оазис: несколько кактусов в горшках, суккуленты, посаженные в старые автомобильные покрышки, и даже маленький огород, огороженный проволочной сеткой - видимо, от койотов.
Машина остановилась.
- Mi casa es tu casa, - Мой дом твой дом - улыбнулась женщина, выходя.
Йен последовал за ними. Прохлада.
Первое, что он почувствовал, переступив порог. Дом был маленьким, но уютным. Глиняные стены, деревянные балки под потолком, на полу - выцветший ковер с геометрическим узором. В углу - старая печка, рядом - стол, заваленный газетами и банками с консервами. Женщина сразу направилась к плите, достала кастрюлю, начала что-то резать. Йен опустился в кресло у окна — потрепанное, с протертой обивкой, но мягкое. Мужчина вышел проверять машину, бормоча себе под нос про "проклятый песок в фильтрах". А Йен... Он сидел. И умирал. Не от жажды. Не от усталости. От мыслей. Они накатывали волнами, как прилив, смывая последние остатки сил. Было ли между ними хоть что-то настоящее? Голова раскалывалась. Он закрыл глаза. Где-то на плите зашипел лук, запах чеснока и специй заполнил комнату. Женщина напевала. Мужчина ругался на двигатель. А Йен сидел, сжав кулаки, и думал только об одном: Что теперь?
Ответ пришел сам - вернее, приехал, нарушив тишину пустыни ревом перегруженного двигателя. Йен не сразу осознал звук. Он сидел, уткнувшись взглядом в трещину на глиняной стене, пока сознание медленно возвращалось из глубин истощения. Сначала - далекий рокот, едва различимый сквозь звон в ушах. Потом - резкий скрип тормозов, хруст гравия под шинами. Он не шелохнулся, но пальцы сами собой впились в потрепанную обивку кресла. На пороге возникли двое. Тени в дорогих костюмах.
Первый - высокий, с лицом боксера-пенсионера: сломанный нос, тяжелые веки, но осанка бойца. Его лакированные туфли блестели неестественно для этих пыльных мест. Второй - пониже, с аккуратной сединой у висков и руками пианиста, сложенными перед собой. Оба пахли дорогим одеколоном и оружием. Хозяин дома, не отрываясь от своей газеты, медленно поднялся. Его потрескавшиеся губы шевельнулись, будто что-то пережевывая. Без слов он направился к резному деревянному шкафу, где между банками с консервами и старыми фотографиями лежало его сокровище — двустволка "Беретта" 54 года. Металл блестел маслянисто, будто только вчера чищенный.
- Los conoces? - Знаешь их? - спросил он, поворачиваясь. Голос - хриплый от сигарет и текилы. - Quieres hablar con ellos? - Хочешь поговорить?
Йен поднял глаза. Взгляд скользнул по первому - карие глаза, пустые. По второму - голубые, холодные, с отсветом экрана радара.
- Нет.
Одно слово. Отчеканенное. Он развернулся, спина к двери, и снова провалился в кресло. Кожаный ремешок часов впился в запястье - даже не помнил, когда так сильно сжал кулаки. Старик что-то прошипел - смесь сицилийских ругательств его молодости и мексиканского сленга.
- Lárguense, cabrones! ¡Antes de que les meta estos dos cañones por el culo! - Свалите, ублюдки, пока я не засуну эти два ствола вам в жопу!
Курки щелкнули - два сухих, безжалостных звука.
Голубоглазый гость усмехнулся - уголок рта дернулся, будто он услышал плоскую шутку. Его рука медленно полезла во внутренний карман...
- Al primer movimiento te reviento los huevos! - Первый жест - и я разнесу твои яйца! - рявкнул старик, прицеливаясь между глаз. Рука замерла. Машинально, как в замедленной съемке, незваные гости отступили. Дверь захлопнулась за ними с глухим стуком, будто гробовая крышка. Рев двигателя, взвывающего на высоких оборотах, растворился в пустыне. Йен не двинулся. Где-то на кухне старуха шептала "Ave Maria", ее пальцы перебирали деревянные четки. Запах жареного перца чили смешивался с ароматом ладана из маленькой домашней часовенки.
Когда следующая машина подъехала, Йен уже знал, кто это. Его тело среагировало раньше сознания - спина выпрямилась, пальцы впились в подлокотники кресла, кожа на затылке замерзла, будто по ней пробежал ледяной палец. За окном - глухой стук двери, ровные, тяжелые шаги по гравию. Его шаги. Старик уже вскочил, хватая ружье, но Йен не шелохнулся. Только закрыл глаза на секунду, вдохнул запах ладана, перца и пыли -последний глоток чужого дома, который стал убежищем всего на несколько часов. Дверь распахнулась бы, но старик вылетел на крыльцо первым, двустволка наизготовку, курки взведены.
- Alto ahí, cabrón! - Стой там, ублюдок!
Джованни замер на ступеньке, руки вверх - жест капитуляции, но глаза горели не смирением, а яростью.
- Sono qui per parlare, non per combattere, - Я здесь, чтобы говорить, а не сражаться. - его голос звучал ровно, но Йен знал - этот тон бывал у Дона только тогда, когда он сжимал кулаки, чтобы никто не видел, как они дрожат от бешенства. Его бесило, что два капо не справились со стариком. Бесило, что пришлось ехать самому. Бесило, что Йен осмелился уйти. В комнате старуха вцепилась в рукав Йена, ее пальцы дрожали:
- No vayas, hijo... Es peligroso. - Не уходи, сынок.... Это опасно.
Но он отстранился, нежно высвободив руку. Он вышел.
Ночь уже наступила, пустыня остывала, и ветер гулял между домами, шепча песком по камням.
Джованни стоял в трех шагах, лицо в тени, но глаза - два угля в темноте - сверлили Йена насквозь.
- У тебя две минуты на объяснения, - голос Йена не дрогнул, - иначе я зайду обратно. Как видишь, старик справляется со своей работой хорошо.
Они отошли за угол, в глухую тень, где свет из окон не доставал. Джованни вскинул подбородок:
- Мы едем домой. Сейчас же.
Но Йен не двинулся. Стоял, ногами вростая в песок, руки вдоль тела - не сжатые, не дрожащие, просто пустые.
- Я устал, - он выдохнул, и голос наконец дал трещину, - устал разгадывать твои загадки. Устал терпеть боль. Физическую. Душевную. Скажи уже правду, чтобы я мог наконец ненавидеть тебя как следует.
Джованни шагнул вперед, схватил его за лицо - пальцы впились в скулы, больно, по-хозяйски. И поцеловал. Грубо. Без разрешения. Как на войне. Йен не ответил. Не оттолкнул. Просто стоял, губы сжаты, глаза открыты -смотрел в его глаза, вплоть до дна.
- Ну что ты хочешь от меня услышать?
Голос Джованни прозвучал низко, почти приглушенно, но в нем не было вопроса. Он знал. Просто хотел, чтобы Йен сказал это вслух, вытащил наружу ту боль, что копилась между ними все эти недели.
Рыжий солдат резко развернулся, подошвы его ботинок грубо скользнули по пыльной земле, намереваясь уйти -прочь от этого разговора, прочь от правды, которая, как он чувствовал, сейчас разорвет его пополам. Но сильная рука схватила его за запястье, остановив на месте с такой уверенностью, будто Джованни мог удержать его даже против воли всего мира.
- Подожди.
Дон снял с себя пальто - дорогое, черное, сшитое на заказ, с подкладкой из шелка, который блестел при лунном свете, как вода в темноте. Он накинул его на плечи Йена, и тот почувствовал, как ткань, еще теплая от тела Джованни, обволакивает его, словно невидимые объятия. Запах - дорогого табака, кожи и чего-то неуловимого, что было только его, только Джованни, -ударил в нос, заставив сердце сжаться. Йен не сопротивлялся, но и не благодарил. Он просто стоял, стиснув зубы, будто боялся, что если разожмет челюсть, из груди вырвется то, что он так тщательно хоронил внутри.
- Уже холодает, - пробормотал Дон, как будто это объясняло все. Как будто можно было вот так просто - накинуть на него свою вещь, прикрыть от ночного ветра, и сделать вид, что между ними все по-прежнему. Потом он начал говорить. О том, что во время переговоров с Элиасом по поводу вагонеток - тех самых, что везли наркотики через границу, - мексиканец согласился на сотрудничество. Готов был предоставить людей, машины, помощь с Чикаго. Но условие было одно.
- Жениться на его дочери. Гаспаре.
Йен не дрогнул. Он даже не изменился в лице. Но в его глазах, таких обычно ярких, что-то погасло - будто последний огонек, теплившийся где-то в глубине, наконец задохнулся в пепле.
- Он намекал на конец рода Гарау, если я откажусь, -продолжал Джованни, его голос стал жестче, металлическим, как клинок, готовый вонзиться в горло врага. - Прижал Марко. Узнал про Лину. Про Сальваторе.
Он замолчал на секунду, будто собираясь с мыслями, но Йен видел, как его пальцы слегка дрожат - не от страха, нет. От ярости. От бессилия.
- И бросил угрозы в твой адрес.
Йен наконец поднял глаза. В них не было страха - только холодный, острый интерес.
- Какие угрозы?
Джованни сжал челюсть так сильно, что жилы на шее напряглись, как тросы.
- Что тебя и твою мать найдут в канаве, если я не соглашусь.
Тишина. Где-то вдали завыл койот, и ветер донес этот звук, будто предупреждение - зловещее, неумолимое. Пустыня вокруг них казалась бескрайней, безжалостной, и звезды горели слишком ярко, ослепляя, будто насмехаясь над всей этой нелепостью.
- Я мог бы привезти своих людей из Чикаго, разобраться с этим, - продолжил Джованни, его голос стал тише, но в нем слышалась сталь. - Но нужно время.
Его пальцы коснулись руки Йена - легкое, почти нерешительное движение, как будто он боялся, что тот отпрянет.
- Я решу этот вопрос. Но прошу тебя... не убегай от меня.
Йен не ответил. Он стоял, окутанный его пальто, смотря в темноту пустыни, где тени двигались, как живые, а песок шептал под ногами, словно звал за собой - туда, где не будет ни свадеб, ни угроз, ни этой бесконечной игры в кошки-мышки.
- Ты хочешь, чтобы всё было по-прежнему? - спросил Йен, и его голос прозвучал глухо, будто прошелестел сквозь пепел сгоревших слов. Джованни не ответил сразу. Он лишь крепче сжал пальто, которое всё ещё лежало на плечах Йена, и потянул его к себе — не грубо, но так, чтобы тот почувствовал: бежать бесполезно.
- Я не хочу терять тебя. - Эти слова обожгли, как спирт на открытой ране. Простые. Чёткие. Без намёка на сожаление или оправдания.
- Но пока я не могу ничего сделать.
Йен замер. Ветер трепал его рыжие пряди, заставляя их метаться, как языки пламени, а в груди бушевало что-то невысказанное - гнев, обида, страх. Он уже ничего не понимал. Не понимал, как ему реагировать. Должен ли он кричать? Ударить? Или просто развернуться и уйти, оставив всё это позади? Не понимал, что говорить. Не понимал, что нужно сделать. Бежать? Остаться? Ждать, пока Джованни сдержит слово - или смириться с тем, что его место теперь займёт другая? Но где-то в глубине, под слоями боли и гнева, теплилась надежда. Надежда на то, что Дон всё решит. Что он найдёт выход, переиграет Элиаса, сделает всё возможное - и даже невозможное -чтобы Йену не пришлось однажды стоять в стороне и смотреть, как он ведёт под венец Гаспару. Кем бы она ни была. Может, красавицей. Может, хитрой лисой. Может, просто разменной монетой в этой грязной игре. Но Йен не хотел знать. Не хотел видеть. Не хотел чувствовать, как чужие пальцы касаются того, что принадлежало только ему. Джованни всё ещё держал его за край пальто, и Йен не отстранялся. Потому что, даже если он ненавидел эту слабость в себе, даже если гордость кричала "уйди", он... Не мог. Не сейчас. Не когда Джованни смотрел на него так, будто всё остальное уже не имело значения. Так ведь будет правильно, да? Йен спросил это сам у себя, словно боялся, что даже стены подслушают его слабость. Он не мог позволить, чтобы из-за его чувств - этих глупых, ненужных, опасных чувств - пострадали другие. Мать, которая и так пережила слишком много. Лина, которая верила в него. Сальваторе, который был рядом. Да и вообще кто угодно. Он хотел улыбнуться. Хотел разжать зубы, поднять подбородок и сделать вид, что всё в порядке - будто он забыл, будто ничего и не было. Будто его сердце не рвалось на части в эту самую секунду. Но его руки предательски дрожали. Пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы на коже. Я НЕ МОГУ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ИСТЕРИКУ. Не сейчас. Не при Джованни, он не должен передумать. Йен резко развернулся, не глядя на дона. За спиной он услышал тихий звук - Джованни удивлённо хлопнул глазами, будто не ожидал такого поворота. Но рыжий уже шагал к машине, чёрной и блестящей под лунным светом, как гроба в ночи. Он сел на пассажирское сиденье, стиснув зубы. Джованни не заставил себя долго ждать. Дорога назад прошла в гробовой тишине. Только рёв двигателя, только тени, скользящие по обочинам, только холодное стекло, к которому Йен прижал лоб, пытаясь заглушить хаос в голове. Когда они приехали, дом уже спал. Окна были тёмными, лишь в прихожей горел одинокая лампа, отбрасывая длинные тени на стены. Тишина стояла такая, будто весь мир замер в ожидании. Даже ветер не шевелил листья в саду, будто боялся нарушить этот хрупкий покой. Йен медленно поднялся по лестнице, его шаги глухо отдавались в пустом коридоре. Он открыл дверь своей комнаты - привычное движение, но сегодня оно казалось тяжёлым, будто за ним лежала не просто спальня, а целая пропасть. Джованни сделал шаг за ним, но Йен остановил его.
- Прости... Мне нужно немного времени
Голос его дрогнул. Он потёр глаза - устало, резко, будто пытаясь стереть не только утомление, но и всё, что случилось сегодня. И всё ещё стоял в пальто Джованни, ткань была тяжёлой как кольчуга. Как цепи. Дон посмотрел на парня - в его глазах читалось сожаление. Вина. Что-то ещё, слишком сложное, чтобы назвать. Но он лишь тихо сказал:
- Buonanotte, soldatino
На итальянском это звучало ещё нежнее. Ещё больнее. Йен закрыл дверь. Медленно. Твёрдо. И только тогда, когда щелчок замка отрезал его от внешнего мира, он наконец позволил себе дышать.
Два дня. Сорок восемь часов. Две тысячи восемьсот восемьдесят минут. Йен почти не выходил из комнаты. Он сидел у окна, курил одну сигарету за другой, наблюдая, как пепел падает на подоконник, серый и безжизненный, как его мысли. Комната пахла табаком, порохом (он чистил пистолет трижды за сегодня) и чем-то едким - возможно, горечью, застрявшей в горле.
Занавески были полураздвинуты, пропуская внутрь полосы света, которые медленно ползли по стенам, отмечая течение времени. Он появлялся только за ужином. Спускался по лестнице, шаг за шагом, словно каждый раз заново взвешивал: стоит ли? В столовой пахло чесноком, томатами, красным вином. Сальваторе, Марко, Рикардо Лина — все они сидели за длинным дубовым столом, смеялись, спорили, обсуждали предстоящую свадьбу.
«Элиас уже прислал список гостей»
«Гаспара, говорят, красавица»
«Дон будет выглядеть королём»
Но стоило Йену войти - голоса стихали. Будто кто-то выключил звук. Он садился на своё место (край стола, ближе к выходу), брал вилку, ел молча. Односложные фразы: «Передайте хлеб», «Соль», «Я сыт». Никто не спрашивал, почему он бледен. Почему под глазами синяки от бессонницы. А потом - взгляды. Те самые. Когда он поднимал глаза и встречался взглядом с Джованни. Дон сидел во главе стола, как всегда. Одетая в чёрное фигура, власть и спокойствие, воплощённые в одном человеке.
Но их взгляды сталкивались - и что-то внутри Йена сжималось. Джованни смотрел на него иначе. Не так, как на остальных. Глаза - тёмные, как ночь перед штормом - задерживались на нём на секунду дольше, чем нужно. В них читалось что-то сложное А потом Джованни отводил взгляд. Делал глоток вина. Возвращался к разговору. И Йен снова оставался один - даже в комнате, полной людей. А ночью... Ночью он лежал без сна, слушая, как за стеной скрипят половицы. Джованни тоже не спал. Йен знал это по звуку его шагов - тяжёлых, размеренных, будто он ходит кругами, как зверь в клетке. Однажды ночью шаги остановились у его двери. На секунду. На две. Йен замер, сердце колотилось так громко, что, казалось, его слышно через стену. Но дверь не открылась. Шаги удалились.
А он остался - сжав зубы так сильно, что наутро болела челюсть. Так проходили дни. Тяжёлые. Тихие. Будто кто-то натянул невидимую струну между ними - и теперь она вибрировала от каждого движения, каждого взгляда, каждого несказанного слова. Готовая лопнуть.
На третий день Йен решил, что с него хватит. Он натянул улыбку - ту самую, фальшивую, которую годами отрабатывал перед зеркалом, - и вышел из комнаты. Гостиная была полна движения. Лина, стоя у окна, решала по телефону вопросы с поставкой. Ее голос сейчас звучал резко, отчеканивая фразы на итальянском:
- Sì, deve essere consegnato entro venerdì, altrimenti niente pagamento! - Да, он должен быть доставлен к пятнице,иначе никакой оплаты!
Ее пальцы нервно постукивали по подоконнику, а солнечный свет играл в ее темных волосах, выхватывая рыжие блики. Марко сидел в кресле, уткнувшись в телефон. Его брови были сведены в жесткую складку, пальцы быстро стучали по экрану. Кто-то явно выводил его из себя. А в центре комнаты, у камина, стоял Джованни. Он держал бокал с темно-рубиновым вином, слегка покачивая его, чтобы раскрыть аромат. Рядом с ним - высокий мужчина в безупречно сидящем костюме песочного цвета. Мексиканец. Его кожа была смуглой, словно пропитанной солнцем, а черные волосы, гладко зачесанные назад, отливали синевой. Густые брови, острый взгляд, тонкие губы, растянутые в улыбке, которая не доходила до глаз.
- Рауль Мендоса, - представился бы он, будь у Йена желание подойти. Они говорили про Италию.
- Ты же помнишь Неаполь, Джо? Те самые узкие улочки, где даже днем темно? - смеялся Рауль, и в его голосе слышался теплый, почти ностальгический оттенок. Джованни ответил что-то тихое, но Йен не расслышал. В этот момент Лина дотронулась до его плеча.
- Пойдем прогуляемся? - предложила она, и в ее глазах читалась тревога. Йен уже открыл рот, чтобы ответить, как вдруг дом наполнился ароматом. Дорогой, тяжелый, с нотками жасмина, сандала и чего-то неуловимо-горького. Гаспара. Она вошла медленно, словто давая всем время рассмотреть себя. Ее платье - кремового шелка, облегающее фигуру, - шуршало при каждом шаге. Темные волосы, собранные в высокую прическу, открывали длинную шею, украшенную единственной жемчужной нитью - контраст с помятым, небритым Йеном. Она вошла, как королева, ожидая взглядов. Джованни не посмотрел. Рядом с ней шагал Элиас, его пальцы, украшенные массивными перстнями, сжимали трость с серебряным набалдашником.
- Дон Гарау, - произнес он, и его голос, низкий и густой, заполнил комнату. - Я привез тебе самое дорогое, что у меня есть.
- Садитесь.
Фраза без обращения, без имени. Как будто ее не было. Как будто она - воздух. Гаспара слегка дрогнула, но тут же выпрямилась, подняла подбородок. Ее губы сжались, глаза вспыхнули - обида, ярость, желание ударить. Но она села. Молча. Как хорошая девочка. Джованни унизил ее. Публично. Намеренно. Все знали - эта свадьба не сделает ее хозяйкой здесь. Джованни опустился в свое кресло - массивное, дубовое, с вытертой кожей на подлокотниках, протертой за годы его правления. Оно скрипнуло под его весом, будто вздохнуло. Трон короля, а не жениха. Лина, словно тень, скользнула между гостями, наполняя бокалы темно-рубиновым бароло - дорогим, выдержанным, как их ненависть.
- Как жизнь, Джованни? - Элиас поднял бокал, но глаза его оставались плоскими, как у змеи.
- Тихая. - Джованни потянулся за сигарой, не глядя. - Пока не начались свадебные хлопоты.
Гаспара вскинула бровь, но промолчала. Ее пальцы обвили ножку бокала, слишком белые на фоне красного вина.
- А у вас, дон Саласар? - Лина вставила вопрос, мягко, как кинжал в ребра, разрывая паузу.
- Старюсь. - Элиас усмехнулся, показывая золотой зуб. - Готовлю дочь к замужеству. Хотя...
Он бросил взгляд на Джованни, испытующий.
- Кажется, жених не разделяет моего энтузиазма.
Тишина. Глубокая. Опасная. Джованни выпустил дым кольцами, наблюдая, как они тают над столом.
- Я не жених, Элиас. Я - дон. Свадьба - сделка. Не более.
Гаспара застыла. Ее губы дрогнули, но не от обиды - от ярости.
- Какая... практичная точка зрения, - прошептала она, впервые за вечер обращаясь прямо к нему. Джованни наконец посмотрел на нее. Холодно. Без интереса.
- Я реалист, сеньорита. Как и ваш отец.
Лина кашлянула в кулак, скрывая ухмылку.
- Не только свадьба.
Элиас Саласар отхлебнул вина, поставил бокал на стол с таким звоном, будто ставил точку в договоре.
- Голова рыжего.
Тишина. Густая, как смола. Рауль Мендоса, стоявший чуть позади, скользнул взглядом по Йену - холодным, безжизненным взглядом человека, привыкшего считать чужие жизни разменной монетой.
- Гарантия лояльности.
Гаспара не смотрела на Йена. Она сидела, выпрямив спину, ее пальцы перебирали жемчужное ожерелье. Но в уголке губ дрогнула тень - удовлетворение. Джованни не двинулся. Он сидел в своем кресле, как король на троне, пальцы сложены перед собой - спокойные, уверенные, будто в молитве. Но в его глазах закипала буря.
- Вы забываете, с кем говорите.
Голос - негромкий, но разрезающий воздух, как лезвие.
Элиас на секунду замер.
- Это не просьба, Джованни. Это условие.
- Условие?
Джованни медленно поднялся. Казалось, вместе с ним поднялась вся тяжесть его власти - незримая, но давящая, как свинцовые тучи перед грозой.
- Вы пришли в мой дом. Сели за мой стол. И осмелились диктовать мне, кому жить, а кому умирать?
Глаза Элиаса сузились.
- Это не диктат. Это сделка.
- Сделка?
Джованни рассмеялся. Сухо. Без тепла.
- Вы хотите, чтобы я преклонил колено? Чтобы я отдал вам своего человека, как крестьянин отдает последнюю овцу?
Его голос ударил, как хлыст.
- Я - Джованни Гарау. Моя семья не кладет головы на плаху по первому требованию.
Рауль нервно переступил с ноги на ногу. Даже Гаспара слегка наклонила голову - впервые за вечер. Элиас сжал кулаки.
- Тогда никаких бумаг. Никаких сделок.
- Очень жаль.
Джованни развернулся к окну, демонстративно показав спину - оскорбительная снисходительность.
- Тогда ваше время в моем доме истекло.
Тяжелый дубовый щит с резными панелями глухо захлопнулся за уходящими мексиканцами, но их присутствие все еще висело в воздухе - как запах пороха после выстрела. Джо стоял у окна, неподвижный, бесстрастный, его пальцы медленно сжимали и разжимали рукоять ножа, спрятанного в складках пиджака. В отражении стекла его глаза были пустыми - никакого гнева, никакой ярости, только ледяная расчетливость. Он уже просчитывал ходы. Уже выбирал места для засад. Уже хоронил их в мыслях. Элиас остановился у машины. Черный форд с тонированными стеклами, блестящий, как гроб, ждал их у дверей. Он обернулся, его трость звякнула о камень мостовой. Йен смотрел на это, и мир вокруг него распался на осколки. Мысли бились, как птицы в клетке:
Если Джованни откажется...
Если начнется война...
Лину застрелят в переулке.
Сальваторе найдут в реке.
Моя мать...
Он не мог этого допустить. Не из-за себя. Из-за них. И тогда он побежал. Ноги сами понесли его по гравийной дорожке, камни хрустели под ботинками, ветер свистел в ушах. Ворота усадьбы уже закрывались, медленно, неумолимо, но он проскочил, едва не зацепив плечом железную решетку. Машина Элиаса уже трогалась, выхлопная труба выплюнула клуб черного дыма.
- Стойте!
Голос сорвался, охрип от напряжения. Форд резко затормозил. Заднее стекло опустилось, и в проеме показалось лицо Гаспары - идеальное, холодное, с легкой усмешкой в уголках губ.
- Ну?
Йен стоял, задыхаясь, его грудь колотилась, а пальцы дрожали. Но когда он заговорил, слова вышли четкими, твердыми:
- Дон Гарау согласен.
Тишина. Гаспара замерла, ее глаза расширились на секунду - удивление? Триумф? Гаспара улыбнулась. Но Йен уже не слышал ничего, кроме звона в ушах. Его улыбка не дрогнула. А потом она рассмеялась - тихо, мелодично, как колокольчик, под который режут горло.
- Мы ждем
Стекло поднялось, машина рванула вперед, оставив его стоять в облаке пыли. Йен не сразу понял, что плачет.
Только когда соленый вкус коснулся губ, он дотронулся до щеки - мокрой, горячей. Но когда он обернулся, Джованни уже стоял на крыльце, его фигура -темная, неподвижная на фоне освещенных окон. Дон двигался стремительно, словно тень, настигающая добычу. Два шага - и он уже схватил Йена за руку, сжал так, что кости заскрипели под пальцами, и потащил за собой, не обращая внимания на то, как тот спотыкается. Гостиная замерла. Лина застыла с бокалом в руке, вино дрожало у самого края. Сальваторе резко поднялся, но не сделал ни шага - он не мог вмешаться. Марко отвернулся, будто внезапно заинтересовался узором на стене. Молчание. Только глухие шаги по лестнице, тяжелое дыхание Йена и скрип двери, которую Джованни распахнул одним ударом. Комната была просторная, с высокими потолками, залитая мягким светом ламп. Кожаный диван, дубовый письменный стол, разбросанные бумаги - все говорило о власти, о контроле. Йен полетел на кровать, отскочил от матраса и едва не упал на пол.
- Садись.
Голос резанул, как лезвие. Дверь захлопнулась, ключ повернулся с громким щелчком, запирая их внутри. Джованни не кричал. Но его тишина была страшнее любого крика. Он развернулся, и Йен впервые увидел ярость в его глазах - черную, глубокую, как пропасть.
- Какого хрена ты вытворяешь?
Слова вылетали резко, отрывисто, будто пули.
- С чего ты взял, что ты вправе решать за свою жизнь?
Йен не отводил взгляд, но его руки дрожали.
- Я думал о семье - вырвалось у него, голос сорвался, но не сломался. - О Лине! О Риккардо! О матери! О тебе, черт возьми! Обо всех!
Джованни взорвался. Одним движением он разрубил воздух рукой, смахнул со стола все - бумаги, чернильницу, стакан. Дерево треснуло под ударом, ножка сломалась с громким хрустом.
- Ты ставишь под сомнение мою власть
Он подошел вплотную, навис над Йеном, его дыхание обжигало кожу.
- Ты думаешь, я не справлюсь? Что я позволю им тронуть вас?
Йен сжался, но не отстранился.
- Так будет лучше... - прошептал он, и в голосе прорвался страх. - Если потребуется... я сам...
- Что?
Джованни вцепился ему в плечи, встряхнул так, что зубы щёлкнули.
- Лишишь себя жизни? - он прошипел эти слова, впиваясь взглядом. - Не себя, а кого-то. Жалеть о ней будешь не ты. Пауза. Глубокая. Смертельная.
- Твоя смерть - это лишь испытание для других. Твоя жизнь тебе не принадлежит.
Он приблизился, так близко, что Йен почувствовал запах его кожи - дорогого мыла, табака, ярости.
- Не покушайся на неё.
Йен не дышал. Его сердце колотилось, стучало в висках, в горле. Но в глазах Джованни он увидел не только гнев. Боль. Страх. Что-то, что нельзя было назвать. Его смерть убила бы не его, а прежде всего - того, кто держал его сейчас за плечи, как будто боялся, что он исчезнет. Свет, мягкий и золотистый, отбрасывал длинные тени на стены, превращая их в живых свидетелей этой ссоры. Йен медленно поднялся с кровати, его движения были резкими, но точными. Он выпрямился во весь рост, его зеленые глаза, обычно такие яркие, теперь казались тусклыми, как потухшие угли.
- Ты не понимаешь, Джо, - его голос дрогнул, но не от страха, а от усталости. - Элиас прав. Я - расходный материал. Солдат. И солдаты умирают.
Джованни замер. Его пальцы сжались в кулаки.
- Я не хочу этого слышать, - его голос был низким, почти звериным рычанием. - Не хочу слышать, как ты говоришь о смерти. Как будто твоя жизнь - это ничто.
Йен усмехнулся, но в его улыбке не было радости.
- А что она, если не ничто? - он развел руками. - Ты сам сказал, что моя жизнь мне не принадлежит. Так пусть она хоть кому-то принесет пользу.
Джованни резко шагнул вперед, его лицо исказилось от ярости.
- Chiudi il becco - Заткнись - он бросил слова, как ножи. - Не хочу слышать, что ты хочешь сдохнуть в подворотне, как твой отец
Тишина. Глубокая, как пропасть. Йен замер. Его лицо побледнело, губы дрогнули. Это был удар ниже пояса, и он попал точно в цель.
- Хорошо, - он прошептал, отводя взгляд. - Ты прав. Я не буду мешать.
Он сделал шаг к двери, его голос стал тихим, почти беззвучным.
- Желаю тебе счастья с Гаспарой. Я помогу со свадьбой, если нужно.
Его рука потянулась к ручке двери, но прежде чем он успел ее коснуться, сильные пальцы впились в его волосы - рыжие, кудрявые, мягкие, как шелк. Джованни резко дернул его назад, заставив вскрикнуть от неожиданности.
- Ты никуда не уйдешь, - его голос был хриплым, почти безумным. - Я сделаю все, что от меня требуется. Все. Кроме одного.
Он притянул Йена к себе так близко, что их дыхание смешалось.
- Я никогда не позволю тебе умереть.
И прежде чем Йен успел что-то сказать, Джованни грубо прижал свои губы к его. Этот поцелуй не был нежным. Он был жестоким, отчаянным, полным ярости и страха.
Йен попытался оттолкнуть его, но Гарау только сильнее впился пальцами в его волосы, не давая вырваться.
- Ты мой, - он прошептал, отрываясь на секунду. - И я не отпущу тебя.
Йен не ответил. Его сердце бешено колотилось, а в глазах стояли слезы. Но он не сопротивлялся. Потому что где-то глубоко внутри, даже сейчас, он верил ему. Даже если ненавидел себя за это.