06.03.1897
Просматривая свои записи, я заметил, что не рассказал вам о том, как они попадут в свет, покинув эти затхлые стены.
Всё дело в том, что больница наша находится в четырёх милях от ближайшего населённого пункта. В прошлом это был дом какого-то доктора, герцога по происхождению, но это не столь важно. Он любил работать с пациентами в уединении, так что построил свой дом вдалеке. Спустя где-то сто лет, во время переоборудования больницы, встал важный вопрос о снабжении, который закончился дружеским рукопожатием между директором клиники и главой фармацевтической компании, где первый выступал в роли дойной коровы для второго. Но документ был оформлен, плата установлена, и кареты, набитые препаратами, взяли курс сюда. Теперь каждый месяц приезжает новая, доставляя морфин, спирт, бинты и прочее. Многое из этого даже не используется, а попросту крадётся медперсоналом и позже продаётся в городе втридорога всяким наркоманам. Это даже для меня не секрет.
Поставки производит один и тот же человек, доставщик из фармацевтической фирмы. Худой, долговязый, с гладко выбритым смуглым лицом, повисшим на тонкой шее под длинными, как у женщины, чёрными волосами — парень по имени Оливер Торнтон. Когда-то он работал уборщиком в той же школе, где я преподавал. Мы встретились случайно, во время одного из его визитов в хранилище. Иногда мне дозволяется гулять по коридору, но только с завязанными руками, что, впрочем, всё же лучше, чем с завязанным языком.
Наш разговор был коротким, но продуктивным. Ему было наплевать, что это за бумага — кроссворд или приказ об убийстве — он согласен был передать её в «Таймс», а затем в отделение Скотланд-Ярда. Последним в нашем договоре, как и в случае с больницей и фармацевтической компанией, встал вопрос денег. Торнтон возразил, что теперь я нищий и мне нечем платить, а всё моё имущество можно сложить в футляр для сигарет, отчего я демонстративно рассмеялся.
— Банки Англии умеют хранить деньги, как никто другой, — сказал я, ухмыляясь, как кот с мышью в зубах, и наблюдая, как меняется лицо моего друга.
Я продиктовал ему счёт, он согласился.
— К сожалению, не могу пожать тебе руку, Оливер, — сказал я напоследок. — Излишки моего образа жизни.
Он удалился, и с той поры мне стало ещё более волнительно. Я не боялся, что курьер присвоит себе мои деньги: счёт был выписан всего на сто фунтов стерлингов — баснословная цена для простого доставщика, работающего за двадцатку в месяц. К тому же деньги для меня теперь не важны. С тех пор я думал лишь о том, как бы мне не переоценить себя и не написать чушь, над которой только посмеялись бы в отделении полиции. Этот страх стал униматься, когда я написал первое предложение, и совсем пропал со второй ночи.
Продолжу свой рассказ дальше.
Я не видел Эбби три дня и почти успокоился, постепенно забывая своё волнение. Я не религиозен и не верю в Бога помогающего, немного понимая сущность Бога карающего; это называют роком или ужасной случайностью. Наконец, я понимал, что смертельную болезнь невозможно победить силой духа, на крайний случай — лишь отстрочить. Мне было жаль девочку, но я отвыкаю даже от интересных людей столь же быстро, как привыкаю. «Я могу лишь проститься с ней на похоронах», — размышлял я, прохаживаясь по саду. Мысль о том, что мне вновь придётся видеть лицо моего соседа-зверя, который уже перестал быть прежним Джоном Миссером, приводила в дрожь.
Но Эбби пришла сама. Подбредая ближе к чаще, я думал прогуляться по тропинке, петлявшей, как упавшая нить, через небольшой лесок к пруду. Здесь было тихо и безлюдно, ничего другого мне и не было нужно. За очередным поворотом я увидел знакомую девочку, стоявшую по колено в траве в метре от дороги. Я вздрогнул, приковав свой взгляд к её по-прежнему бледным, но вполне здоровым щеками, к алым губам и спокойному, как мелодия флейты, взгляду, а следующим шагом ударился о камень и едва не упал, успев ухватиться за ветку.
— Боже мой, Эбби, — сказал я, тяжело дыша и выпрямляя спину.
— Вы меня напугали, мистер Обермуд, — она приподняла голову и посмотрела на меня.
В руках её, как и в прошлый раз, находилась кукла, только теперь на её лице не было... лица. Ни глаз, ни рта — сплошной белый шар. Девочка сжала куклу крепче.
— Я тебя напугал? — спросил я, улыбаясь.
Тонкие струйки пота потекли по шее.
— Да. Вы шли слишком тихо. Я вас не слышала. Здешние любят петь песни.
— Но не любят ходить сюда, — возразил я, подходя к ней. — А я не люблю петь. У меня плохой голос и никудышный слух.
— Наверное, — она посмотрела на куклу, грустно провела по её голове рукой и вновь обратилась ко мне: — Но я думаю, что это вам говорили те, кто пел ещё хуже вас. Так всегда бывает.
Я замолчал, прислушиваясь. Мне послышались шаги, но это был обман слуха. Ветка ударилась о сук. Жуткий ветер, громкий, как оперное пение, пронёсся по лесу, пронизывая до костей. Я вздрогнул, а девочка даже не шелохнулась. Я вспомнил о её болезни.
— Ты ведь... — у меня в горле стоял ком, я сглотнул и начал вновь: — Ты ведь вместе с сёстрами должна лежать в постели. Ты больна.
Эбби покачала головой.
— Больна лишь Кэти. Она при смерти. Ни я, ни Анна не болеем.
Я удивлённо посмотрел на неё, стараясь уловить в глазах крупицу лжи или маленькую, едва заметную дрожь в голосе, но тщетно. Правда и искусная ложь звучат одинаково, верно. Но то ангельское создание не могло врать. Ни за что.
— А как же доктор, он ведь...
— Доктор видел лишь Кэти. Она лежала в гостиной, вся замотанная в одеяла, словно на морозе. Она бредит и часто говорит что-то непонятное. То вспоминает себя ещё совсем ребёнком, то говорит о том, что хотела бы гастролировать по Европе. Доктор сразу поставил диагноз. Других он смотреть не стал, и отец предположил, что с нами то же самое.
— Но почему он так подумал?
— Он боится.
— Чего?
— Что врач сообщит то же самое о нас. Кроме нас у папы никого нет.
Девочка грустно посмотрела на куклу, пряча глаза. Я стоял на месте, вглядываясь вдаль, но мысли мои были с Эбби. Тогда я вдруг подумал, просто предположил, что смогу взять её в дочери. «Ведь её отец уже совсем без ума, того и гляди убьёт в припадке горя», — размышлял я.
Ветер вновь поднял свои могучие крылья, расстилая их по земле. Столб листьев воспрянул вверх, дотягиваясь едва ли не до верхушек сосен. Я прикрыл глаза рукой и невольно обратил их к Эбби. Худенькая девчушка гладила платьице своей куклы. Маленькие ручки медленно разглаживали тугую ткань, ровняли её. Моя собеседница была грустной и тоскливой, как старая, знакомая душе мелодия, но ни одна слеза не падала на её бледные щёки. Мне захотелось взять её на руки и обнять, прильнуть к ней, заставить улыбнуться, но я сдержался, впервые за долгое время ощутив к кому-то искреннюю привязанность и любовь.
— Ты не хочешь со мной прогуляться? — спросил я.
Она подняла голову и улыбнулась:
— У меня есть время. Мы можем пройтись.
Она держалась спокойно и немного гордо, как вела бы себя женщина гораздо старше.
Мы шли по тропинке и первые несколько минут просто молчали. Дочь Миссера была занята своей куклой и иногда глядела под ноги, переступая очередной сучок.
— Ты знаешь, что такое смерть? — спросил я, сжимая кулаки от страха и смятения.
Зубы мои лязгали друг о друга, словно на улице был жуткий мороз.
— Да, — спокойно произнесла Эбби, — я догадываюсь. Папа мне когда-то рассказывал.
— Послушай меня, пожалуйста, дорогуша, — я присел и посмотрел ей в глаза. — Твоя сестра умрёт. Это очевидно, хочешь ты того или нет. Заразиться и умереть может и другая сестра. Ты должна понимать, как велика на это вероятность.
Я понял, что перегнул палку слишком поздно, и поэтому ожидал увидеть мелкие, как роса, слёзы на её лице. Она могла бы возненавидеть меня, но на деле её лицо оставалось прежним, словно оно было сделано из мрамора, неспособного к новым эмоциям.
— Я понимаю. Знаю, что такое горячка.
Я посмотрел себе под ноги, уже готовясь зареветь от напряжения. Руки тряслись, как у алкоголика.
— Я хочу... — я сглотнул слюну, сделал глубокий вдох, — хочу взять тебя к себе. Хочу уберечь тебя от этого недуга. Прошу тебя, пойдём со мной. Я смогу защитить тебя от отца, если он вздумает мне помешать.
Девочка потупила взгляд, но промолчала. «Давай же, скажи что-нибудь!» — молил я. Сознание готово было взорваться яркой заревой эмоций. Впервые в жизни я так волновался за другого, впервые в жизни я нашёл смысл жизни, как бы тавтологично это не звучало.
— Я пойду с вами, хорошо.
Я поднялся и едва не упал от вскружившего голову восторга. В груди проступила боль, я пригнулся, переводя дыхание.
— Я проведу эту ночь у вас дома, а завтра мы заберём мою сестру, а потом и папу, — она запнулась, задумавшись. — А папе мы поможем.
Я кивнул.
— А когда она выздоровеет, вместе с ним мы отпразднуем наше воссоединение. Воссоединение нашей семьи. Семьи Миссеров.
Я закрыл глаза, едва не заплакав. Не могло быть всё так хорошо, не могло быть всё так сразу. Он ведь по-прежнему её отец. Даже если с палкой в руке, которой собрался её бить, даже если с револьвером, которым решил облегчить её мучения — всё равно это её отец. Всё равно.
Я сжал кулаки, выпрямился и со всего маху ударил по дереву. На старой шершавой коре проступили капельки алой крови. Я отдёрнул руку и отвернулся.
— Пойдёмте, — сказала девочка. — Я думаю, вы сможете нам помочь.
Эбби пошла вперёд, а я поплёлся за ней, чувствуя, как ноги гудят от невыносимой усталости.
Мы шли где-то минут пятнадцать и, поднявшись на небольшой выступ, вышли к моему саду. Уже вечерело, но погода унялась, шторм сменился приятным охлаждающим бризом, словно мороженое в летнюю пору.
Эбби всю дорогу молчала, даже не оборачивалась. Мне казалось, что временами она улыбалась или что-то шептала. Я зевнул, подошёл к своей двери и достал из кармана ключ. Моя спутница стояла у окна, разглядывая дом. К тому времени я уже почти забыл её слова. Я был рад, что этой ночью она никуда не уйдёт. Я открыл дверь и впустил её.
— Присаживайся на диван, — сказал я, закрывая дверь.
Подойдя к окну, я оглядел дом Джона Миссера, пустой и безжизненный. «Если этот человек придёт, то я не открою, — решил я. — Буду бороться за неё». Мне стоило бы добавить, что я не имел на это никаких прав, но речь шла о счастье маленькой девочки.
Я постелил ей в одной из комнат наверху, небольшой, с низким потолком, наглухо закрытым окном и маленькой кроваткой, в которой некогда спала Офелия, будучи ребёнком. Эбби оглядела комнату и сказала, что ей здесь очень нравится. Она положила игрушку на стол, стоявший рядом с кроватью, и обратилась ко мне:
— Оставьте мне свечу, я не хочу засыпать без света, — попросила она, — мне будет одиноко в темноте.
Я спустился вниз и отыскал свечу. Нечеловеческих усилий стоило мне вернуться назад: я едва не падал лицом на пол. «Когда всё это закончится, я обязательно схожу к врачу», — думал я, заходя в комнату.
Поставив свечу на стол, я достал спички, зажёг одну и поднёс к фитилю. Блеснула маленькая искра. Эбби довольно улыбнулась. Этот огонёк отражался в её глазах огромным пламенем.
Она сказала, что сама разденется, когда я уйду. Я кивнул, пошёл прочь из комнаты, и когда был у самого выхода, гостья спросила:
— Вы ведь заберёте её? Да? Мою сестру.
На секунду я призадумался. Мысли путались в голове, как длинные нити.
— Сестру? Да, конечно, заберу.
— Тогда спокойной ночи.
— Спокойной.
Я вышел из комнаты, держа в руках ключ. Заперев дверь, я пошёл к себе. Сделать это меня заставила мысль о том, что Эбби может уйти. Зайдя в спальню, я достал из-под кровати маленький футляр с золотым обрамлением. Открыв его, я вынул потёртый, серебристого цвета револьвер, а за ним шесть патронов. Поместив каждый из них в барабан, я положил футляр обратно.
С улицы послышались громкие крики. Я подошёл к окну, опустив револьвер вниз, и увидел Джона Миссера, стоявшего на коленях перед своим крыльцом. Закрыв лицо руками, он бормотал что-то бессвязное.
— Умерла, умерла! — завопил он, падая лицом на землю и методически ударяя кулаком по твёрдому грунту. — Они все умрут, все... Я не вынесу этого...
К нему подошёл прохожий. «Должно быть, конец», — подумал я.
Я задёрнул штору и, чувствуя внутреннее удовлетворение, спустился вниз.
«Может быть, всё к лучшему, — думал я, садясь на диван. — Жизнь отсевает ненужных и оставляет только самым лучших, как сито в пшене или гречке».
Я сел на диван, крепко сжимая пистолет. Если Джон Миссер попробует забрать мою Эбби, то я пристрелю его, чего бы мне это не стоило. Теперь она моя.
На миг я закрыл глаза, но открыть их уже не смог. Револьвер выпал из руки, я наклонился набок, ощущая сладостное наслаждение, и заснул. Сквозь темноту я всё ещё слышал крики безумного соседа.