Часть IV
У моего лучшего друга были светлые-пресветлые белоснежные волосы. И прекрасные карие глаза.
Он жив и здоров. Но в моём сознании к нему применимо лишь прошедшее время.
Разбил мою веру в людей окончательно, и главное – мою веру в то, что я могу быть кому-то по-настоящему интересен, что могу быть любим.
Я первым подал ему руку. По-детски наивно предложил дружбу, даже не узнав имени. И он, рассмеявшись, согласился.
Тогда я был очарован первым близким другом, мне казалось, в нашем общении всё прекрасно, гармонично. Мне казалось, он слушает меня, ценит, старается понять.
Однако сейчас я понимаю, что всё плавно вело к предательству, окончательному и жестокому: то, как он морщился и отворачивался, когда я решался рассказывать о своих мучениях, о червях; то, как мог не ответить на мой звонок, просто из-за того, что был не в настроении говорить, а я так хотел услышать его голос, просто умирая от боли; то, как часто обсуждал меня с остальными; как излишне поспешно прерывал наши объятья; и демонстративно нехотя читал мои рассказы, никогда не доходя до последней строки...
Но я так любил его. Сильнее всех на свете.
Дружба длилась очень долго, целых восемь лет. Временами связь ослабевала, но мы всегда были самыми близкими приятелями друг у друга, об этом знали и одноклассники, и все наши родственники.
Я был изгоем с начальной школы, но ему, даже находясь в тесной дружбе со мной, как-то удавалось избежать клейма неудачника. Он был даже своего рода героем, ведь поддерживал такого жалкого и болезненного аутиста, как я. Немалую роль играл и контраст – тощий и сутулящийся заика рядом с высоким белокурым ловеласом.
Никогда не помогая мне в драках, друг объяснял это тем, что я должен справляться сам, – я ведь мужчина, а не сопля.
Он никогда не присоединялся, конечно же, к издевательствам. А если становился их случайным свидетелем, то как можно быстрее уходил. Делал он это с рассерженным лицом, за что ему спасибо – меня это всегда немного приободряло, что не всем смешно от моей боли.
Я очень любил его рисовать. В моём альбоме было очень, очень много набросков, портретов любимого лица.
Он об этом знал, творения не хвалил, но слегка краснел, когда я хвастался новым, как мне казалось, удачным рисунком. И для меня его смущение всегда было приятнее любых комплиментов.
И хоть предпосылок было предостаточно, то мгновение, когда он отказался от меня, оттолкнул, его холодные, ненавидящие глаза действительно шокировали меня. Никогда не забуду этот взгляд.
Помню, я сперва удивился, не понял — когда при всех он сделал вид, что впервые видит рисунки. Когда вырвали мой альбом и начали обзывать педиком. Как друг впервые усмехнулся. А потом и засмеялся.
Долгие душевные разговоры по ночам, прогулки и совместное творчество — всё развалилось вмиг.