Андреас
Итана я довёл до отеля, а самому ещё хотелось пошляться, воздухом подышать. Было немного ветрено. Я слушал мирное поскрипывание совсем тоненьких ветвей. В суету кварталов возвращаться не хотелось. От избытка пёстрых японок, от мерцания красного всюду - рябило в глазах.
В потёмках я добрался до холма, уселся на камень, глубоко вздохнул и сунул в рот папиросу. Я огляделся. Ночь уже успела сожрать солнце и отрыгнуть звёздами. Пялиться мне на эти мириады светил не было никакого удовольствия. Они висят там себе, в далёком пространстве; кажутся красивыми, загадочными и чертовски романтичными. Но не мне. Меня вся эта чертовщина с космосом пугает. В любой момент эта красота из нас может сделать кашу. Хотя... ладно, всё же я что-то испытывал к тому, что всегда выше меня. Всегда выше. И всегда превосходит. Я пыль под ногами у неба, я муравей, жалкий жук. И война эта в масштабах вселенной была жутко бессмысленной. В голове зацарапалось. Ай, к чёрту. Ну жук, да жук. Проживу свою жучиную жизнь как умею и как понравится: с пляской, с криком во всё горло, со свободой в сердце.
В своих раздумьях то ли о великом, то ли ещё чёрт его знает о чём, я совсем забыл папиросу зажечь. Наконец закурил: во рту теперь едко, горько и приятно. В своей умиротворённой тишине, наедине с мерцающим небом, я просидел минут пять. Мысли из головы все вылезли, я расслабился, закрыл глаза. Папироса медленно тлела.
Вдруг тишина стала раздражительной: поодаль от меня противно зашуршало и забарахталось. Я поднялся, затушил папиросу и, поправив кепку, тихо и осторожно подкрался к кустам. Ветки эти тоже были какие-то противные - кололись и цеплялись за одежду. Послышались голоса: американские, нахальные, словно смеющиеся; и другой, совершенно непонятный - сдавленный, скулящий, и, судя по словечкам, которые удалось разобрать - японский, женский.
Внутри стало неприятно от осознания, что творится там, за кустами. Я сжал зубы и продрался сквозь заросль веток. Как выбрался из плена - осмотрелся. Тошно стало мне и безумно стыдно. Ведь на траве, худенькая, в разорванной одежде, барахталась совсем молоденькая японка в окружении трёх солдат. Одного я узнал сразу. Он заговорил первым.
- Андре! Не ожидал увидеть здесь тебя. Мне говорили, что ты с каштанчиком по Ёсиваре шляешься, пялишься на выбеленных кукол! - он посмотрел на сообщников, улыбнулся так, что внутри меня передёрнуло. - Или ты проводил Каштанку и, словно пёс, по нашим следам двинул? - он присел на корточки, японка забарахтала ногами, отползая. Он схватил её за лодыжку и рывком вернул на место. И голову после этого на меня повернул, выжидая. Я сжал кулаки.
- Какого чёрта, Микус? Знаешь же, что не положено. Мы теперь помогать здесь должны, порядки наводить. Сюда мы, в конце концов, на кой чёрт принесли демократию? Чтобы победитель мог наслаждаться лаврами беззащитных? - я двинулся вперёд, Мик рывком поднялся.
- Тише, Андреас, братишка. Чего ты так сразу правильными речами говоришь? От Каштанки поди нахватался? Меньше бы ты таскался за Итаном. Ты лучше погляди на эти плодоносные поляны - рука его обвела место, где, обхватив себя руками, тряслась девочка. Она смотрела на меня, - я узнавал этот животный страх. На меня снова хлынули воспоминания, наполненные кровавым ужасом войны. Я их отогнал. Девчонку надо было вызволять. Микус, тем временем, продолжал:
- Грех такими ягодками не насладиться. Погляди только. - Мик кивком указал товарищу на японку и вниз. Тот сел и, преодолев сопротивление, схватился за грудь. Он сжимал и разжимал её, щипал сосок. Девочка заволочила ногами по земле, вновь бесполезно забрыкалась.
Я больше не сомневался. Какими бы мы раньше друзьями не были - это было слишком, это было непростительно. Широким шагом я быстро добрался до японки, спихнул руку солдата и одним движением поднял девчонку на ноги. Она не смотрела на меня. Лишь ёжилась и словно пыталась защититься, обхватившись руками. Пришлось пожертвовать своим мундиром, чтобы хоть как-то согреть её и прикрыть. Я обернулся. Микус стоял и хмуро смотрел то на меня, то на девчонку.
- В одну харю захотел повеселиться? Или в рыцари подался? - насмешливо, но с явной угрозой проговорил Мик. Меня медленно обступали.
- Можно и без мордобоя, Мик; по крайней мере, сейчас. Дай нам уйти, а с тобой потом расквитаемся. - я говорил спокойно, внимательно смотря на Микуса. Его поза не менялась, но выражение лица подсказывало мне, что по-хорошему не выйдет.
Тогда, слишком неожиданно как для меня, так и для Мика - японка ринулась бежать. Её прыти оставалось только завидовать.
- Догонять и не думайте! - резко гаркнул я, закрывая собой убегающую. Микус совсем помрачнел.
- Слушай, герой ты наш. Позабыл, что ли, как япошки наших разгромили? Как первыми напали? Позабыл, что с пленными делали? Наши ни за что на Пёрл-Харбор полегли. Они! - голос его сорвался. - Смерти и не ожидали даже! А ты тут за этих девок вступаешься, предатель.
- А Хиросима? - в тон ответил я. - А Нагасаки? Думаешь, там люди сидели смирно по лавочкам и ждали, когда к ним бомба в качестве подарочка прилетит?! Мик, это была война. Полегло и наших много, и чужих, и просто мирных, которые о войне только слухи слышали и жили себе спокойно, думая, как проведут завтрашний день.
- Да что ты мне тут втираешь свои добродетельные речи? Япошек вообще истребить всех надо было, и новое построить, цивилизованное! Они же обезьяны немытые, у них в голове только рисовые поля, да странные танцы под их дудки! - Микус разъярился, перешёл на крик. В мою сторону полетела слюна. Сзади я тоже чувствовал движение. «Плохи дела. Бошка или трещать будет, или вообще её лишусь.» Додумать я не успел. Шквал рук обвалился стремительно, даже отступить было некуда. Все трое решили навалиться кучей. От пары ударов я защитился, но вот с шестью руками сразу справиться было непросто. Мне даже вздохнуть было некогда.
Мы превратились в плотный, вибрирующий клубок. Мелькали руки и ноги; тела переплетались и пыхтели. Я точно разбил кому-то нос: по руке текло тёплое, склизкое месиво. Микус с криком вдарил мне по челюсти. Я пнул одного из солдат в пах. Началось всё стремительно, и закончилось также. Я почувствовал в затылке острую боль, пару секунд её осознавал, и тут же рухнул. Ночь сожрала и меня.