Цугцванг

Солнечные лучи, преодолев сто пятьдесят миллионов километров, пунктуально прибыли на Землю — вовсе не для того, чтобы поджаривать отдыхающих, а чтобы загнать их в спасительную тень раскидистых деревьев.

На потрескавшихся парковых столиках уютно доживали свой век шахматные доски с налётом благородной старины: потемневшее дерево, поблекшие клетки и фигуры, больше похожие на жертв уличных баталий, чем на доблестных воинов. У коней — отбиты носы, у королей — стёртые временем короны. Лишь пешки, скромные труженики игры, стойко держались. Они знали секрет долголетия: чем незаметнее, тем целее.

Тем временем за центральным столом кипела уже десятая партия подряд — непримирительное сражение двух закалённых ветеранов парковых битв. Один — угрюмый стратег с вечной складкой сомнения на губах и щетиной, будто натёртой наждаком — пристально щурился на доску, как сапёр, занятый разминированием коварной мины. В уголке рта у него дымилась сигарета. Каждый его жест был нетороплив, глух — как шаги в тумане.

Его противник, известный под прозвищем Киллер, — гладко выбритый, фанатично сосредоточенный, с видом корпоративного ликвидатора, вызванного тушить чужие катастрофы — деловито протирал запотевшие очки. Движения его были точны и холодны: ни лишней эмоции, ни малейшего права на ошибку.

Вокруг «гладиаторской арены» сгрудилась разношёрстная толпа зевак, сочувствующих и самопровозглашённых комментаторов. Парковые шахматы воспринимались здесь всерьёз — если не как олимпийская дисциплина, то уж точно как неофициальный чемпионат мира среди пенсионеров и безработных философов.

Среди наблюдателей выделялся высокий мужчина, выглядевший так, словно только что осознал: где-то между белой ладьёй и чёрным ферзём притаился ответ на вопрос, мучивший его годами.

— Милену привет! — окликнул его кто-то. Мужчина машинально отмахнулся, не отрывая взгляда от доски, будто боялся, что один лишь поворот головы нарушит хрупкое равновесие Вселенной, где решалась судьба партии.

По всей видимости, игроки за центральным столиком обладали абсолютной, почти религиозной репутацией. Если в этом парке и были шахматные боги — то это были они, мерявшие интеллект и наглость под одобрительный гул толпы.

— Всё! Последняя! — объявил небритый, с видом генерала, устало объявляющего финальное сражение кампании. — Чемпион сегодняшнего дня, — уточнил Киллер, с пунктуальной серьёзностью вновь протирая очки.

Фигуры были расставлены с торжественной педантичностью. Первый дебютный ход прозвучал звонко, с характерным щелчком — как удар барабана в ритуале начала битвы. Каждый следующий шаг сопровождался колким комментарием, не хуже остроумной газетной колонки: и анализ, и ирония, и тонкая пассивная агрессия — на случай, если противник вдруг не уловит намёк.

Это была не просто игра — это был шахматный стендап с элементами психологического давления и лёгким налётом семейной драмы. Партия становилась всё напряжённее, как ссора между супругами: сперва — гнетущее молчание, затем — ехидные реплики с двойным дном, а позже — явные провокации.

И вот — кульминация. Рука небритого бойца потянулась к ладье, как рука полководца к последнему, тщательно припрятанному козырю... и замерла. В этот миг даже голуби перестали клевать крошки на дорожках — так ощутимо повисло напряжение.

— А ты хорошо подумал? — вкрадчиво, почти по-дружески, поинтересовался Киллер, прищурившись с видом коллекционера, оценивающего антикварную подделку. — Можно ведь и нарваться.

Прокуренные пальцы соперника задумчиво зависли над доской. Он понимал: перед ним классика жанра, шахматная попытка устрашения из арсенала «холодной войны». Одно дело — осознать манёвр. Другое — устоять. Особенно когда оппонент не только умеет блефовать, но и — как водится — выполнять угрозы. В этих краях репутация — основная валюта.

Поколебавшись ещё мгновение, он резко и решительно «ввинтил» ладью в клетку, будто ставил жирную точку в ультиматуме, подписанном кровью и детским матом. Затем скрестил руки на груди и с видом человека, оплатившего последнюю ипотечную квитанцию, приготовился к последствиям.

— Я что-то сделал не так?.. — пробормотал Киллер, неожиданно утратив корпоративную холодность и напустив на себя выражение пассажира, который понял, что забыл паспорт за пять минут до посадки.

Эта фраза — «я что-то сделал не так?» — могла быть чем угодно: тонкой манипуляцией, попыткой просверлить брешь в обороне и впрыснуть туда яд сомнений. Или вовсе — чисто человеческим моментом, трещиной в броне. Небритый сузил глаза, изучая оппонента, будто пытаясь вспомнить: перед ним — интриган? Или просто усталый человек?

Всё это могло быть частью ловушки, замаскированной под растерянность. А могло — и вправду быть чем казалось. Потому что даже «киллер» — это тоже живой человек. Или, как минимум, юридически обязан им быть.

И тут на доску легла тень. Не метафорическая — самая настоящая: плотная, весомая, как крышка рояля, готовая вот-вот обрушиться на пальцы. Над игроками нависла внушительная фигура мужчины, втиснутого в короткую, не по сезону и не по телу рубашку, из которой наружу вырывались мощные, густо опушённые руки — словно два автономных существа отчаянно пытались выбраться из хлопкового плена на свободу.

К этому портрету добавьте непробиваемый лоб и выражение лица, будто он решает в уме то ли дифференциальное уравнение, то ли задачу трёх тел. В кругу завсегдатаев его знали под прозвищем «Орангутанг». Ласково. С оттенком уважительного страха.

Не заметить его было невозможно. Разве что вы впервые в этом парке. Толпа мгновенно ощутила его приближение — по рядам прокатился ропот, как если бы в кастинговый зал вошёл сам режиссёр.

— Гроссмейстер! — прошептали несколько голосов с нотами трепета и благоговения. — Лично анализирует!

И правда, лицо его застыло в торжественно-судебном выражении. Брови сомкнулись в строгую арку. Рука лениво почесала мохнатое предплечье, словно решая: вмешаться... или позволить этим двоим закончить битву в духе гладиаторского этикета — «кровь до рассвета».

Он скользнул взглядом по доске. Затем — ввысь, в крону дерева, где, возможно, прятался бог шахмат. И произнёс негромко, как о погоде:

— Ну да... Форсированный выигрыш в пять ходов.

Он небрежно кивнул в сторону неопределённости и добавил:

— У вас, кстати, цугцванг. Любой ход — ведёт к поражению. Но, увы, ходить всё равно надо. Такие правила, знаете ли.

Он пожал плечами с философской грустью метеоролога, сообщающего о ливне в день свадьбы. Затем вновь уставился в листву, где, казалось, ему подмигивал неведомый шахматный дух. И, глубоко вздохнув, добавил:

— Ах, извините. Не хотел мешать.

Не дожидаясь благодарностей или жертвенных подношений, Гроссмейстер неспешно развернулся, покачиваясь на кривоватых, но уверенных ногах, и двинулся прочь — в сторону киоска с мороженым.

Толпа зашевелилась — как зрители на гладиаторском шоу, случайно оказавшиеся на лекции по метафизике. Послышались шепотки, восхищённые ахи и одиночные хлопки.

Киллер призадумался. И наконец нашёл комбинацию, о которой намекал Гроссмейстер. Он выпрямился, скрестил руки на груди — с видом человека, только что подтвердившего свою правоту перед Абсолютом.

Соперник не двигался. Он уже всё понял. Смотрел на доску, как смотрят на торт, рухнувший собственноручно в день рождения — с болью и недоверием.

— Тебе подсказали! — хрипло прорычал Небритый.

— Подсказали? — переспросил Киллер с наигранным удивлением, округлив глаза, как человек, только что узнавший, что в пончиках есть калории. — Думаешь, мне нужна помощь этих... — он махнул рукой в сторону исчезающей фигуры Гроссмейстера, — ...высших существ? Серьёзно?

— Да сам бы ты никогда не догадался! — вспыхнул Небритый, перебирая фигуры так, будто надеялся нащупать квитанцию за проданную душу. Или записку: «Прости, я помог. — Гроссмейстер».

Киллер дёрнул плечом и медленно стряхнул с рубашки несуществующую пылинку.

— Это не считается, — упрямо повторил Небритый, уже апеллируя к невидимому суду общественности. — Это... вмешательство третьих сил!

— Тогда вызывай экзорциста, — лениво бросил Киллер, собирая фигуры с доски. В его движениях было столько же сожаления, сколько у официанта, убирающего недоеденный десерт. — Или дух Капабланки. Может, он внесёт ясность.

И тут из-за дерева раздалось величественное покашливание — таким в древности начинали пророчества, а сегодня — лишь матерые пенсионеры. Из тени выступил старик: прихрамывающий, с банкой газировки и выражением непрошенной мудрости.

Его знали как неформального арбитра, хранителя уставов и ходячую энциклопедию эпохи. Толпа расступилась перед ним, как чаща перед старым друидом, готовящимся к ритуалу с участием козла.

— Вот теперь начнётся апелляция, — шептались в толпе. — Настоящая: с обвинениями, поправками, отсылками к прецедентам 1987 года и, возможно, реконструкцией партии... по положению корок от семечек.

Киллер не моргнул. Выдержал приближение этой ходячей комиссии по этике с достоинством собеседника, которого всю жизнь обвиняли во всех бедах мира. — Мне ничего не подсказали, — произнёс он ровным, устоявшимся голосом. Пожал плечами, словно извинялся за солнечную погоду на похоронах. — Мне просто сказали, что выигрыш есть. Ну и что? Мало ли кто что говорит. Некоторые и по телевизору утверждают, будто Земля плоская — но это же не повод чертить край континента мелом.

— Не "кто-то", а гроссмейстер, — вмешался голос из толпы с интонацией школьной учительницы, застукавшей ученика с выпавшей из рукава шпаргалкой. — Ты ведь не сомневался, что выигрыш существует. Вот и нашёл. Это и есть подсказка.

Толпа одобрительно закивала. Один пожилой зритель даже достал очки и начал их методично протирать, как перед оглашением исторического приговора. Арбитр хмыкнул, остановился у доски, глубоко вздохнул — будто собирался продуть позицию дыханием разума — и произнёс:

— Ну, формально — да. А по-человечески — нет. Предлагаю: либо переигровка, либо мороженое. Кто на что готов.

Высшему приговору никто не возражал. Фигуры вернулись на исходные позиции. Небритый твёрдо сделал первый ход — без колебаний, как будто восстанавливал не только справедливость, но и честь, утерянную в предыдущих партиях и паре неудачных реплик.

— Серьёзный дебют, — кивнул Киллер. — Прямо как заявление в прокуратуру. — Жди ответ. Сейчас начнётся, — прошептали в толпе, с предвкушением, будто перед финалом чемпионата мира.

Пальцы вновь скользнули над клетками. Воздух загустел от сосредоточенности и табачного дыма. Кто-то уже начал делать ставки. Милен, уставший от шума, отошёл подальше — как болельщик, сбежавший от эмоциональной толпы после спорного пенальти. Он шёл вдоль аллеи, увлечённый мыслями, но всё равно ловил обрывки диалогов — как послевкусие от спектакля, который не отпускает после выхода из театра.

"Если мы знаем, что у задачи есть решение, — размышлял он, — мы почти наверняка его найдём." Именно это, понял он, отличает мастера от новичка. Не техника, не библиография — а базовая уверенность, что выход существует. Новичок сдаётся не тогда, когда всё потеряно, а когда ещё не уверен, стоит ли искать спасение.

— Уверенность — это бродить по закрытому торговому центру, зная, что выход где-то есть. Пусть на нижнем этаже, в подсобке, за дверью ресторана. Но есть. Знание о его существовании — это уже подсказка. Внутри включается режим поиска, как у шахматиста, которому сказали: здесь мат в три хода. И он его найдёт. Просто потому что знает — он там.

Потому, думал Милен, сильнейшие игроки всегда хранят эту странную уверенность — даже в тумане, даже когда всё криво, даже когда остальные уже ушли. Он усмехнулся. Сам ведь не раз испытывал это: когда всё казалось бессмысленным, а внутри вспыхивал маяк — "ищи, оно рядом". Эту уверенность называют по-разному: интуицией, чутьём... или просто упрямством.

Милен прибавил шаг. Ни с кем говорить не хотелось. Через десять минут он добрался до квартиры. Дверь отозвалась мягким скрипом. Горел тусклый свет — тот самый, что он снова забыл выключить. И вдруг — прямо перед ним возникло лицо. Мужское. Бледное, испуганное. С немым вопросом: "Ты что здесь делаешь?"

Паника вспыхнула мгновенно. Милен вскинул руку — инстинктивно, будто собирался оттолкнуть незнакомца. И незнакомец сделал то же самое. Мгновение — и всё стало ясно.

Зеркало. Старое, пыльное, которое он собирался выбросить неделю назад. Поставил у входа, чтобы не забыть. И, конечно, забыл. Теперь оно встречало его, как забытый домашний дух, слегка обиженный тем, что его попытались изгнать, но передумали.

Милен выдохнул и улыбнулся уголком рта — тому, что даже страх иногда оказывается всего лишь отражением самого себя. Он закрыл дверь. И тут — на краю бокового зрения — мелькнула ещё одна фигура. С протянутой рукой. Сердце сжалось, но через секунду он вспомнил: в коридоре стоит новое зеркало. Купил его взамен старого. И до сих пор не повесил.

Почему-то в голове всплыло задумчивое лицо Гроссмейстера-орангутана, глядящего в крону дерева, словно в реальность, где всё заранее решено.

— Похоже, я становлюсь слишком впечатлительным, — пробормотал Милен, едва усмехнувшись. Подошёл к книжной полке, вытащил том наугад — свой ритуальный способ удивить себя: открыть страницу и позволить дню вставить реплику.

Он положил книгу на стол, готовясь к чтению. И в этот момент — резкий, слишком реальный — раздался телефонный звонок.

— Милен? Детектив Милен! Почему не отвечаешь? — донёсся напряжённый, знакомый женский голос. — Эния? Я в отпуске, — спокойно ответил он, стараясь звучать уверенно. — Был в парке. Смотрел шахматы. Имею право, вроде бы. — Конечно, — голос стал строже, как будто каждое слово преодолевало внутреннюю преграду. — Но... у нас проблема. Серьёзная. И никто не понимает, что делать. Я подъеду через пять минут. Не хочу, чтобы это всплыло где попало.

В трубке повисла тишина. Милен почувствовал, как дрожь прошлась по спине. Он предчувствовал: отпуск закончился.

— Хорошо, Эния. Жду, — сказал он. И знал: страница останется непрочитанной.