АстероидБэлтТранс

— Я ему и говорю: брось меня лечить. Либо у тебя есть семь пайков до соседней станции, либо сходи нахрен на ближайшем астероиде. Что тут непонятного?

Инотрауд поднял вверх все пять конечностей, как бы подкрепляя своё недовольство. От этого униформа на нем засборилась, и он стал походить на дерьмовый пейзаж одной из земных резерваций средней полосы: мятый песчаный пляж с окружавшими его соснами, в которые местные ходили пустить струю, когда сильно стеснялись напрудить прямо в воду.

Вагон выпрыгнул из очередной безвоздушной ямы. Опомнившись, второй инотрауд вытянул спинную клешню, больше похожую на обкромсанную ветку денежного дерева, и обхватил кружку в подстаканнике, запрыгавшую по столу.

— Тфью ты, пидор. Сейчас моча, а завтра сидр, — раздосадовано, пусть и будто бы немного обыденно продекламировал он, глядя на все же выплеснувшуюся часть жидкости. — Технологии у них, только чтобы в жопы нам поглубже заглядывать. А такую херню закупить не могут.

Ища поддержки своей глубокой мысли, он обернулся на меня. Точнее, глаз-то у него не было, но взгляд был: я уже научился чувствовать его: то ли язычком, то ли копчиком. Я лишь утвердительно кивнул.

«Стоило все же подумать дважды, прежде чем соглашаться ехать с кондукторами», — подумал я.

Эти ребята меня уже порядком утомили, а ехать было ещё, по меньшей мере, до появления первой седины. То есть, считай, лучшие годы жизни.

— А место было все же моим, — сам того не ожидая, обиженно выдал мой голос.

Инотрауды уже набрали воздуха в свои легкие (у каждого было по одному), и хотели было ответить на мой выпад, но я вовремя добавил:

— Извините. Мне все нравится. Случайно как-то вырвалось.

Тот, что сидел у окна, с внутренним взглядом попронзительнее заржал.

— Не хотел он. Слышал? А-ха-ха. Ну ты и бздун.

— Не бздун, — не согласился я.

— Бздун, бздун, — подтвердил второй. — У нас почему глаз-то нет? Мы тебе в душу сразу смотрим. Не хотел бы сказать, не подумал бы даже.

Мне стало ещё неуютнее.

— Так это вы что, мои мысли что ли подслушиваете?

— С самой первой секунды, — похвалился большеглазый — тот, что таращился на меня с подстаканником в клешне. — Но ты не боись, мы тут и не таких наслушались.

— Могу себе представить, — снова постарался изобразить понимание я, такое уж у меня было воспитание. — Но вы все равно меня извините. Просто на пассажирское место изначально рассчитывал.

— Да так ведь только лучше, — воскликнул Глазастый. — С профессиональными попутчиками все спокойнее будет, чем с этим жульем сраным. Ещё и белье первым получать будешь.

— И новости со всего поезда самым первым, — добавил второй.

«Какие там новости? Одни сплетни зелёные... или сопли...?» — подумал я и тут же осекся, осознав, что внутри себя я был не один.

— Пойду подышу. К этому чувству нужно привыкнуть, — сказал я. И добавил еще какое-то оправдание. С инотраудами мне и вправду до сих пор общаться не доводилось.

— Чертовы нептуне. Неудивительно, что они всегда работают в дорожных службах. А эти, так и вообще: Биба и Боба, — зло выпалил я, громко хлопнув дверью. — Отдали мое место какой-то шишке из министерства полулысой старой жопы, еще и глумятся.

На горизонте, если так вообще можно было выразиться, замелькал ослепляющий, нет, выжигающий своей белизной, диск солнца. По привычке захотелось потянуться и взбить под собой подушку, чтобы вздремнуть еще часок-другой. Но черта с два. На самом деле просто засбоили биоритмы. Еще долго так будет. Как минимум, до самого пояса, а это, по меньшей мере, 150 миллионов километров. Чуть больше (ха-ха), чем от Москвы до Миасса — единственного места, где я, по какой-то причине, побывал за все немногочисленные по меркам Юэфошников, 30 с хвостиком.

Я окинул взглядом коридор с красным паласом, украшенным серо-золотистыми орнаментами, напоминавшими ушную серу, размазанную по ковру находчивым школьником, нежели чью-то осознанную задумку. Двери всех купе были плотно заперты. Пассажиры знали, что дорога предстояла долгой, а потому не спешили социализироваться.

Намеренно шаркая купленными перед отъездом лакированными ботинками о ворс ковра, я добрался до тамбура: хотелось курить. И в туалет. Поочередно.

В тамбуре трясло значительно сильнее.

«Какое-то неподходящее место для того, чтобы расслабиться и отвлечься», — подумалось мне, но за неимением выбора, я был согласен и на такое. В конце концов, лучше было расплескать только часть мимо, чем все. Тем не менее, с места я не сдвинулся.

Рядом с бегающей туда-сюда раздвижной дверью следующего вагона, разложив синие волосы, под которыми прятала свои лягушачьи перепончатые руки, сидела девушка. Должно быть мифредатка. Глаза у нее были библейски печальными и лишь иногда смыкающиеся вертикально веки, оставляющие после себя едва видную пленку, покрывавшую весь белок, нарушали каноничность момента.

Пялиться на нее было неловко, но оторвать взгляд все равно было невозможно. Причудливое сочетание белоснежной кожи и гигантского раздувающегося раз в несколько секунд зоба, провоцировало любопытство. К тому же, она явно обладала какими-то навыками гипноза.

«Точно мифредатка», — подумал я. — «Помесь марсианки с какой-нибудь меркурианской рептилией».

Я попытался потушить мысль, словно кондукторы застукали меня за курением гашиша, но, к счастью, мои попытки были ничем более, чем просто паранойей. Поселяться в чужих головах мифредаты не умели. Они вообще не имели ничего уникального, кроме внешности, а называли их так, как называли, скорее из высокомерия, исходящего от полнокровных, монолитных, как они сами выражались, жителей ОСС. Название родилось из чьего-то коммента под постом о метисах:

«Из-за таких мы и не можем достроить свой Иерусалим размером с Мир. Гребаные Бишламы, Мифредаты и другие Снусмумрики»».

Фраза так понравилась Политбюро ОСС, что тут же разлетелась по СМИ (хоть часть про Снусмумриков, само собой, была вырезана. Как и про Бишлама — так звали главу департамента противодействия коррупции), а после и закрепилась в умах всех-всех, в том числе и самих мифредатов.

Девушка повернулась к выходному шлюзу и меня, слегка помутив в нижней части живота, наконец немного отпустило. Оцепенение сменилось уже ощутимым дискомфортом в кишках и двумя сопутствующими желаниями: сбегать в сортир и почесать языком. Второе было особенно актуальным, учитывая то, что мифредатка сидела, облокотившись на дверь в уборную. Курить совсем расхотелось.

— А что вы тут сидите? — я решил не действовать в лоб. Стереотипы, пусть я и сражался с ними в неравном героическом бою, все же действовали и на меня. «Черт знает, что у них на уме. Еще посадит на кончик своего раздвоенного языка: и пиши пропало».

Не отрывая взгляда от рамки иллюминатора, она ответила:

— А что, есть другие предложения?

Предложений у меня не было.

— Не на китов ведь тут охотиться, — добавила зачем-то мифредатка.

Я попытался представить ее, светлокожую лягушку-марсианку, охотившейся на китов, и тут же заметил, что она сидела на огромной пластине, до сих пор незаметную под волосами.

— Ого. Это что, клык какой-то? — не без интереса спросил я.

— Это зуб. Клык — это когда отсасываешь, — она приставила руку ко рту и изобразила. — Клык, клык, клык.

— На китовий не похоже, — я постарался не придавать особого значения неловкой шутке.

Она посмотрела на меня со всей серьезностью учительницы по природоведению. Я тут же вновь оцепенел.

— У китов усы, а не зубы. Ты что, дурак? А это зуб мигалоглота. Из глубины Тихого.

— Мегалодона, наверное, — поправил я, чувствуя, что еще могу отыграться после неудачного предположения о клыке.

Девушка вопросительно вздернула брови.

— Ну, большие акулы такие. По правде говоря, вообще думал, что они давно вымерли.

— Вымерли, — подтвердила она. — А мигалоглоты — нет. Это вообще не животные. Мы так лодки Сельхознадзора называем: на них мигалки большие установлены. Так вот это с обшивки носа одного из затонувших выдернуто. Зубом зовут иногда: из-за дебильного детского рисунка с акульей пастью.

— Не то, чтобы прямо очевидно, — признался я. — Это типа трофей, получается?

Мифредатка кивнула.

— Хочу, чтобы вместо могильного камня воткнули. И написали: «Хель Видиида. Ловила китов и объясняла незнакомцу, что такое «мигалоглот».

Она протянула ладонь с присосками. Я подумал о том, что мне еще никто не представлялся, одновременно анонсируя свою смерть, и потряс руку.

— Артаксеркс. Можно просто: Тёма.

Хель улыбнулась.

— По Фрейду прямо.

Из-за дурацкого имени я страдал с самого детства, поэтому радости разделить не смог: просто физически. Очевидно, мифредатка, как и все остальные, отсылала меня к библии и нашему в ней, так сказать, взаимодействию: письму о Иерусалиме и всему такому.

— А что, прямо обязательно уже о могиле думать? — перевел я разговор в другое русло, чтобы придушить уже начавшую расползаться паузу. — Ты вроде молодо выглядишь... Ну... Для полумеркурианца.

— Я полувенерианка, — оскорбилась Хель. — Но вам, землянам, а в особенности, белым мужикам, наверное, вообще все пофигу: что азиаты — китайцы, что меркуриане — крокóдилы.

Я хотел было вновь начать оправдываться, но она моргнула вытянутыми зрачками и приказала молчать.

— О могиле — да, пора. И не надо тут шуточек про имя. Ты ведь знаешь, куда идет поезд?

Она ослабила невидимую бичевку, чтобы я мог как-то отреагировать. Веревка так сильно сдавила горло, что я прокашлялся, попутно почувствовав себя одной из тех вебкамщиц, переусердствовавших с узлами шибари, выполняя заказ для очередного одинокого толстосума.

— Ну да, разве маршрут корректируют? — просипел я, твердо решив, что попрошу ее больше не вводить меня в транс. После следующего раза. Мало ли, в этот получилось как-то случайно.

— Нет, я не про это. Я про настоящую конечную, — слово «настоящую» она выделила особенно сочно.

— Та же конечная, что и в билете, — я пожал плечами.

— Нас везут на Юпитер не просто так. Мы — выбранный излишек ОСС. Превентивная мера, направленная на устранение перенаселения. Этот поезд — таймер, отсчитывающий часы до эвтаназии каждого пассажира.

Все стало понятнее. Хель была сторонницей идеи оверпопуляции, разработанной Фенриром Белкиным: дешевой, но крайне липнущей ко всему живому существу теорией, состоящей из трёх абзацев, двух притопов и медийности популиризатора околонаучных знаний, правая рука которого постоянно возилась в верхушке вымазанного в геле полубокса, иногда как бы невзначай вырываясь вперед — в острую распрямленную зигу. От успеха таких кадров у меня начинало свербить в носу.

— Эвтаназия — это разве не что-то добровольное? — решил я злорадно докопаться до мифредатки.

«Тут-то я тебя и расколю».

— Разная бывает: добровольная и принудительная. Нам просто вгонят трубки под ногти — и все. Еще один поезд. С гробом в качестве локомотива.

Я понял, что у нее нет ногтей, но сказать что-то про внешность не осмелился.

— И что, нельзя как-то подешевле с нами тогда расправиться что ли?

Такой аргумент был идеальным: вечным и прагматичным.

— Дешевле можно. А гуманнее — нет. Юпитер ведь заселен почти никак: тюрьмы да больницы. Ну и источники. Кто там искать станет? Скажут просто, что в гелии задохнулись — и все.

Мой боевой настрой мгновенно поубавился. С адекватной аргументацией сторонника теории Белкина я еще не сталкивался.

«В гелии», — повторил я себе. — «В геле, может быть? В геле Фенрира Белкина?»

— Ну ладно, — произнес я вслух. — А подозрения не вызовет, что со всеми именно с этого поезда что-то случилось? — предпринял уже менее уверенную попытку я.

— Так там ведь никто не живет. Коренного населения нет. Так и так все приезжие. Какая разница, с какого поезда? Да и потом: если бы ты сам не ехал на этом же поезде, поверил бы ты в такую историю?

Вопрос звучал как-то по-нечестному обезоруживающе. Так и хотелось высунуть язык и передразнить полукровку: «там ведь никто не живет».

— Просто бы махнул рукой на меня. И сказал, что какая-то «обненькая» теории заговора плетет, — продолжила она. — Но хрену — больше тут никого нет, у всех акклиматизация. И ты призадумался. Значит, не такая уж и чушь.

— Все это херня как-то. И про ногти — тоже. У тебя их вообще нет, — рассекая разреженный воздух тамбура вылетели слова из моего рта. Внезапно нахлынувшее детское чувство обиды не получалось сдержать уже во второй раз за полчаса.

— Но это ничего. У меня, вон, липучек нет, — попытался спасти положение я, но понял, что еще сильнее вогнал свою и без того терракотовую рожу в ярко красную краску.

Хель раздула зоб и спрятала лицо за волосами. Было очевидно, что на дальнейший разговор рассчитывать не приходилось. Как и на возможность попасть в туалет.

Я выдавил из себя сконфуженные извинения, и, напоминая издалека сдувающийся воздушный шарик, который мотало по коридору вагона, вернулся обратно в купе к инотраудам. Те с хохотом гоняли чаи.

— А вот и наш громко думающий, — сказал ближайший к окну. — Ну что, привел в порядок мысли?

— Только засрал.

— Так всегда, — поддержал меня второй. — Зачем куда-то идти, чтобы подумать, если мысли и так всегда с тобой?

— Он не от себя ведь уходил.

— А от нас-то чего скрывать?

— В этом-то все и дело, — лупоглазый достал из кружки ложку с прилипшим к ней сахаром, облизнул и постучал по морщинистому лбу коллеги.

— Слушайте, — я вмешался в их идиллию сразу, пока они еще окончательно не расплавили мне мозг. — А куда идет поезд?

Оба уставились на меня. И разверзлись конным ржаньем.

— Вовремя ты решил спросить. Ты, случаем, не Мимир? Больно джиниус-с-с!

— Не-не, наш попутчик — марсоход. Cмотри, — чуть более осунувшийся инотрауд нелепо задрыгал конечностями. — Бип-бип-боп. Я — робот-долбоеб. Где я?

Я снисходительно выдержал глумление. В конце концов, вопрос и вправду был экзотическим. Справедливости ради, чуть менее, чем сравнение с Мимиром, но все же экзотическим.

Дождавшись, пока инотрауды вытряхнут все поросшие мхом шутки, которые они, должно быть, пересказывали друг другу из года в год (уж очень артистически отточенными они казались со стороны), я поделился с ними разговором, который состоялся у меня ранее с Хель, не забыв упомянуть о сомнительности теории Фенрира Белкина.

— Тьфу-ты, сучка. Все же пролезла на борт.

— Да я видел ее билет. Настоящий же.

— Ну и что? Откроет шлюз в тамбуре, чтобы пепел стряхнуть, и прилипнем тут же к стенам, как гарь ко дну кастрюли. Или еще что похуже.

— А что ты похуже туда лепишь?

«Друзья», — сконцентрировавшись, мысленно отвлек их я, чтобы не напрягать лишний раз голос. Это сработало. По физиономиям инотраудов было видно, что им нравилось залезать в мой череп.

«Вы что про саму теорию-то думаете? Могут нас на эвтаназию везти?»

— Нас — нет, — ответил Глазастый. — Мы работаем на АстероидБэлтТранс, что нам будет-то? А про пассажиров — хэзэ. Всякое может быть. У тебя на билете-то что написано?

«Бирмингем», — уверенно, пусть и беззвучно изрек я. — «Юпитер, Бирмингем».

— А точно? Запомнил?

По спине мурашами пробежали первые сомнения. Билет я отдал кондукторам при посадке. Еще тогда мне показалось это странным.

«Так, а как не точно-то? Или вы билеты перепечатали?»

— Ничего мы не перепечатывали. Штамп поставили, белье меняем, чай наливаем — и все. Даже о количестве вагонов не в курсе: ты видел эту махину вообще? Наша юрисдикция — 9 купе, плюс сральник. А за курс движения мы не отвечаем.

«Кто тогда отвечает?»

— Тот, кто ведет. Ты что, даже на машине никогда не ездил? — с искренним удивлением спросил Жухлый. — Кто баранку крутит, тот твою судьбу в своих руках, считай и держит. У него спрашивать и надо.

«Разве не АстероидБэлт отвечает за курс?»

— Компания отвечает за выплаты компенсаций, если что случится. И за сервис. И за подготовку машиниста. Но ведь если ему самому что-то взбредет в голову — разве его остановишь?

Я покачал головой, вытряхивая из нее инотраудов.

— Пошли вы, — сказал я вслух, считая это все шуткой из своеобразного «курса молодого бойца», то есть «поездца». Но кондукторы и не думали смеяться.

— Нам, братец, все равно куда ехать, хоть в небритые подмышки королевы Англии, — ближний ко мне, положил одну из своих культей мне на плечо. — У нас контракт пожизненный. Наше дело — мягкотело. За перепрограммирование маршрута отвечает машинист.

Я так и не понял, было это очередным представлением моих «профессиональных» попутчиков, или же намек на нечто большее.

Спустя минуту они уже и вовсе забыли о нашем разговоре: такая у них была профдеформация.

Я глянул на пропитанный пылью иллюминатор и задумался. Но на этот раз мои мысли были слишком серьезными, чтобы в них лезли любители заваривать один и тот же чай три тысячи раз.