И я там был

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Коли ношу их за Отчизну.

К.Ф. Рылеев, 1826

Константин мог укрыться от удивленных и встревоженных глаз Августины Алексеевны только в своей комнате. Он стремительно разорвал конверт, закрепленный кроваво-красной сургучной печатью, и принялся читать едва разборчивые слова.

«Здравствуй, господин Левин!

Пишу скоро, времени на красивые слова нет. По всей нашей Великой Империи прошла волна восстаний. Ты знаешь, что я не раз был на допросах (и даже при самом Николае!) и за мной следят, присматривают, но не сообщить эту новость тебе я не в состоянии – на юге катастрофа. Восстание Черниговского полка как отголосок нашего бунта на Сенатской. Многих наших арестовали, один мой добрый друг и вовсе застрелился, не выдержав сие давление. Словом, все гораздо серьезнее, чем мы с тобой могли представить. Но попрошу об одном – уж если ты остался трусом, так молчи о всех нас до конца! Нам же этим поможешь.

Не прощаюсь, свидимся когда-нибудь и еще раз обговорим все. Без кулаков.

Твой давний знакомый,

Григорий В.»

Он тяжело выдохнул. Да уж, прекрасные новости доставил почтальон. Так еще и от кого! Сам Воронцов удостоил огромной честью сообщить о том, что, в конце концов, касалось их всех вместе взятых. Малейшие попытки восстановить руины после произошедшего провалились. Письмо добило окончательно.

Константин выпрямился, расправил плечи и, поджав губы, сжег бумагу. Никто не должен был знать об их переписке, включая отца и мать. А если допрос? Обыск?  Хуже уже и быть не могло.

***

Его привели на допрос к самому Императору в отдаленный кабинет Зимнего дворца. Николай задумчиво перебирал бумаги, но было видно, что Рылеева ожидал уже довольно долго.

– Да отпустите же! Я и сам могу идти! – прикрикнул он на стражу.

Одним движением пальцев Император приказал оставить их наедине. Когда Кондратий Федорович высвободился, он тут же поправил фрак болотного оттенка и устремил свой взгляд к Николаю.

– И что вы мне расскажите, господин Рылеев? Говорят, вы повели всех на площадь. Долго планировали, да?

– Не то что бы долго, Ваше Величество, – спокойно отвечал он, будто бы не был сильно заинтересован в беседе.

– Как же ваше тайное общество называлось? – улыбался Николай.

– Какое из? – раздался насмешливый ответ.

Терпение у обоих было железным, но на поведении сказывался и недосып. Император не спал, готовясь к раннему вступлению на престол, заговорщики же готовились к нападению, и двое суток ночные грезы не посещали их всех.

– Ваше, господин.

– «Северное» Вас устроит?

Император сделал пометки на бумаге.

– Извольте озвучить ваши замыслы. Не стоит от них теперь уворачиваться, дальше моего кабинета все равно идти некуда, – как бы в очередной раз демонстрировал свою значимость новоиспеченный государь. – Разве что на виселицу.

– Конституционная монархия.

– А, так, может вы за моего брата решили поручиться?

– Затрудняюсь ответить, Ваше Императорское Величество, – лениво проговорил Рылеев.

«Затрудняется он, как же! Не скажет ничего толкового. И какой прок от поэта обычного? Рифмы мне подбирать на допросах будет? Унизительно, унизительно!» – думал Николай, снова оставляя записи пером.

– Участников, конечно же, не назовете?

– Отчего ж не назвать? Князь Трубецкой, Ваше Величество.

– Трубецкой?! – изумился Николай.

– Совершенно верно. Не пришел он на площадь, но я знаком с ним лично, и многие другие мои люди знают его. Сергей Петрович в Северном обществе зачислен, представляете? И стихи мои любит, такой вот подлец!

– Довольно! – махнул рукой Император и Кондратий Федорович мгновенно замолчал.

Некоторое время ничего не говорили. По всей видимости, Николай вновь задумался, какой же вопрос ему еще можно было задать.

– А молодых людей зачем привлекли? Ладно бывалые офицеры, но половина-то еще совсем дети. Не стыдно совсем?

– Дух времени такая сила, пред которую они не в состоянии были устоять, и потому поддались влиянию. Вот такая у нас эпоха!

– Безобразная? – устало поднял бровь Николай.

– Для Вас видимо да, – пожал плечами поэт и не стал добавлять, что для них эпоха все же была почти сказочной и свободной, пока эти императорские законы не испортили все их представления.

Терпение Императора вышло первым и в кабинет зашла преданная свита. Рылеева приказал заключить под стражу с условием выдать бумагу, чтобы тот мог излагать свои дерзкие мысли ему письменно, пускай даже в глупых стихах.

***

После теплой белой ночи на город опустился густой туман и наконец можно было ощутить прохладу в воздухе. Ветерок качал траву. Волны тихо переливались в проливе Малой Невы, скромно ударяясь о берег.

Константин быстро шел в сторону Петропавловской крепости. Не было еще и пяти утра, потому людей на улицах почти не оказалось, разве что кроме тех, кто тоже решился пойти на казнь. Уж сколько лет не глазели люди в Петербурге на повешенных!

Он остановился позади небольшой группы людей, чтобы смотря в глаза своим старым добрым знакомым оставалась возможность скрыть смятение за их спинами.

Невольно он снова задумался о своей собственной роли в ходе восстания. Прятаться за стенами зданий, теряться в толпе людей – это все, что он мастерски умел делать. Левин знал, что никогда не посмел бы противоречить участникам Северного общества, пускай взгляды их и не совпадали. Что же он за человек тогда? Слабое, трусливое существо, не позволяющее себе хоть раз подать голос?

Сначала вывели приговоренных к ссылке в Сибирь на каторгу. Константин насчитал больше сотни мужчин, то и дело спотыкаясь взглядом на какого-нибудь знакомого человека. С шутки одного он громко смеялся, с другим сосредоточенно беседовал на счет поэзии, третий вообще как-то раз приходил к Левиным на чай домой и являлся довольно близким другом Михаила Федоровича.

Приговор зачитали. Серьезных слов, что там упоминали, просто не счесть. В толпе слышались горькие рыдания близких родственников осужденных. Тех, кому вообще удалось показаться на публике в такой тяжелый для всего государства день. Список фамилий, казалось, тянулся бесконечно. И ведь тогда еще никто не знал, что некоторые жены этих самых участников восстаний героически пойдут за мужьями на место вечного заточения.

С парадных мундиров сорвали погоны, эполеты, награды и беспощадно бросили в костер, приготовленный заранее. Пламя полыхало, унося в небо вместе с едким дымом былые победы неверных подданных.

– Где же это видано, чтобы офицера, прогнавшего Наполеона с земли русской, лишали всех званий? Эх вы... – раздался расстроенный голос огромного мужика позади Константина.

– Скажите спасибо, что жизни не лишили. Да здравствует Император! Ишь, чего захотели – свободы им мало! – прикрикнул другой человек и нервно сплюнул.

– Был дворянин – и нет дворянина! Ха-ха-ха! – хохотали откуда-то слева.

Константин устало смотрел ледяными голубыми глазами вслед уходящим людям, которые через несколько часов должны были отправиться в далекий неизведанный путь. Он мог сидеть среди них. С него бы не сняли мундира, вовсе нет! Его никогда и не было! Но была честь. А лишиться чести в ту пору даже хуже, чем расстаться с собственной жизнью. Сквозь это он провел тонкую нить едва сросшихся мыслей и вновь внутри что-то порвалось. Фарфоровая душа дала трещины на уже давно заклеенных израненных участках.

«И я там был...» - беспорядочно стучало у него в голове.

Через время зачитали следующий приговор, ломающий судьбы пятерых уже навсегда. До боли знакомые фамилии озвучили слишком быстро.

Выводили приговоренных к повешению. Полковник Пестель, идущий сбоку от Рылеева, с каким-то большим приливом сил и энергии сказал:

– Неужели мы не заслужили лучшей смерти? Я не припомню, чтоб мы хоть раз уворачивались от пуль или ядер. Могли хотя бы расстрелять, уж этого достойны!

Тот ничего ему не ответил, зато Муравьев-Апостол усмехнулся, но скорее собственным мыслям, чем его словам.

На эшафот поднимались медленно, один за другим. Константин смотрел на них и колени сами собой подгибались.

«Я же мог быть среди них. Если бы я не соглашался, если бы не пришел тогда на собрание, то, может быть, и всего этого не было. Не было бы восстания, бездумных выстрелов, моря крови. Но я там находился. Я был частью этой картины и останусь ею навеки, как бы трагично она не закончилась. И пускай невозможно смотреть на них без слез. Пускай! Я заслужил это наказание!»

Он обошел людей и встал прямо перед ограждениями, чтобы не пришлось снова скрываться. Смотрел на каждого и, будто с тяжелым грузом на плечах, вспоминал, как когда-то пожимал им руки.

Петр Григорьевич Каховский. Стрелял в бутылки, чем знатно напугал Константина в первый день знакомства с обществом. Имел пылкий характер и свободолюбие. Был резким и своевольным человеком, при том бедным, одиноким и совершенно несчастным, даже если не показывал этого никому. Убил на восстании генерала Милорадовича, ранил офицера свиты, но в Николая выстрелить не сумел, хоть и намеривался. В воспоминаниях Левина он был суровым и беспощадным, и мнение такое запечаталось. Теперь же он дрожал, пока на голову натягивали серый мешок.

Павел Иванович Пестель. Составил «Русскую правду», которую намеренно сжигали пред всем народом, словно книжка с примерными изменениями в будущем государства была каким-то черным проклятьем, отравляющим мысли. Он не отличался чем-то особо примечательным, был смелым, но с повадками нарцисса, потому вызывал пренебрежение у многих участников тайных обществ. Его не сильно жаловали видеть в кругу благородных революционеров, какими бы «благими» не были намерения. Мешок затянули кривым узлом.

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин. Молодой еще совсем, не успел пожить толком. Говорил некогда изысканные речи на почти родном французском, играл в карты, смеялся. Его приговорили за участие в восстании на южных землях, за непосредственное общение с участниками обществ, и, в конце концов, за крепкую дружбу с Муравьевым-Апостолом. Теперь же он ровно стоял под висящей веревкой, смотрел пустым взглядом другу в глаза и не смел даже слово проронить.

Сергей Иванович Муравьев-Апостол. Некоторые считали его слабым и неприметным, не видя в нем необычайную силу и дерзость мыслей, присущие не каждому. Был лично знаком с императором французов, дослужился до высокого звания. Находил общий язык с любым человеком, в тайне задумывался о свободе и душевной вольности, чего в итоге так и не получил. Не получил также и признания. Стоял с гордо поднятой головой, при том сжимал в страхе губы и отчаянно пытался не смотреть в лицо Мишелю. Он не оправдал не только свои, но и его надежды.

Кондратий Федорович Рылеев. Поэт, «господин-литератор», как его называли знакомые. Храбростью не выделялся, но мыслил широко и развернуто. Вел за собой толпы людей, умело манипулировал сотнями юных сердец, направляя на избранную им дорогу. Слишком хорошо вошел в доверие Константина и сам же растоптал его, выставив плоды своих идей на площади. Упрямо высматривал в толпе людей лица жены и маленькой дочери с одним лишь желанием не увидеть их там. Позорно умирать вот так.

И, когда их взгляды нечаянно столкнулись, он быстро улыбнулся Константину. Тот сразу вспомнил морозный зимний день, кровь на снегу, Воронцова, который, к слову, даже не удостоил их честью присутствовать на казни. Руки Левина тряслись от ужаса, и чтобы никто этого не заметил он быстро сжал их в кулаки, ногтями почти разрывал кожу.

У каждого из них была своя правда, разный жизненный путь. Да только эта правда не совпадала с мнением государства, а судьба в итоге обрывалась одинаково. Смешно даже, что смерть мучительную заменили смертью позорной.

Но минута настала. Веревки натянулись и пять тел слегка закачались. Еще минуту назад они имели право говорить, теперь же их голоса растворились в воздухе навсегда. Одна холодная слеза скатилась по щеке. Толпа людей притихла.

Треск. Три веревки почти одновременно разорвались и тела в мешках упали, ломая под собой доски эшафота. Константин, кажется, совсем перестал дышать. Солдаты и свита Императора быстро подбежали, доставая из-под обломков полуживых повешенных. У Муравьева-Апостола слетела ткань с головы и публика увидела перекошенное лицо, когда он приподнялся. Других двоих, Рылеева и Пестеля, пришлось поднимать, ибо самостоятельно стоять они уже были не в силах.

– Несчастная страна! И повесить порядочно у нас не умеют... – проговорил кто-то из упавших.

Один из мужчин в форме повернулся к Императору и спросил мучающий каждого вопрос.

– Прикажете помиловать или казнить повторно? – голос его дрогнул.

Николай задумался. Обычно, если у казненных обрывались веревки, их отпускали, ссылаясь на Божье благословение. Тут же был иной случай, как считал Император, и непозволительно было оставить их живыми. Такую милость не простили бы ему никогда.

– Казнить, – коротко отрезал Император, развернулся от людей, сложив руки за спиной.

Кто-то из толпы ему выкрикнул, мол, не делают так. Жестоко обошелся он со своими подданными.

Веревки нашлись не сразу, лишь через пару часов, а два других висящих мертвых тела снимать не спешили. Вскоре узлы затянули вновь, крепче прежнего, и пятеро революционеров вновь воссоединились, но уже не на этой земле.

Константин уходил домой медленно, слегка пошатываясь. Все обдумывал как же вообще это могло происходить с ним. Надвинул шляпу на лоб, чтобы никто из окон не смог разглядеть глубокую печаль в его стеклянных глазах. Туман все не отступал и продолжал окутывать дороги Петербурга. Он прошел мимо здания с колоннами и небольшим балконом на втором этаже, затем завернул за угол и скрылся где-то посреди серой улицы. И спустя много лет всех участников восстания, включая Константина, назовут декабристами.