CAPITOLO DICIASSETTE
Воздух в доме тёти Чаё был густым, словно его можно было резать ножом. Йен замер на пороге, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Тётя сидела на кухонном стуле, прикрывая рот полотенцем. Её глаза были красными, будто она сдерживала слёзы. Лина стояла у окна, сжав телефон в белых от напряжения пальцах. Её голос звучал резко, почти зло:
- Non siamo fucking bambini, Marco! Se è guerra, siamo dentro! - Мы не гребаные дети, Марко! Если это война - мы в деле.
Сальваторе приподнялся на диване, его лицо всё ещё бледное, но в глазах - сталь. Риккардо и Док стояли рядом, слушая каждое слово. Йен шагнул ближе, но никто не обратил на него внимания. В трубке говорили на быстром, отрывистом итальянском, и хотя он улавливал лишь обрывки, смысл был ясен:
- Consiglio dei Cinque... tradimento... Santoro... ferito... - Совет Пяти... предательство... Санторо... ранен...
Слово «ранен» прозвучало как удар. Йен почувствовал, как что-то кольнуло в груди.
Лина резко оборвала говорящего:
- Dove è adesso? - Где он сейчас?
Пауза. Затем её пальцы сжали телефон так, что костяшки побелели.
- Capito. Restiamo qui. - Поняла. Остаёмся на месте.
Она бросила телефон на стол и провела рукой по лицу.
- Что случилось? - Йен не узнал свой голос - он звучал хрипло, как будто его перехватили руками. Лина повернулась к нему. Её глаза были пустыми.
- Совет Пяти объявил войну. Санторо предал Дона. Джованни ранен.
Йен почувствовал, как земля уходит из-под ног.
- Где он?
- Не знаем.
- А его люди?
- Марко сказал нам оставаться здесь.
Йен засмеялся. Это звучало дико.
- Ты серьёзно? Мы будем сидеть тут, пока его режут?
Лина резко шагнула вперёд.
- Это ПРИКАЗ, Йен! - её голос дрогнул. - Если мы вернёмся сейчас - нас перебьют на границе. А потом доберутся и до него.
Йен сжал кулаки. Где-то в глубине сознания теплилась мысль: Он знал. Он знал, что это ловушка. И всё равно пошёл. Йен почувствовал, как земля уходит из-под ног. Голоса в голове подняли оглушительный вой:
«Он мёртв. Они его убили. Ты опоздал.»
- Дай мне телефон, - его голос звучал хрипло, словно кто-то сжимал ему горло. Лина сжала губы, но протянула ему мобильник.
- Я уже звонила. Он не берёт.
Йен набрал номер, прижал трубку к уху. Долгие гудки. Тишина. Опять гудки.
- Блять - он швырнул телефон на диван.
Голоса в голове смеялись, визжали, разрывали его изнутри: «Теперь ты один.» Йен схватился за голову, ногти впились в кожу.
- Мы не можем просто сидеть здесь - его голос сорвался на крик.
Лина попыталась приблизиться, но Риккардо опередил её. Он мягко взял её за руку, пальцы скользнули по её ладони - жест интимный, привычный.
- Lina, calma. Si sistemerà tutto, - Лина, спокойно. Всё наладится, - он сказал тихо, но твёрдо.
Они вместе. Мысль пронзила, как нож. Всё это время они были парой. А он даже не догадывался. Йен засмеялся. Это звучало истерично. Риккардо шагнул вперёд, его единственный глаз сверкнул предупреждением.
- Basta così. - Хватит.
Йен сжал кулаки. Голоса в голове кричали, что всё кончено. Что Джованни уже нет.
Четыре недели.
Двадцать восемь грёбанных дней. Каждое утро я выходил к телефонной будке на окраине города. Бросал монету. Набирал номер. Слушал гудки. Сначала долгие, назойливые. Потом - все более короткие, словно система постепенно отказывалась принимать мои вызовы. А затем, на третьей неделе, их не стало вовсе. Я бил кулаком по стеклу, царапал монетой пластик, но ответа не было. Просто тишина.
- Опять без ответа? - спрашивала Лина, когда я возвращался с пустыми глазами.
Я лишь пожимал плечами, но внутри все сжималось в комок ярости и страха. По вечерам, когда остальные ложились спать, я сидел на крыльце с пистолетом на коленях и смотрел на звёзды. Иногда ко мне выходил Риккардо - молча садился рядом, закуривал, протягивал сигарету. Однажды старик хрипло сказал:
- Sei un idiota se pensi che sia morto. Quel bastardo è più duro della merda del diavolo. - Ты идиот, если думаешь, что он мертв. Этот ублюдок крепче дьявольского дерьма.
Сальваторе поправился. Он снова стал тем самым «поваром» - лысеющим, нервным, с вечно дрожащими руками, но теперь в его глазах было что-то новое. Спокойствие.
Он начал возить нас в гости к своим друзьям - старым мексиканцам с золотыми зубами и шрамами на руках. Первый раз они приехали к дону Рафаэлю - седому великану с золотым клыком и перекошенным носом («Этот ублюдок-каратель из федеральной полиции когда-то выбил мне зубы. Потом я выбил ему мозги. Вот и счеты закрыты») и его брату Луису. Их дом пах жареным мясом и порохом - над камином висели два скрещенных автомата, а на столе всегда стояла бутыль tequila añeja с плавающим в ней маленьким скорпионом.
-... я видел его потом в Мехико. Он пил mezcal и смеялся. А когда смеялся - баранья морда шевелилась, как живая...
Я давился текилой, а Сальваторе невозмутимо делал ход в домино. Но вскоре я заметил, что в остальную часть дня они вели себя как обычные люди. По утрам Рафаэль кормил кур и ругался на хромого петуха по имени Эль Диабло. Луис заботливо растирал больные колени свиным жиром и смотрел мыльные сериалы. А по воскресеньям все они собирались у старого Мануэля и пекли tamales, споря о футболе. Они смеялись, пили текилу, играли в домино и рассказывали истории, от которых у меня стыла кровь.
Однажды вечером, когда они ехали обратно, я спросил:
- Как они могут... жить так, после всего?
Сальваторе долго молчал, потом хрипло ответил:
- Потому что мертвые уже отплатили за нас. А живым — надо есть, пить и иногда смеяться.
Мы вели себя как обычные люди. Как будто всего, что было до этого, не существовало. Кухня тети Чаё была святилищем, где пахло не только специями, но и памятью. По утрам, когда первые лучи солнца пробивались сквозь занавески с вышитыми петухами, она уже стояла у массивной чугунной сковороды, где кипел mole poblano - соус такой темный, что казалось, в нем растворились все ночи, которые эта женщина пережила.
- Mira, niño - Смотри, малыш - она ловко переворачивала на огне кусочки шоколада, которые таяли, смешиваясь с chiles ancho. - El secreto está en los pecados que le echas. - Секрет в грехах, которые ты в него вкладываешь.
Ее руки, покрытые сеточкой старых ожогов и тонких белых шрамов (от ножа? от проволоки?), двигались с гипнотической точностью. Когда она толкла в каменной molcajete семена кунжута, вены на ее запястьях вздувались, как реки на карте опасных маршрутов.
- Así lo hacía tu padre - Так готовил его твой отец - голос ее дрожал ровно настолько, чтобы я заметил, но недостаточно, чтобы Сальваторе признал это слабостью.
Старый "повар" сидел за кухонным столом, чистя habanero, но его пальцы замерли на секунду.
- Era un hombre que entendía el precio de las cosas - прошептала она, добавляя в соус щепотку корицы. - Una vez hizo esperar a un traficante de niños tres días con hambre... sólo para darle de comer este mismo mole antes de matarlo. - Он заставил торговца детьми три дня голодать... только чтобы накормить его этим самым соусом перед смертью.
Я наблюдал, как капли пота стекают по ее вискам, смешиваясь со слезами, которые она приписывала едкому дыму чили.
- La justicia es como este chocolate - она внезапно схватила мою руку и прижала ладонь к теплой глиняной миске. - Amarga al principio... pero luego te quema por dentro. - Справедливость как этот шоколад. Сначала горькая... а потом сжигает тебя изнутри.
На ее фартуке были пятна - красные как кровь, коричневые как засохшие следы прошлого. Когда она поворачивалась к свету, я видел, как глубоко в морщинах у ее глаз застряли крошечные черные точки - возможно, порох, возможно, пепел. Вечером, когда соус был готов, она разлила его по глиняным горшочкам, аккуратно завязывая каждый куском ткани.
- Para los que ya no pueden venir a cenar - Для тех, кто больше не может прийти на ужин - объяснила она, расставляя их у иконы Святой Смерти в углу.
Перед сном я увидел, как она моет руки - долго, яростно, будто пытаясь стереть не только следы mole, но и те истории, что прилипли к ее коже глубже, чем запах специй. Но когда вода становилась прозрачной, ее руки все равно оставались чуть темнее у ногтей - как будто сама земля Мексики впиталась в них навсегда.
Единственное оставалось неизменным. Все держали оружие рядом с собой. Пистолеты под подушками. Ножи на кухонном столе. И по вечерам - тишина. Мы не говорили о войне. Но все прислушивались к ночи. Я окончательно понял, что мысли о Джо не покидают меня. Особенно ночью. Особенно когда я оставался один. Особенно когда пальцы сами находили то место, которое он когда-то трогал. Я ненавидел себя за это. Но не мог остановиться. Мысли о нём приходили, как приступы лихорадки. Иногда - резко, сжигая всё внутри. Иногда - тихо, как старая рана, которая ноет перед дождём. Я ненавидел его. Ненавидел за то, что он сделал со мной. За то, что втоптал меня в грязь, а потом поднял - не из жалости, а потому что я был полезен. Но больше всего я ненавидел себя. Потому что даже сейчас, когда его голос звучал в трубке, моё тело реагировало быстрее разума. Пальцы сжались. Дыхание участилось. Сердце - чёрт возьми - заколотилось, как у глупого щенка. Он не просил прощения. Джованни Гарау не извинялся. Не объяснял. Не оправдывался. Он просто сказал:
- Приеду.
И между нами - пропасть.
Между нами - иерархия.
Между нами - четыре недели тишины.
Между нами - ночи, когда я представлял его руки на своей коже, а потом проклинал себя за эти мысли. Что он для меня? Дон? Нет. Я мог сбежать. Мексика большая. Господин? Нет. Я не пресмыкался. Тогда что? Ответ был простым и пугающим. - Ты мой, - сказал он тогда.
И я, как дурак, поверил.
Дверь скрипнула.
Не громко - едва слышно, будто кто-то нерешительно толкнул её плечом. Но этого хватило, чтобы все в доме замерли. Даже чайка за окном, кричавшая всю минуту назад, внезапно замолчала. Джованни Гарау переступил порог дома тети Чаё так же легко, как входил в свои владения - бесшумно, уверенно, словно земля сама расстилалась под его ногами. За ним шагнул Марко, привычно прикрывая дверь плечом. Тетя Чаё взвизгнула, прижала ладони к губам - и засмеялась, по-настоящему, по-женски счастливо. В доме повисла тишина. Никто еще не понял, что происходит. Дон Гарау стоял в дверном проёме, залитый золотым светом мексиканского заката. Он был жив. Не раненый призрак, не окровавленный труп из худших кошмаров Йена - а живой, целый, невредимый. Тетя Чаё первой нарушила оцепенение.
- Dios mío! - Боже мой! - её голос сорвался на визгливый шёпот. Она уронила нож, который чистила, и он со звоном покатился по кафелю. Пальцы вцепились в фартук, сминая ткань.
- Mi niño! - Мой мальчик!
Джованни улыбнулся - нежно, по-семейному — и открыл объятия. Тётя Чаё бросилась к нему, заплакала, засмеялась, заговорила сразу на трёх языках, перемешивая испанский, итальянский и что-то ещё - может, древний сицилийский диалект, который знали только старики. За Джованни, чуть сбоку, стоял Марко. Сломанный нос зажил криво. Но ухмылка осталась прежней - наглая, бесстыдная, живая. Лина замерла у плиты. Половник выскользнул из её пальцев, упал в чан с кипящим моле, брызги обожгли кожу - но она даже не моргнула.
- Dove cazzo siete stati?! - Где вы, чёрт возьми, были?! - её голос дрогнул.
Она шагнула вперёд - быстро, резко - и врезалась в Марко грудью, вцепившись в его куртку так, что костяшки побелели.
- Nessuno rispondeva! Pensavamo.. - Никто не отвечал! Мы думали..
Джованни положил руку ей на голову как отец дочери - и слегка потянул назад.
- Più tardi, piccola. Siamo tutti qui, questo è ciò che conta. - Позже, малышка. Мы все здесь, это главное.
Его пальцы задержались в её волосах на секунду дольше, чем нужно. Прикосновение, которое значило: "Я знаю. Прости". Голос низкий, спокойный, как всегда. Как будто ничего не случилось. Потом он обернулся к остальным.
Риккардо уже встал, его единственный глаз сверкал - не то от злости, не то от облегчения. Марко смеялся, жал руки Риккардо, Доку, хлопал Сальваторе по спине.
- Ehi, vecchio! Stai meglio, eh? - Эй, старик! Тебе лучше, да?
Сальваторе ухмыльнулся, но в его глазах читалось недоверие. А Йен, Йен стоял на лестнице. Не дыша. Не двигаясь. Словно боялся, что если пошевелится - этот мираж рассыплется. Джованни поднял голову. Их взгляды встретились. На мгновение. На вечность. На слишком долго. Йен почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Потом заставил себя спуститься. Шаг. Ещё шаг. Ноги были ватными. В горле пересохло. Он кивнул Марко, пробормотал что-то невнятное в ответ на его шутку. Избегал смотреть на Джо. Но чувствовал его взгляд на себе. Как прикосновение. Как пощёчину. Как поцелуй. Тетя Чаё хлопала в ладоши, тормошила всех, рассаживала за стол.
- Coman, coman, antes de que se enfríe! - Ешьте, ешьте, пока не остыло!
На столе дымились chiles en nogada - перцы, фаршированные мясом и фруктами, залитые сливочно-ореховым соусом, посыпанные гранатом. Йен сел напротив Джованни. Рядом - Лина и Риккардо. Неловкость. Невысказанное. Лина налила вино. Марко рассказывал похабный анекдот. Риккардо тихо смеялся. А сицилиец... смотрел на Йена. Не отрываясь. Не моргая. Как будто пытался прочитать что-то в его глазах. Йен взял вилку. Сжал её так, что металл впился в ладонь. И поднял глаза. Встретил его взгляд. Впервые за этот вечер. Впервые за четыре недели. Впервые - без страха. Джованни слегка наклонил голову. Уголок его губ дрогнул. Не улыбка. Не усмешка. Что-то другое. Что-то, от чего Йену стало жарко. Что-то, от чего его пальцы разжались. Что-то, от чего голоса в голове замолчали.
- Bebe, niño. - Пей, мальчик.
Йен поднял бокал. Джованни тоже. Они не чокнулись, но выпили одновременно, не отрывая взгляда. Не говоря ни слова. Потому что слова были не нужны. Не сейчас. Не здесь. Не при всех.
Запах жареных перцев чили и чеснока все еще висел в воздухе, но теперь в нем чувствовалась горечь - будто кто-то поджег связку сухих трав прямо посреди стола. Йен стоял, опираясь ладонями о деревянную столешницу, и чувствовал, как дрожь проходит от кончиков пальцев до локтей. На белой скатерти перед ним остались следы от его пальцев - влажные отпечатки, быстро исчезающие. Джованни рассказывал спокойно, методично, словно докладывал о погоде.
- Совет Пяти решил, что я стал слабым.. Орсино Санторо поставил на Бьянку... Они думали, что если возьмут тебя или твою мать - я сломаюсь.
Он отрезал кусок мяса, поднёс ко рту, прожёвал медленно, прежде чем продолжить.
- Я пришёл к Орсино ночью.. Он умолял. Я дал ему выбрать - нож или пулю.
Йен слушал, и каждое слово впивалось в кожу, как осколки стекла.
- А Совет? - спросил Сальваторе, отодвигая тарелку.
Джованни улыбнулся - без тепла, без радости.
- Ты видел мою мать? - Йен поднял глаза. Его голос прозвучал неестественно тихо, будто проходя сквозь вату. Джо сидел напротив, его длинные пальцы медленно вращали бокал с красным вином. Алые блики танцевали на его скулах, подчеркивая резкие черты лица. Он не торопился отвечать, сначала сделав глоток, потом аккуратно поставив бокал точно на кружок от предыдущего. Джованни пожал плечами, будто говорил о чём-то обыденном.
- Она в порядке.
Ложка Лины звякнула о тарелку. Риккардо замер с бокалом у губ. Йен почувствовал, как земля уходит из-под ног.
- Ты... что?
- Я сказал - с ней все в порядке.
Его голос был ровным, как поверхность озера перед бурей.
- Санторо держал ее сутки в подвале своего дома в Эванстоне. Ничего серьезного - только запугивание.
Йен почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он представил свою мать - маленькую, хрупкую Джулиану с ее вечными вязаными кофточками и чашкой ромашкового чая - в каком-то сыром подвале. Её дрожащие руки и её испуганные глаза.
- Ты привлёк её в это? - его голос дрогнул, но не от страха - от ярости. Джованни отложил вилку.
- Нет. Санторо привлёк.
- Ничего серьезного?
Он засмеялся - резко, беззвучно. - Ты вообще слышишь себя?
Лина потянулась через стол, ее пальцы едва коснулись его запястья.
- Йен...
Но он уже не слышал. Кровь стучала в висках, заполняя уши гулом. Он видел, как губы Джованни шевелятся, но слова доносились будто через толстое стекло.
"...не хотел тебя отвлекать..."
"...все под контролем..."
Каждое слово падало как камень в желудок. Йен сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы на загрубевшей коже.
- Четыре недели! - Его голос сорвался на крик. - Я каждый день звонил! Каждый день, Джованни! А в какой-то момент даже гудки пропали - ты представляешь, что творилось у меня в голове?
На кухне воцарилась мертвая тишина. Даже тетя Чаё перестала шептать свои молитвы, прикрыла рот ладонью. Стол напрягся. Марко перестал жевать, Док положил нож. Только потрескивание свечи в углу нарушало эту тишину - ее пламя колебалось от резкого движения Йена. Джованни медленно поднялся. Его тень, удлиненная светом керосиновой лампы, легла на белую стену, превратившись в гигантский силуэт.
- Давай мы обсудим это позже
Йен отшатнулся, как от удара. Его стул с грохотом упал назад, ударившись о глиняные горшки с кактусами на полу. Кусочки терракоты рассыпались по плитке.
- Ты знал, где я. Ты мог позвонить. Один раз. Хотя бы один чертов раз!
Он развернулся и пошел к лестнице, чувствуя, как десятки глаз следят за ним. Его шаги гулко отдавались по деревянным ступеням. Где-то наверху скрипнула дверь - вероятно, от сквозняка. Или может быть, это был знак. Йен захлопнул дверь своей комнаты с такой силой, что со стены упала картина - старый пейзаж с горами в золоченой рамке. Стекло разбилось, рассыпавшись по полу тысячей осколков. Он не стал их убирать.
Комната пахла пылью и его собственным потом - за четыре недели ожидания, страха и бессилия. Йен упал на кровать, лицом в подушку, и вдохнул запах стирального порошка, которым тетя Чаё стирала постельное белье - лаванда и что-то резкое, мексиканское.
Из-под подушки он вытащил пистолет - тот самый Глок, который Джованни оставил ему тогда, в последнее утро. Металл был холодным, знакомым. Йен провел пальцем по затвору, чувствуя мелкие царапины на поверхности.
Где-то внизу снова зазвучали голоса. Марко что-то говорил громко, потом засмеялся. Ложка звякнула о тарелку. Жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Йен закрыл глаза. В голове снова зазвучали голоса, но на этот раз это был только один голос - низкий, с легким сицилийским акцентом, произносящий его имя так, как никто другой. Он зажмурился сильнее, пытаясь выгнать этот голос. Но он возвращался снова и снова, как прилив. Йен сидел на краю кровати, сжимая Глок в дрожащих руках. Он даже не собирается оправдываться? Металл пистолета был ледяным, но ладони Йена горели - липкие от пота, пальцы цепенели от слишком сильной хватки. Плевать. Плевать на все. Уйду. Но куда? Мексика? Чужая страна, где его никто не знает. Чикаго? Там его уже давно считают предателем. К матери? После того, что случилось, он даже не знал, сможет ли она смотреть ему в глаза. Где его место теперь? И тут его накрыло. Сначала - резкий спазм в груди, будто кто-то сжал легкие в кулак. Потом - звон в ушах, заглушающий все остальные звуки. Сердце заколотилось так быстро, что Йен схватился за рубашку, пытаясь разорвать ткань, чтобы вдохнуть глубже. Но воздух не шел. Горло сжалось. Зрение поплыло. Он соскользнул с кровати на пол, прижав колени к груди, голову - к коленям. Глок выпал из пальцев с глухим стуком. Дыши. Дыши, черт возьми! Но тело не слушалось. Мурашки бежали по спине. Руки тряслись. Губы онемели. Он не мог крикнуть. Не мог позвать на помощь. Не мог даже шевельнуться. Только сжаться в комок и ждать, пока этот ад закончится.
Тетя Чаё постучалась в дверь.
- Niño! ¡Ven por el postre! - Мальчик! Иди на десерт!
Тишина. Она приоткрыла дверь, улыбка еще не сошла с губ - но тут же замерла. Йен лежал на полу, свернувшись, дрожа всем телом.
- Ay, Dios mío! - О, Боже мой!
Ее рука прикрыла рот, глаза расширились от ужаса.
Она не стала подходить - резко развернулась и почти побежала вниз.
Гарау сидел за столом, допивая вино, когда тётя Чаё схватила его за рукав.
- Don Garaù... creo que debes subir. - Дон Гарау... я думаю, вам нужно подняться.
Ее голос дрожал.
Джованни поднял глаза - впервые за вечер в них мелькнуло что-то, кроме холодной уверенности.
- Qué pasa? - Что случилось?
- Es el chico... - Это мальчик...
Марко фыркнул, откинувшись на стуле.
- Otra vez sus dramas? - Опять его драмы? - он покачал головой, насмешливо. - Parece una niña con cólicos. - Как девочка с коликами.
Джованни резко встал, стул скрипнул. Взгляд, который он бросил Марко, заставил того замолчать. Без слов. Без угроз. Сицилиец направился к лестнице. Быстро. Твёрдо. Как человек, который уже знает, что найдет. А за его спиной Лина схватила Марко за запястье, её пальцы впились в кожу.
- Cállate, idiota. - Заткнись, идиот.
Но Джованни уже не слышал. Он поднимался наверх к правде. К тому, что нельзя было больше игнорировать. Дон вошел в комнату и закрыл дверь за собой.
Тишина.
Только прерывистое дыхание Йена, шорох ткани, далекий смех снизу, который казался теперь таким чужим. Джо замер. Он не знал, что делать. Он мог приказать, убить, заставить - но успокоить? Это было за пределами его навыков. Медленно, словно боясь спугнуть, Джованни опустился на колени рядом с Йеном. Пол был холодным под его брюками, но он не обратил на это внимания.
- Я не хотел впутывать её, - его голос прозвучал тише, чем обычно.
Йен не ответил, но дрожь в его плечах немного ослабла. Джованни осторожно положил руку на его плечо.
- Я примчался к ней, как только смог.
Пальцы слегка сжали ткань рубашки, будто проверяя, что Йен - настоящий, что он здесь, что он не рассыплется от прикосновения.
- Она дома. Под охраной. В безопасности.
Йен вдохнул резко, глубоко, словно пробуждаясь. Джованни замолчал, глядя на его согнутую спину, на пальцы, вцепившиеся в собственные колени.
- Я не знаю, что мне делать, - признался он впервые за долгие годы. - Я могу убить тебя, но не могу успокоить. Прости.
Он закрыл глаза руками, потер их, будто пытаясь стереть усталость.
- Позвать Лину? Может, она... - Но в этот момент Йен дернулся. Его пальцы схватили самый кончик рубашки Джованни - слабо, едва ли не случайно, но достаточно, чтобы остановить Дона, тот замер. Потом выдохнул. Он понял. Ему нужно остаться. Здесь. Сейчас. Без слов, он опустился на пол полностью, прислонился спиной к кровати, оставив руку на плече Йена.
Вскоре солдат пришел в себя, его дыхание еще дрожало, но уже не так бешено. Он сидел, прижавшись спиной к кровати, колени подтянуты к груди, ладони влажные и холодные. Джованни не сводил с него глаз. Его лицо, обычно такое бесстрастное, сейчас выдавало нечто нечитаемое - борьбу, колебание, желание, которое он больше не мог скрывать. Медленно, словно боясь спугнуть момент, Джо достал из внутреннего кармана пиджака шелковый платок - темно-бордовый, с фигурной вышивкой золотой нитью по краям. Фамильная вещь.
Он протянул его Йену - молча, не отрывая взгляда.
Йен медленно поднял руку, пальцы дрогнули, коснулись ткани. Но в тот момент, когда он хотел взять платок, Джованни сжал его крепче, не отпуская. Они замерли - платок между ними, как последняя граница, которую вот-вот переступят. Джо вдохнул резко, глаза потемнели, зрачки расширились.
Он притянул платок к себе, а за ним - и руку Йена. Пальцы Джо скользнули по его запястью -медленно, осознанно, словно запоминая каждую линию, каждую прожилку, каждую старую царапину. Прикосновение было горячим, тяжелым, невыносимо интимным. Йен замер, сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Этот жест - такой простой, такой невинный - был чем-то большим. Разрешением. Признанием. Тем, что так долго было под запретом. И вдруг - Гарау сорвался с места. Резко, без предупреждения, словно его что-то прорвало. Он навалился на Йена, сбил его на пол, их тела столкнулись - грудь к груди, дыхание смешалось, руки сплелись.
Платок выпал, затерявшись где-то рядом.
- Я не могу это больше игнорировать, - прошептал Джованни, голос хриплый, сорванный.
И Йен понял, что они уже не смогут сделать вид, будто ничего не было.
- Ты понимаешь, что пути назад больше не будет? - его голос был тихим, но каждое слово падало как камень между ними. - Это не история из фильма, Йен. Я не знаю, что случится в следующем акте.
Они целовались - жарко, долго, мучительно долго, словно пытались наверстать всё потерянное время, всё, что скрывали, всё, в чём боялись признаться.
Но тут лестница в коридоре предательски заскрипела.
Йен вздрогнул, приподнялся на руках, глаза расширились - испуг, стыд, что-то ещё, что он не успел скрыть. Джованни усмехнулся, провёл рукой по его боку, почувствовал, как под пальцами дрожит кожа.
- Я, на данный момент, самый влиятельный человек в Чикаго, Мексике и на Сицилии, - прошептал он, губы почти касаясь уха Йена, - а ты боишься, что к нам кто-то войдёт?
Голос дразнящий, но в нём не было насмешки - скорее, что-то тёплое, почти нежное, чего Йен от него не ожидал.
Йен закрыл глаза, вдохнул резко.
- Я уже не знаю, чего мне бояться больше, - признался он, голос срываясь на шёпот. - Тебя. Себя. Или кого-то ещё.
Джованни прикусил губу, потом ухмыльнулся, но в этот раз улыбка была другой - без привычной жёсткости, без намёка на привычную манипуляцию.
- Если дело в этом, - он провёл пальцем по ключице Йена, - я могу снять отель. С видом, который приходит только во снах.
Йен фыркнул, но не отстранился.
- Я не хочу чувствовать себя шлюхой.
Джованни мгновенно стал серьёзным.
Он медленно вытер большим пальцем слюну с губ Йена - движение было интимным, властным, но в нём не было ничего похабного.
- Тогда я подберу момент, - пообещал он, голос низкий, твёрдый, как клятва. - Когда мы останемся наедине.
И прежде чем Йен успел что-то ответить, Джованни снова поцеловал его - коротко, но так, чтобы запомнилось.
Как обещание.
Как начало.
Как то, что уже нельзя будет забыть. А потом встал, поправил рубашку, бросил последний взгляд на Йена, лёгшего на пол, всё ещё пытающегося перевести дыхание.
- Внизу ждёт десерт, - сказал он, уже снова собранный, уже снова Дон.
Но в уголке его губ играла та самая улыбка - та, что была только для Йена.