АстероидБэлтТранс

— Все мы боимся неизвестности. Но что, если я вам скажу, что вполне себе известное и предсказуемое страшит нас куда больше?

В зале так тихо, что никто, кажется, не дышит.

— Возьмём в качестве примера смерть. С биологической точки зрения данное явление мы можем считать одним из самых изученных: да, мы не всегда можем судить о причине наступления смерти, но вот как этот процесс проистекает мы знаем наверняка, до мелочей. Не буду вдаваться в подробности, чтобы не портить настроение, просто поверьте мне на слово.

По рядам прокатывается нервный смешок. Все и правда доверяют спикеру.

— Более того, даже аспекты смерти, которые недоступны для научного исследования, мы стараемся объяснить еще как-то. Например, религией. Необходимость в боге или, если вам угодно, богах, отпала давно. Практически во всем. Но не в смерти. В загробном мире боги по-прежнему рулят.

Аудитория наполняется смехом, уже более уверенным. Спикер ждет, пока публика поутихнет.

— Боясь неизвестности, мы придумали себе рай и ад и, предшествующий одному из них, Страшный Суд. Тем самым мы вогнали себя в еще больший ступор. Теперь нас пугает неотвратимость наказания за все поступки своей жизни. Только вслушайтесь в это: за все. То есть, и за эти слова я расплачусь, похоже.

Эта шутка остается без внимания зала. Кажется, заплатившие круглую сумму за билет, слишком увлечены серьезностью мысли.

— Разве та версия мира, в которой после смерти все просто угасает, а наше тело разлагается и питает почву, кажется настолько же страшной? Нет, в нас рождает ужас только то, что мы считаем истинным: и не имеет значения, так это на самом деле, или нет.

Из курса лекций Фенрира Белкина, записанного его преданной поклонницей Жуткой Ух

Я толкнул дверь в следующий вагон с четким осознанием того, что мне действительно был необходим сон. С Хель мы договорились, что заночуем в первом пустом купе, которое встретится на пути. От пути непосредственно меня уже не просто укачивало — организм был готов вот-вот вывернуться наизнанку. Совсем как сам поезд. Я даже подумал, что в таком единении с составом мы и вовсе рисковали стать одним целым, но дальше пошлых мыслей о приступе рвоты на стенки кишки, мой мозг в нынешнем состоянии продвинуться был не готов.

Все мечты о жесткой койке с пахнущим порошком бельем разрушились моментально, стоило только увидеть, творившееся в новом вагоне. Да и вагон теперь угадывался едва ли. Это был лес: с искусственной травой и расставленными в случайном порядке пластиковыми деревьями. Ветки лезли в лицо с самого порога, поэтому всю фальшивость местной природы я разглядел не сразу. Что было очевидно, так это то, что в лесу было темно — по-видимому, выключенный свет символизировал ночь.

Я сделал шаг вперед и хрустнул пластмассовой веткой. Ветка треснула. Лениво воссозданная чаща ожила. Из-за деревьев стали появляться многочисленные животные: олени, лоси, зайцы, медведи и прочие лесные обитатели. Все это действие напоминало мне гобелен, висевший в кабинете дедушки.

Он был охотником и всегда этим гордился. Мама терпеть не могла, когда он притаскивал в дом очередную тушу несчастного зверя, и принимался фотографировать ее со всех ракурсов. Будучи вегетарианкой, она начинала рассказывать ему о непоправимом вреде, который он причинял природе.

«Звери плодятся и размножаются», — отвечал мой дед одно и то же. — «Жалко, что я твоего муженька вовремя не пристрелил, пока не убег. Пополнил бы коллекцию».

Мама игнорировала колкости в адрес своей личной жизни. Более того, вечерами напролет она помогала ему добавить новое изображение на гобелен. На ковре красовался мой дедушка в свои лучшие годы, окруженный всеми зверьми, когда-либо им убитыми. Тогда мне казалось, что его левая нога была водружена на камень, но теперь, вдруг, меня осенило.

«Да-да, батька», — прыснул внутренний голос. — «Все дело в вуду. Мамаша вонзала нитки в изображения папаши, чтобы причинить ему побольше боли».

Слова дяди о том, что гобелен был олицетворением пороков нашей семьи, где кто-то ими наслаждался, кто-то от них страдал, а кто-то и вообще на изображении отсутствовал, начинали обретать новый смысл. По мнению моего родственника, отсутствовал он на ковре именно потому, что никаких пороков за собой не имел. Наверное, именно ощущение мнимой святости позволяло ему (с его собственного разрешения, само собой) учить нас всех жизни своими неоднозначными фразочками.

«Если бы не была привязана нитками к одному мужчине, уже бы давно нашла другого», — говорил дядя. — «Но решишь меня послушаться — оставь лишнее место на гобелене. Обидно будет, если потом не влезет».

Из воспоминаний меня вырвали истошные вопли животных. Они заорали неожиданно и все сразу. Вой и визг, отражаясь от стен и завешанных иллюминаторов смешался с эхом и превратился в одну плотную закольцованную гласную «а». Я даже огляделся, опасаясь, нет ли поблизости моего дедушки с ружьем, но, как я и предполагал, в обозримой близости из не зверей (и то, условно), была только Хель.

Нахмурившись, она смотрела на бегающих туда-сюда животных, будто в самом деле надеялась отыскать в своей голове логическое обоснование происходящему. Звери то и дело бились частями тел о деревья, от чего поток звука вздрагивал, но не прерывался.

Когда я уже начал привыкать к своеобразной музыке, тянувшей на переосмысление академических шедевров (классическую музыку я на дух не переносил, такой она мне и казалась), между веток, заканчивавшихся чуть выше моего лба, высунулась голова оленя и завопила голосом старого волшебника из книги про кольцо и карликов с повышенной волосистостью на ногах:

— Бегите, глупцы! А не то она заберет вас с собой!

За этим последовало «вам пиздец» с самым выразительным произношением слова «пиздец», какое мне только доводилось слышать. В этом «пиздеце» чувствовалась не столько боль, сколько квинтэссенция всего, что из себя этот термин представлял: объем проблемы, его многоуровневую организацию и, конечно же, абсолютную неотвратимость этого самого явления. Наверное, именно поэтому подкрепленное «пиздецом» заявление, действовало на меня всегда больше, чем какая-либо табличка с предупреждением в духе «не влезай — убьет». «Не влезай — пиздец» — куда более лаконичное и семантически наполненное предостережение. Будь я тем, кто составлял правила техники безопасности, нет сомнений, все таблички были бы переписаны.

— Да что же вы стоите? — не унимался олень. — Бегите! Бегите, еб вашу мать!

Мне и правда захотелось убежать. И все же, силой воли я удержал себя на месте. Мурашки, волнами бьющиеся о спину, переместились в руки и икры.

«В конце концов, нужно показать Хель, что мы — не какая-то размазня», — очевидно, напирая на мою маскулинность, отметил внутренний голос.

Хель не была обременена тяжкой ношей имиджа «настоящего мужчины», поэтому тратить время на самовнушение не стала. Она протиснулась сквозь ветки к выключателю и щелкнула им, чтобы зажечь свет. Звери замерли, будто являлись частью параллельной электрической сети. На самом деле они были живыми, но на секунду мне показалось, что провода, проходившие по спинам некоторых из них, я все же увидел.

К счастью, совсем статичным все не стало. Олень, по-прежнему находившийся сантиметрах в тридцати от меня, шевельнулся.

— Застрял, — шепнул он и дернул шеей. Его рога запутались в ненастоящей растительности и двигаясь, он лишь больше скрывался за листвой.

«Время помочь своему товарищу», — сам себя подколол я.

— Ну-ну, — я похлопал его по боку, ощутив, что тот трясся от страха. — С'час. Не шевелись.

Олень задрожал еще сильнее.

— А кому легко сейчас легко? — попытался приободрить его я, и сложил небольшой стишок: «У кого рога оленя, тому трудно в наше время».

Оленя стих не приободрил. Пока я отодвигал отдельные ветви, чтобы высвободить рога, чем-то напомнившие мне схему московского метро, он послушно стоял, больше не говоря ни слова. Как только он оказался свободен, вместо какой-либо благодарности, олень встал на дыбы шикнул:

— Вали. Вали отсюда, мужик.

Я махнул на него рукой.

— Ладно уж. Чего мы еще не видели?

Олень замотал головой, мол «такого еще нет».

— Лучше повернуть вспять, — опять он принялся за свое. — Ты «Сияние» читал?

— Да.

— Ну так вот тут похуже. И не похоже совсем.

— Понятно.

Игнорируя совет животного и по-мальчишечьи выпячивая грудь, я нырнул в чащу, теперь скорее напоминавшую неумелую декорацию к школьному спектаклю про Красную Шапочку.

— Хель? — позвал я.

Лягушонка помахала в ответ.

— До тебя тоже тревожные лоси допытываются? — я знал, как обидно оленям было, когда их называли лосями.

— Нет. Все разбежались, — пожала плечами она. — Но раз уж заговорили, то главное, чтобы гномы не прибежали. Нет хуже мужланов, чем эти спермобаки по метр с кепкой.

— Гномы? — не понял я.

— Ну, антураж ведь явно из постановки Белоснежки, — тоже заметила сходство с театральной сценой лягушонка. По выражению ее лица было понятно, что объективизация, раскрывающаяся в сказке во всей красе, вызывала в ней исключительно негативные эмоции. И это несмотря на то, что сказка-то заканчивалась «хэппи эндом».

«Сколько посуды в доме этих маленьких эксплуататоров было перемыто против воли, чтобы в конце концов обрести не свободу и независимость, о которых мечтает каждая уважающая себя женщина, а еще одного мужика. Просто догадайся, кто был всего-навсего приложением к королевичу всю оставшуюся жизнь», — так я представил себе обсуждение классического сюжета с Хель, и желание поспорить о гномах отпало.

Где-то ближе к выходу упало дерево. За глухим ударом полого ствола последовал рык. Я обернулся на звук и сквозь хаотично расставленную растительность (но, как мне показалось из-за торчащих бирок с номерами, точно проинвентаризированную) увидел ее — огромную волчицу, стоящую на двух ногах, как человек. Она была черной-черной, в крупной овечьей шубе — с ровными и длинными, как частокол, зубами, за один факт наличия которых рекламщики оторвали бы ее с руками, лишь бы она снялась в одном из тех роликов про зубные пасты — недейственные, но такие вкусные. В лапах она сжимала посох — по-видимому, такой же пластмассовый, как и все вокруг.

Пронзив меня взглядом, волчица ударила посохом о пол и просипела голосом, записанным задом наперед — с кряхтящими «нь», «ть» и «ы»:

— В следующую нашу встречу я не уйду просто так. Ты не должен жертвовать собой. Еще есть время повернуть все вспять.

Я слышал ее так хорошо, что создавалось неподдельное ощущение того, что сказанное было вложено мне прямо в уши, мне и никому больше: ни зверям, ни Хель.

— Тема, — прошептала лягушонка. — Это про нее тебе инотрауды говорили?

— Про нее, — ответил я. — А ты не верила, что это она, а не он.

— Верила, — возразила Хель сдавленным голосом. Впервые я почувствовал ее страх: обволакивающий и тянущий куда-то на дно.

— Тема, — вновь зашептала она. — Останови ее. Пожалуйста. Она не выглядит безопасной.

От этих слов мое мужское начало затрепетало. Мне наконец выпал шанс проявить себя, перестать быть для полумарсианки нелепым почемучкой и заняться созданием образа рыцаря — спасителя, всегда готового прийти на помощь. Была в этом только одна проблема: внутреннее «я» не было согласно с такими тестостеронными побуждениями. Я тоже боялся волчицу.

— Я смертный, — вместо «да, любовь моя, сейчас с ней будет покончено», робко произнес я.

— Я тоже. Я живу вечно, но умереть-то могу. Сделай что-нибудь, как мы дальше пойдем? — она толкнула меня в спину.

— Как насчет того, чтобы не шевелиться? — предложил я. — Некоторые животные реагируют только на движение.

Волчица рассмеялась. Ее хохот рябью прошелся по железным стенам вагона и попутно свалил еще пару деревьев.

— Мое дело — предупредить, — ухахатываясь, сказала Бугул-Ноз и, открыв дверь, выпрыгнула из вагона.

По чаще пронеслось ветром не произнесенное ей вслух, но, как и до этого, хорошо слышное «пастушок».

Я почесал затылок. До сих пор я и подумать не мог, что делал что-то опасное или запретное. Шататься по поезду во все времена (с момента изобретения поездов, кончено же) было занятием привычным. Особенно привычным это было для тех, кто принял на грудь. Такие товарищи были заряжены неведомой энергией и находились во всех вагонах сразу, как бы телепортируясь от одной заварушки к другой, пока не засыпали или их не оставляли на ближайшей станции. Похоже, что в трезвом состоянии правила игры несколько отличались.

— Упустили, — Хель вздохнула.

За меня мое удивление выразили брови, поднявшиеся к седой пряди, болтающейся у лба.

— Что? Думаешь, она не вернется? На что ты надеялся?

Поведение лягушонки обескураживало. Она действительно была напугана. Глаза бегали по углам, левая рука напряженно сжалась в кулак.

— На то, например, что эта Бугул-Ноз, не может причинить вреда. Ты ведь сама рассказывала...

— Мало ли что я рассказывала, — подтвердила Хель мою недавнюю теорию о том, что она не очень хорошо контролировала собственную речь. — Значит, ошиблась. Ты видел ее зубы? А ее шепот? Она пообещала, что настанет час расплаты за все мои попытки скрыться. Почему ты просто стоял?

— Шепот? Она тебе тоже что-то нашептывала?

— Тема, это был шанс ее поймать! — практически сорвалась на крик полумарсианка.

— Я зассал! — прикрикнул я в ответ.

Времени, чтобы продумать откровение, не выдалось, поэтому оно вырвалось чистым и неискаженным мужским началом. Стало стыдно, и я упер зрачки в пол.

Хель тоже, очевидно, не ожидала услышать от меня такой честный ответ, потому что ее пыл сразу же поутих. Может быть, она поняла, что вела себя не слишком самодостаточно, а может, внезапно прониклась эмпатией.

— Нашептывала, да, — кивнула она. — Давненько мне никто не угрожал. Тем более так: открыто.

— Мне она только посоветовала не идти дальше, — сказал я. — Какие именно санкции последуют в противном случае, не упомянула.

Надув зоб, полумарсианка квакнула. Некоторое время назад я заметил, что она так делала, когда концентрировалась на чем-то или начинала придумывать на ходу новую теорию.

— Разные вещи. Отдельно в две головы. Так не умеет никто из раз ОСС. Что-то с этим не та-а-ак.

— Существо-то мифическое, — вмешался я в ее размышления. — Может, волчица нас так просто пугала? Не только видом, но и вербально. Новый подход, так сказать.

Искусственная трава зашелестела, и к нам вышел олень, с которым я уже говорил ранее. Он больше не трясся и даже статно выпятил грудь.

— Не новый, — серьезно помотал головой он. — Все звери способны на такое.

— Звери не..., — «могут общаться, так как не имеют языка» хотел сказать я, но вовремя осекся, ведь именно это и делал в данную секунду — общался с оленем.

— Обычная дремучесть людей, — олень потерся рогом о ветку. — Во всем обосновании того, что единственными мыслящими существами являются исключительно, так называемые, высшие расы ОСС, есть всего один аргумент: наличие у вас языка. Ну, я выучил его. Пустите теперь в свой круг?

Тон оленя был и назидательным, и осуждающим одновременно. Скорее всего, он чувствовал нечто схожее с тем, что я ощутил на Марсе, когда Тюр свысока высказался о человечестве и продолжительности жизни людей. Внутри меня тут же закрутился механизм — как в музыкальной шкатулке — но вместо мелодии на цилиндр был записан стандартный текст извинений. Была привычка извиняться чем-то, произросшим из моего характера или же следствием практики публичных извинений на камеру, популярной на Земле, я не знал. Олень моего тихого «я не хотел» даже не заметил.

— По сути, вы напираете на то, что язык состоит из следующих четырех компонентов, и только четырех одновременно: дискретности, грамматики, продуктивности и перемещаемости, — продолжал он. — Дискретность, способность соединять слова и звуки для передачи идей, конечно же, зверям свойственна. Мы постоянно предупреждаем друг друга об опасности или, скажем, о еде. Это вы в принципе и не отрицаете. Как и способность некоторых из нас говорить о предметах, отсутствующих в поле зрения в данный момент, что в вашей науке о языке называется перемещаемостью. Отдельные ученые даже сжалились над нами и установили, что при общении с высшими расами мы можем распознавать грамматику, то есть языковую систему правил. Но вот чего вы допустить никак не можете, так это нашу способность к продуктивности — применению языка для создания бесконечного множества ситуаций общения. Вы убеждены в том, что бобры общаются только о плотинах, совы — о мышах, а крокодилы, само собой, о ланях. Но это не так.

— О чем же вы тогда общаетесь? — Хель сложила руки на груди.

— В основном об этом и общаемся, это правда, — подтвердил олень. — Ваше заблуждение в другом — в том, что язык может состоять только из этих четырех компонентов.

— В действительности же есть еще четыре других: вода, воздух, земля и огонь! — вместо поддержки, которую мне так хотелось оказать страдающему от ложных представлений о зверях, выпалил я.

Мое «извините» безотказно спасло ситуацию.

— У нас язык более практико-ориентированный, это верно, — сказал олень. — Но это еще ничего не значит. Потому что другого фактора вы просто не замечаете, так как все развитые, как вы их называете, цивилизации, такую способность утратили. Я об общинности, сплоченности — процессе агрегации. Звери могут общаться не только не видя объекта, но и в том числе субъекта. Более того, мы можем как бы расслаивать мысли. В этом у нас всегда была потребность. Особенно у стадных животных.

Хель нетерпеливо помахала рукой в духе «продолжай».

— Ну, к примеру, у нас, у оленей. Если на нас начинают охотиться, мы должны держать коммуникацию все сообща. Вожак может одновременно обратиться к каждому из стада и сообщить, что делать конкретно ему. «Ты — беги туда, а ты — прячься здесь». Мы таким образом повышаем свою выживаемость.

— Бред какой, — признаться честно, мне мало верилось в подобную теорию. — А почему нельзя это же сказать вслух? Каждому.

— Экономия времени, — объяснил олень. — К тому же, индивидуальный подход.

— И почему наши ученые до такого не додумались, если это действительно так? — поддержала меня в моем сомнении лягушонка.

— Откуда же я знаю, — олень фыркнул. — Вы вообще все за нас очень удобно придумали: что мы можем, а что нет. Еще и обычаев своих навешали.

— С одомашниванием и скотоводством, это перебор, согласен, — закивал я.

— Да ладно это. Рабовладельчество проходили все цивилизации. Вы и себя уничтожаете не хуже, чем нас: концлагеря, экологическое катастрофы, вот это вот все. Я про другое, — если бы у оленя не было копыт, готов поспорить, он бы сейчас закурил и положил мне руку на плечо. — Я про то, что вы придумали за нас образ жизни, слишком его очеловечили.

— Нужны примеры. Иначе все превращается в демагогию, — перебила Хель.

— Хорошо, вот пример, — олень цокнул о пол. — После смерти все звери уходят за радугу. Такое вы приписали нам. И все из-за того, что в вашей скандинавской мифологии есть мост Биврест, ведущий в Асгард. А у нас нет никакого Асгарда. Зачем нам такое навязывание?

— Так вы за радугу уходите по умолчанию. Потому что безгрешные. Все звери — пусечки. А у людей и других существ ОСС еще Суд перед этим. Нашу судьбу решают там. Что же в таком навязывании плохого? — голос Хель был возмущенным. — Вам наоборот по нашей мифологии сплошные поблажки.

— А зачем?! — заблеял олень. — Среди зверей мудаков что ли нет? Почему это мы сразу в условный рай попадаем? Может, в наших религиях нас тоже на достойных и не очень делят.

Претензия звучала справедливо.

— Эгоцентризм. Вы уж не серчайте, — от искренности, на которую меня пробило в искусственной чаще, я почувствовал себя практически святым. — Все равно, уверен, религии у нас похожи. Они вообще все об одном и том же.

— У нас — другие, — не согласился олень и снова фыркнул.

— А Бугул-Ноз? Почему вы ее боитесь? — спросила полумарсианка. — Потому что хищник?

— Бугул-Ноз — то же самое, что и в ваших мифах, — помаявшись, все же сдался олень. — Разве что съесть может. Мне всегда казалось странным, что у вас он просто пугал людей. Это ведь волк. Волки — опасные существа. Или я чего-то не знаю?

— Опасные, — подтвердил я. — Как считаешь, нам не стоит идти дальше?

Я помнил просьбу Хель не спрашивать о таких вещах первых встречных, но с оленем мы, казалось, говорили уже вечность, поэтому такую дерзость я себе все же позволил.

— Все религии, как ты сказал, и правда про одно и то же, — философски посмотрел вдаль олень. — Не зря это ведь так. Процесс жизни у всех все равно примерно схож. Какие-то аспекты разве что разные. Попробуй посмотреть на это под другим углом. Что, если за радугу уходите по умолчанию вы, а не мы?

— И? Это что-то меняет?

— Да, очень высвобождает. Снимает сразу все зажимы. Я и сам долгое время в эту вашу чушь верил. Так вот, я тогда действительно бессмертным себя чувствовал, ведь знал точно: что бы ни случилось, меня полюбас ждет рай.

— Как-то это... — я подбирал некоторое время слово. — Тупо. Это все равно, что прыгать в пропасть, надеясь, что не разбиться тебе поможет бог, а не страховка.

— А я о чем? — усмехнулся олень. — Сказка для нейтрализации страха. Хотя кое-что хорошее в ней и есть. Это — позитивный настрой. Он на самом деле помогает жить.

— Угу, не так страшен ад, как его рисуют дети, — хмуро сказала Хель.

В моем детстве мама говорила нечто похожее, но только про мам, которые были на самом деле симпатичнее того, как их изображали первоклассники.

Постояв так еще некоторое время, мы распрощались с оленем и вышли в тамбур, перед выходом выключив свет. В голове у каждого из нас была каша. Что стоило делать дальше, а что нет, никто из нас не знал наверняка.

— Ничего себе, мой вагон, — указала лягушонка на дверь, фальшиво удивившись. — Пошли, сейчас поспишь.

Я не стал спрашивать, как она узнала свой вагон по двери. В общем-то мне было все равно. Усталость отдавалась пульсацией в висок. Наверное, если бы меня все-таки сожрала кишка поезда, я бы не стал сопротивляться. В конце концов, вдруг олень был прав и все, что нас ждало, было всего-навсего радужным мостом. О том, что вагон с Биврестом остался давно позади тогда я почему-то не подумал.