Итан
1945 год, Япония
Уже который вечер над Токио густился жар. Раскалённое, кроваво-красное небо топило улицы, громоздилось над ними пурпурными облаками. Заражённые ленностью, кварталы почти опустели. Торговые лавчонки, теснившиеся рядом, источали насыщенный, почти удушливый запах специй и перезревших слив.
Опускались сумерки. Я шёл мимо прижатых друг к другу домов; красный, запыленный свет фонарей освещал мне путь. Поторапливаясь, я то и дело застревал меж беспокойно снующими японцами.
В своём путешествии по разрушенному Токио, я добрёл до мест, где жизнь вынуждена была кипеть: квартал Ёсивара¹. Место это славилось своей раскрепощенностью. Здесь ты мог купить почти любой вид удовольствий. Я посещал его впервые: меня ждала встреча.
Квартал встречал меня томными взглядами проституток, чьи белые лица, несмотря на слои пудры, мягко отсвечивали розовым. Сидя в своей клетке, они одним лишь взглядом притягивали внимание. Для меня они были диковинными, недосягаемыми и словно мистичными. Что крылось за искусно нарисованными масками? Я не знал. И продолжал всматриваться, словно это даст мне хоть какой-то ответ. Они тоже смотрели. В их немом призыве я читал затаённую меланхолию; томность граничила с безразличием. Я подошёл к деревянной клети- харимисэ – и коснулся прутьев. Возникло непреодолимое желание выпустить птичек на волю. Увязнув в этих мыслях, я не увидел, как тонкая рука прошла через решётку. Прикосновение, - невесомое, но отчётливое, взбудоражило мои нервы. Я отшатнулся, смущённый своей смелостью. Кто-то тихо хихикнул; и тонкая рука исчезла также быстро, как появилась. Неловкость и стыд, завладев сознанием, погнали меня прочь. Я не таращился больше по сторонам, не ловил томных взглядов. Свет фонарей смешивался и мерцал, слепил глаза. Я спешил укрыться, спрятать себя от множества глаз.
- Эй! Сержант Уилсон, дружище! – звучный, раскатистый голос вырывает меня из нервной задумчивости. Я поднимаю голову, и почти с благодарностью улыбаюсь. Мне машет рукой Андреас – сослуживец и верный товарищ. Вместе мы прошли не один бой: проливали чужую кровь, хоронили друзей, бросали вызов самой смерти. Потери и ощущение скоротечности жизни нас сблизило и сплотило. В нашей дружбе мы обрели уверенность, что выживем. И мы выжили. Япония капитулировала, мы победили. И всё закончилось. Но какой ценой? Я поморщился, подумав о Хиросиме и Нагасаки. Внезапное появление Андреса развеяло мои мрачные мысли.
- Андре! А я искал тебя, только никак найти не мог...Ещё и это удушье. Ну и погодка. От жара готов рехнуться, - сбивчиво и быстро чеканю я, пытаясь скрыть истинную причину своего жара и головокружения. Андре крепко обнимает меня за плечи и уверенно шагает вперёд, заговорщически бормоча:
- Ещё бы не жар. Ёсивара всё-таки. Но здесь нужно наслаждаться, гулять не спеша. А ты летишь, как ошпаренный. Если бы не я, того и гляди сшиб бы не одну местную дамочку. Гляди, как вышагивает! – он кивком головы указывает на мелко семенящую японку, укутанную в расшитый золотом, многослойный шёлк. Буйство алеющих красок может соперничать разве что с закатным небом. Андреас провожает её восхищённым взглядом, почти сворачивая себе шею.
- Честное слово, эти дамочки настоящие солдаты! В такую жару так грациозно вышагивать в этих шёлковых шубах. Я бы взял её в жёны. А может ещё не поздно? Как думаешь, согласится? – Андреас шутливо пихает меня локтем в бок. Я, наконец, расслабляюсь.
Улицы были заставлены наспех сколоченными лавками. Кто-то торговал вяленой рыбой, кто-то приманивал людей запахом яблок в карамели; а кто-то, шныряя меж всем этим пиршеством, отчаянно пытался продавать себя. Все хотели выжить в новом для них мире, все хотели занять хоть какое-то место.
После войны, японские публичные дома, в их классическом виде, начали терять популярность. Всё больше девушек уходили от хозяек прочь: на лицах лёгкий слой пудры, глаза аккуратно подведены, вместо кричаще-алого на губах – розовый глянец. Японские куртизанки, да и другие девушки, медленно, одна за одной, снимали тяжёлые слои шёлка, переодеваясь в короткие, лёгкие платьица.
Я думаю, диковинность Ёсивары быстро наскучит иностранцам. Сначала они будут глазеть с восхищением, будут хотеть дотронуться до чужой культуры разврата; их будет одолевать желание познать многослойность кимоно, они будут молить юдзё(прим. юдзё – проститутка)распустить волосы, они будут целовать выбеленные шеи. Всё это будет, но любая диковина перестаёт быть интересной, изучи ты её вдоль и поперёк. Но Ёсивара, задыхаясь от новизны и сопротивляясь европейским веяниям, всё ещё отстаивала свои дома; и многие девушки всё ещё сидели за витринами харимисэ. Но я знал, что борьба Ёсивары не будет долгой. Многие из наших об этом говорили.
Я был в Японии уже несколько месяцев, тут же и познакомился с Андре. Он мне сразу понравился. Одним своим видом он олицетворял воинственных солдат из агитационных плакатов: зубы белющие, улыбка добродушная, во всю ширь, подбородок квадратный, а волосы цвета золотистого пшена. Был он высокий, плечи широкие. Японцев он или пугал, или вызывал восхищение. Однако, несмотря на его статность, он был тем ещё неповоротливым малым; словно не ощущал, как его громадное, крепкое тело, заполняет собой маленькие токийские улицы. Я посмотрел на него, наверное, слишком серьёзно и вдумчиво, чуть хмуря брови. Он казался мне очень красивым мужчиной. И пока я не понимал, почему он не женат. Девушки за ним толпой, а он от них с озорной прытью и смехом. Андреас вдруг обернулся, словно почувствовал мой пристальный взгляд. Он скорчил лицо в гримасу, брови насупил почти комично; его громадные ладони обхватили мои щёки, сплюснули их. Андре приблизился к моему лицу и, пытаясь подражать моему голосу, глухо забубнил:
- Меня зовут Итан, и я самый преданный гражданин США! Я очень серьёзный малый, и не люблю шастать без дела; и тем более не люблю посещать странные кварталы, где женщины пялятся на меня, как на добычу! Я хочу вернуться в свою душную комнатушку, чтобы уткнуться в свои душные книжки! – закончил он, выжимая из каждой строки всё своё актёрское мастерство. Мне стало очень смешно. Он так старался для этой пародии; он так точно меня изобразил, что я поразился тому, насколько же он меня знает. Я рассмеялся, но всё-таки двинул кулаком ему в плечо.
- Поглядите! Агрессивный американский солдат нападает! Помогите! Спасите! – он прикрылся руками, театрально подвывая. Его кривляния достигли апогея, когда он, делая вид, что убегает, размашисто влепился в лавку с какими-то безделушками. Но то ли фортуна слишком его любила, либо он с невероятной грацией увернулся, чтобы не снести всё – упала лишь небольшая ваза, на вид и так ветхая.
Стекло хрустнуло и развалилось на две части, внутри были то ли зола, то ли пепел.
- Пардон, мадам, - Андре, сохранив прежнюю весёлость, широко улыбнулся густо накрашенной японке. Та сурово молчала. Тогда он опустился на колени, и словно мальчишка в песочнице, принялся загребать «то ли золу, то ли пепел».
- Мне правда жаль, что товар вам так испоганил. Пары баксов хватит, мэм? – японка молча пялилась вниз, на собранную Андреасом горку. – Мээээм? Сойдёмся на десятке?
Я всё это время старался переводить кривые словечки Андре, чтобы выглядело это всё повежливее. Я читал, японцы это ценят. Вот и стоял, распинался вместо него. Стоит, наверное, упомянуть, что японский мне был знаком ещё с детства. Отец был человеком серьёзным, моё образование он постоянно контролировал. Помимо японского пришлось учить ещё и французский с немецким. Отец всегда говорил мне, сжимая плечо: «Ничего, Итан, поучись немножко. Мы с тобой военные, языки нам знать положено. Вырастешь – скажешь папе спасибо.» Отец был разведчиком, и спасибо я ему сказать не успел.
Переводить эту перепалку я вдруг перестал – задумался. И пока меня навещали воспоминания, на фоне, словно издалека, до меня донеслось истошное и истеричное:
- Здесь был прах моего сына! – японка упала на колени, загребла кучку пепла в объятья и со злостью взглянула на Андре исподлобья. – Мой мальчик, - обращалась она к праху - ты не заслужил, чтобы по тебе топтались американские солдаты! – она причитала так, словно Андре только что собственноручно казнил беднягу. Она вопила так трагично, что начала привлекать толпу. Я быстро пересказал Андре суть происходящего.
Он же, не потеряв самообладания, присел рядом с женщиной на корточки. Андре шумно выдохнул, снял кепку. Я присел тоже, чтобы переводить.
- Мэм, мне очень жаль, что я, не зная всего, так плохо поступил с вашим прахом... то есть с вашим, кхм, сыном. - Он виновато посмотрел в суровое лицо японки. Ни один мускул на её сморщенном лице не дрогнул. – Наверняка он был человеком храбрым, смелым и умер достойно. Я дам вам сто долларов, чтобы вы достойно его погребли. – Его грубоватый, но смягчённый интонацией голос, вливал в уши старухи почти соловьиные трели. Андреас замасливал как мог. В глазах его тлела неподдельная скорбь. Он даже осмелился положить руку на её костлявое плечо.
- Тьфу ты! – сплюнула она, как только я перевёл. – Сын мой, Махиро, заразился чертовщиной какой-то от местной проститутки, рожа у него гнить начала, весь как мертвец ходил. То ещё было зрелище, хе-хе. Всю жизнь с меня монетки тянул на пьянства, да на девок. Но... - японка с довольным видом цокнула языком и сунула сотню в складку кимоно на груди. – Хоть сейчас он послужит матери, бездельник чёртов. После этого она медленно поковыляла к своей лавчонке, совсем забыв о сыне, над которым так усердно причитала мгновение назад. А по пути назад мы увидели, как на прилавке той старухи стоит точно такая же ваза.
Но до того, как мы узнали про подставные вазы, я успел красочно передать историю старухи в деталях. Лицо Андре быстро меняло выражение: брови то хмурились, то изумлённо ползли вверх; рот подёргивался, словно Андре силился что-то сказать. Но к концу рассказа он лишь тихо выдохнул, шкрябнул затылок, сдвинув пальцами кепку; и присвистнул, покачав головой.
- Сотню баксов отдал за прах распутного пьяницы; его мамаша нарочно представление это разыграла, зуб даю. Ну я и простак. – Нам даже в голову не пришло подумать, что так оно и было. Андре усмехнулся и сунул в рот папиросу; затем посмотрел вниз, на горсть праха. – А с товарищем этим что делать будем? Не по-людски как-то его тут бросать. Он и при жизни, видимо, не особо был кому-то нужен. Давай, что ли, по ветру беднягу пустим. Мир хоть увидит.
Я согласился. Мы наклонились и в четыре руки собрали прах. Сунули мы его в дорожную сумку, надёжно спрятав от внешнего мира.
- Ну и дела, Итан, дружище, ну и дела... - задумчиво обронил Андре, скуривая папиросу. Мы шли к горам и молчали. Каждый переваривал произошедшее. Затем мы резко остановились, с абсолютным пониманием посмотрели друг на друга, и засмеялись. Нас трясло и душило, в горле ощущалась боль. Мы смеялись до икоты, до судорог в животе. Также внезапно мы замолчали, откашлялись, и пошли дальше.
Спустя время до нас донёсся плеск воды – волны бились о скалы с ужасающим грохотом. Погода у моря была пасмурная. От туманной серости, повисшей над морем, становилось не по себе. Прах в сумке больше не внушал нам веселье. К нам липко подбирался ужас. Мы переглянулись, подумав об одном и том же, открыли сумку, и выпустили, наконец, старухиного сына на волю. Символично прогремел гром. Мы с Андре продолжали стоять, замерев. Туман, подкрадывающийся и ползучий, словно гипнотизировал нас. Меня начало трясти.
- А ну, бегом марш, солдат! – гаркнул мне в ухо Итан, снимая оцепенение. Он размашисто ударил меня по заду. – Вперёд! Вперёд, я сказал.
- А по заду зачем? – я потёр штанину в ушибленной области. Было слегка больно.
- Проверял, не наложил ли ты там в портки, друг мой! Забочусь о тебе, видишь ли. А то так бы и таращился на эту серую муть в воде. Давай, уходим. Пусть они теперь там сами разбираются.
- Кто?
- Да все эти японские боги, кто ж ещё.
- А-а-а-а. – протянул я с пониманием, а сам задумался над тем, каким богам будет нужен этот несчастный.
Остаток пути мы провели в согласованном, мирном молчании. Я смотрел под ноги и пинал камни. Андреас курил. Мы завалились в отель почти к утру. Я, не раздеваясь, нырнул в объятья скрипучей кровати, пахнущей сыростью. И это было самое лучшее за весь вечер, не считая квартала Ёсивара. В мыслях о нём, о тонкой руке, коснувшейся меня так нежно, - я провалился в сон.
1. Квартал Ёсивара - Токийскийй «район красных фонарей» эпохи эдо.