Первая интродукция
...И из этого цветка вышла, раскинув руки, танцующая фигура девушки, красоты, которая ни с чем не могла бы быть сравнима, прекраснее, чем все, что можно представить и помыслить, чем даже сам свет, из которого она вышла...
*
Говорят, что в давние-стародавние времена мир был совсем не таким, как сейчас. Он был настолько наполненным и многогранным, что теперь это даже трудно себе представить. Пространство его было подобным множеству проницаемых зеркал, или же невидимому дому, сплетенному из переходов и лестниц, словно лабиринт, с тою разницей, что между ними не было границы и пройти можно было везде и всюду, повторившись притом в отражениях мириады раз здесь и там. Можно было, выйдя из дома, за углом свернуть в самую дальнюю из стран, а по гребням волн пробежаться над океаном, в то же самое время отдыхая под цветущим деревом среди прекрасного сада. Можно было высоко в воздухе над землею выстроить прекрасный дворец и прямо в нем летать среди облаков, временами, как с небесного корабля, высаживаясь на пики гор.
А еще можно было быть чем угодно и всем сразу. Звезда могла быть в то же время цветком, а капля воды – золотобрюхою мухой с тонкими и прозрачными крыльями. Дом мог быть величественным и искристым валом, накатывающим на песчаный берег, а каждая ракушка на этом берегу – прекрасною девой, кружащейся в танце и поющей вечернюю песню. А еще можно было, проснувшись утром щебечущей птицею и выпорхнув из гнезда, днем стоять блестящим медным горшком у нагретой солнцем стены одинокой хижины, а вечером склонять седую бороду над старинною книгой. Летящие листья превращались в ветер, а ветер превращался в реку, река же была дорогою, по которой путники шли в неведомую даль.
Десять солнц светилось на небе, отражаясь многократно друг от друга, наполняя все нежным светом, но когда они заходили, прячась за вереницами собственных отражений, звезды заполняли тьму лучами всех цветов радуги.
Время этого мира вилось золотыми струйками, стекая с неба, тихо звенело, как мошкара в летний день, не торопясь никуда и увлекая все, что росло, и цвело, и меняло формы, в свой медленный хоровод.
Посреди же всего в необозримой вышине возвышалась гора, прозрачная, как лунный свет, переливающаяся словно драгоценный камень, то ли зеленоватым, то ли розоватым, тающим в темноте свечением. Это была божественная гора. Ибо боги жили на ней. Они тихо парили среди поднимающегося по склонам тумана. И боги были всем, и все было богами, и ничто не знало ни горя, ни увядания.
*
Но однажды что-то треснуло в тишине, и маленькая звездочка потускнела и упала. Словно уголок узора на эмалевой шкатулке, маленький треугольничек тонкой слюды упал, оставив за собою еле заметное черное пятнышко, которое больше уже не мерцало волшебными красками, не лучилось и не менялось. А потом еще раз раздался треск – и узкая темная змейка поползла среди колыхающихся зеркал пространства, а золотой завиток времени задел за нее и потек вниз по ней, словно по руслу. И там, где протянулась эта темная полоска, будто стена встала, и что было с одной ее стороны, уже не могло двинуться на другую. И еще, и еще один звук нарушил мерный покой кружения. И стало видно наконец, как множество трещин расходится по всему миру, а там, где они проходят, все замирает, застывает и распадается словно разбитое стекло. В каждом осколке отразился весь мир, но один осколок уже не мог стать другим и слиться с ним и быть единою и живою картиной.
Когда черная паутина трещин заполнила разбитое пространство, показалось вдруг, что какая-то черная костлявая фигура словно неясная тень сложилась из их темноты, проникла в их темноту. Длинною рукою она захватила струйки времени, и потащила за них как за поводья все, что было, в кромешную тьму, струйки вытянулись, потеряли блеск, а потом и вовсе стали невидимыми.
Великие бедствия творились в мире в то время. Огромные волны накатывались на берег, и они не превращались в берег и берег не превращался в волны, но волны сокрушали берег, а берег разбивал волны, и города низвергались в море, ведь они были только лишь городами, и не становились ни облаками, ни стаями птиц, ни подводными загадочными медузами, море поглощало их, и поглощало корабли, мечущиеся среди пены, а земля разверзалась и поглощала волны, и целые материки уходили на дно, а со дна поднимались суровые мрачные горы: кругом царила смерть.
*
Мир треснул, он треснул и осыпался, он разломался на части, только лишь божественная гора еще стояла нетронутою в волнах тумана. Тогда великий бог, светлый ликом, великий бог, вокруг которого плыли хороводы мира и у ног которого теперь теснились смятенные души, восстал с вершины горы и на сверкающих крыльях устремился за темною фигурою. И везде, где он пролетал, там сияние его крыльев наполняло темные щели и они исчезали, стирались, и на выровненной поверхности вновь начинал проступать прекрасный узор. Все боги ринулись за ним, словно сияющие кометы, однако костлявая фигура впереди все тянула поводья времени вперед и вперед и новые черные щели окутывали мир, вновь рассыпая его рисунок и заволакивая серою пустотой его краски. Дух-разрушитель прокрался в мир. Дух-разрушитель царил в мире. Его крылья загородили небо и уничтожили свет солнца, а звезды заставили потускнеть, словно объятые дымной пеленою.
Мир треснул, он треснул и осыпался, но когда мир треснул и трещины углубились, они проникли так далеко, что в самое средоточие их вдруг влилось немыслимое свечение – это надмирный свет засиял сквозь разрыв. И все озарилось этим светом и замерло перед его испепеляющей силой. И вот великий бог, светлый ликом, взлетел высоко в небо в этом сиянье и встал в полный рост перед самым источником света, глядя смелым взглядом в его пожирающее пекло, вокруг которого обугленные обломки мира, острые края этой щели, грудились как черные камни. Но этот сжигающий свет был столь прекрасен, он был столь прекрасен, что, сжигая, захватывал до головокружения, обнимал своею немыслимою страстью, и наконец он стал прекрасным лицом, которое смотрело, улыбаясь, на бесстрашного пришельца, не боящегося быть испепеленным уничтожающим огнем. И пришелец смотрел на это лицо и не мог оторвать взгляда от его зачаровывающей красоты, а лицо смотрело на пришельца, и отвечало ему тем же самым. Наконец сияющие глаза словно спросили: «Кто ты, незнакомец, и чего ты хочешь?» И великий бог ответствовал: «Помоги, о пылающий огонь, озари мой мир своим светом, не дай ему распасться во мраке, уничтожь своим огненным смерчем косматую тень, проникшую из небытия». Тогда источающее лучи лицо стало еще ярче и строже и прекрасней, и уста его произнесли: «Я поражу лучами своими твоего врага, зеркала пространства отразят, построившись в ряд, мои лучи, и не дадут ему избегнуть их силы, золотые нити времени натянутся, словно струны, и преградят ему путь в спасительную тьму, но где твой мир прорежет мой свет, словно острый нож, там пройдет невидимая граница, мир расслоится, на два времени, два пространства. Два мира станет, словно два сосуда, заполненных наполовину, и в один из них упадет обожженный труп твоего врага, но в другом воссияет на небе твое прекрасное жилище. Примешь ли ты такой мир?» - «Да будет так!» - ответил великий бог.
И тогда прекрасное лицо запылало еще ярче, так что невыносимо уже было смотреть на его сияние, однако оторвать от него взгляда его восхищенный созерцатель все еще был не в силах, а лицо из света смотрело и смотрело на него, как будто бы тоже не желало перестать видеть эту стройную крылатую фигуру, утопающую, словно в высоких волнах, в заливающих все пространство лучах. Но лучи стали так сильны и так горячи, что лица уже не было видно, оно скрылось в сиянии, но когда оно скрылось в сиянии, среди него появился белый цветок, еще более яркий, чем полыхающий вокруг него свет. И из этого цветка вышла, раскинув руки, танцующая фигура девушки, красоты, которая ни с чем не могла бы быть сравнима, прекраснее, чем все, что можно было представить и помыслить, чем даже сам свет, из которого она вышла. Она медленно шла по лучу, острому, как лезвие, и кружилась, то источая до лазури белый блеск, то скрываясь за темным полупрозрачным покрывалом. «Вот дочь твоего взгляда, вот дитя твоего бесстрашного восторга, залог твоей победы и твоего поражения, граница двух миров, танцующая танец жизни и смерти. Прекраснейшая! Да будет Фаэре ее имя. Сияющая! Прими же свою дочь».
И в этот самый момент лучи грянули из щели и отразились от мириад зеркал пространства и вытянули струны времени, которые вновь засверкали золотом и, как в ловушку, поймали тянущую их черную фигуру и пронзили ее, как стрелы. Танец богини закружил темную тень, обвил ее золотыми нитями, окутал покрывалом, обернул ее к светящемуся лицу и заставил взглянуть ему в глаза. И тогда волна света, грянувшего из щели, сметая своим потоком и великого бога, и все на своем пути, утопила в себе черную тень и охватила ее пылающим огнем. Взгляд танцующей богини пронзал его, словно острый меч, и его ужасающая костистая грудь разверзалась от этого удара, будто страшная червоточина мира, и тогда, пораженный сиянием, дух-разрушитель отверз уста и произнес: «Я пришел разделить, разделить и сделать определенным, я пришел, чтоб заставить вещи идти в одну сторону, я пришел, чтобы дать беззаконному миру закон – теперь я передаю свою власть тебе, разделившей своим танцем два мира. Разделяй их или своди воедино, как заблагорассудится. Но ты сама, преступная дочь смешения, дочь союза бога этого мира и надмирного света, бойся снизойти своим разящим взглядом до смертного, ибо когда ты полюбишь смертного и вступишь с ним в союз, да вспыхнет он, как я сейчас, и истребится огнем твоего взгляда, и станет он вечно пылающим и вовеки не остывающим пеплом». И с этими словами закатил он свои жуткие глаза, и ослаб, и упал, и провалился сквозь струны времени, и огненным шаром пролетел сквозь воздух к самому лону все еще тревожно пенящегося и вздымающего валы океана под высоким и пустым небом, вставшим как ровный свод над осиротевшей, но успокоенною землею.
Но на этот мир, на этот ровный и пустой мир, чистый, светлый и разоренный, в котором, впрочем, травы вновь начинали прорастать сквозь щели камней и цветы расцветать на пустынных берегах, выстроенные в ряд зеркала пространства словно бы наслоили, как точное его повторение, другой мир, такой же точно, и были они как два наполовину наполненных сосуда.
И вот теперь там, где прежде все превращалось во все и ничто не рождалось и не умирало, но все было сразу и смертью и рождением, появились рождение и смерть. И они разделились между двумя мирам. Рождение было уделом одного мира, но жизнь в нем обрывалась ничем, не закончившись, словно падала в небытие. Потому, хотя этот мир стал миром рождения, в то же самое время он стал страшным миром, открытым в пустоту. Пространство же другого мира было словно пространством смерти, и хотя рождение не было его уделом, жизнь продолжалась и заканчивалась в нем, даря надежду на покой. И лишь на границе миров возможно было превращение.
Новый же закон жизни двух миров был таков: в одном мире душа рождалась, обретала тело, росла, взрослела, старела – и обрывала свой жизненный путь словно на полушаге. И вот, оборвавшись как нить, она попадала в вереницу зеркальных переходов, плыла по ним, озаряемая лучами, и в этих лучах становилась тем, что есть, обретала новое тело, которому не нужно расти и не обязательно стареть. Она рождалась для нового мира, где уже жила и жила, покуда не проживала жизнь, и ей не приходило положенное время. Это был мир превращений и имя ему было – Ларес. В нем за каждой травинкой таились духи, разные духи, подающие тайные знаки. А над ним возвышалась где-то в сияющей тьме неба прекрасная, нетронутая тлением и не задетая ни одной червоточиной, трепещущая в полупрозрачном зеленовато-розоватом сиянии, утопающая утесами в тумане гора богов.
Боги покоились в сумрачном сиянии своей волшебной горы, имя которой Фариэльта, и которую лишь морскому страннику на заплывшем в неведомые просторы и сбившемся с пути корабле иногда доводится видеть в вышине сквозь туман, растелившийся над океаном. Только Фаэре, танцующая богиня, дарящая смерть и рождение, соединяющая и разделяющая миры, скрывая лицо свое под темным покрывалом, словно легкое облако парила над ларесийскими просторами, привечая своею улыбкой цветы и травы, зверей и птиц, а людям давая божественные знамения.
И хотя тяжелое проклятье лежало над рождением ее и над тем смертным, которого она могла бы полюбить, ни одна тень не нарушала ее покоя и не омрачала света ее улыбки. Холодная как луна, хрустальная как свет звезд, жестокая словно сталь, милосердная ко всему и ко всему равнодушная, она была свободна от любви, свободна от страсти, и танец ее мерно колыхал ночное небо, с которого звезды изливали тихое белое сияние.