Что вытворяют демиурги
Я заметил его, когда мама подпиливала мне когти, которые в последние месяцы росли очень быстро и стучали по камням при ходьбе – это и стало, фактически, моим первым воспоминанием. Вот мелькнувшая на стене, размытая дождём тень – кто-то крадётся по саду, за окном, совершенно серый и какой-то мягкий на вид. Стоило мне обернуться, как этот кто-то исчез, и появился уже через пару месяцев, в том же окне, только глядел пустым и неосознанным взглядом, словно между нами было не оссивное стекло, а каменная стена. Тогда я попытался указать маме на подобную небывальщину, но взрослые не имеют привычки обращать внимание на рычащего в сторону окна малыша, пытающегося отгрызть игрушечному тивру голову. Я чихнул, в ноздрях горячо засвербило, пришлось прикрыть глаза, а когда я снова их открыл, незнакомца в проёме окна уже не было видно. Много позже, когда чешуя на ногах перестала отслаиваться, а зубы – болезненно резаться, я осознал, что квартира наша была расположена никак не ниже четвёртого этажа, а пожарная лестница была у отцовского кабинета, а вовсе не у моей детской.В садик меня так и не отдали – мама волновалась по поводу моего слабого здоровья и была отчасти права. Вряд ли ровесники отнеслись бы с пониманием к нелетающему собрату. Три цикла лун я провёл дома, оберегаемый теплом родных и изредка замечающий на себе сочувственные взгляды, но в школу всё же был зачислен. На этом настоял отец, которому надоело видеть, каким неприспособленным к жизни и слабым я росту. На торжественное открытие учебной поры я был отправлен в отутюженном костюме, ярко-красной, под цвет чешуек, бабочке, с целым чемоданом лекарств и справкой от лекаря, позволявшей мне заниматься лишь наземным спортом. Садясь в папин огромный шершневоз с бронированным откидным панцирем и ускорителями – по два с каждой стороны — я увидел мягкое серое существо снова. Лицо его – по крайней мере мне казалось, что в том месте должно было быть лицо – закрывали чёрные намокшие пряди, похожие на те нити, что плела нянюшка Шереб. Я помахал ему рукой, но он вряд ли увидел мой дружеский жест из-за потоков дождя.У меня не было друзей, кроме Эребора – чёрной плюшевой копии меня самого, только раз в десять меньше — и в первый же школьный день мой друг оказался на самом высоком щите площадки для игры в скаркс. Они знали, прекрасно знали, что сам я ни за что не смогу его достать – наверное, надеялись увидеть мои слёзы или заставить меня умолять о помощи. Они не дождались ни одного, ни другого – я ушёл в общежитие, словно ни в чём не бывало, и только там дал волю душившему меня горю. Не только потому, что у меня забрали друга – просто я впервые был так далеко и надолго от дома, я уже несколько дней – больше, чем за всю свою жизнь – не видел лица матери, и совершенно не знал, что же мне теперь делать.Настоящая жизнь подкралась ко мне на своих костяных крыльях и уже дышала в затылок: мне было десять полных и два подлунных цикла, я тосковал по дому и хотел оказаться где-нибудь далеко-далеко – в таком месте, где моя неспособность летать была бы не больше чем маленьким недостатком. В ту ночь мне приснилось, как небеса пожирает пламя, и спасаются только те, что так и не смогли взлететь.Утром на подоконнике меня ждал плюшевый Эребор.***«Кто ты такой?» или «Что ты здесь делаешь?» звучали глупо даже в моей голове, поэтому я просто сказал:— Привет.Мне ответили далеко не сразу: казалось, что он давно ни с кем не разговаривал. Или, может быть, просто не понимал языка? Я повторил приветствие на иллийском, потом накастисе, на южном диалектном Бертри, после чего мои лингвистические знания постыдно иссякли. Что ж, в школе я не был лучшим учеником. Языки я учил только те, что могли пригодиться мне в перспективе: командировки в Иллию или Беал вполне возможны, если ты входишь в состав местного почтамта. Даже если совсем не умеешь летать.Он теперь смотрел на меня – не в глаза, но на лицо – значит, услышал. Однако всё так же хранил молчание. Я попытался протянуть к его разуму тончайшую ментальную ниточку – такое редко срабатывало, да и то только на отставших племенах из центра, но попытка - не пытка. Едва лишь моё сознание коснулось чужого, как в глазах заплясали разноцветные искры – несостоявшийся собеседник с лёгкостью оборвал связь. А потом я услышал его голос.— Прекрати! – на чистейшем аканви.Теологию я прогуливал с завидным постоянством, но аканви разучивал усердно, несмотря на насмешки – не только учеников, но и учителей. Уж не знаю, чем меня привлёк этот мёртвый язык – наверное, своей необычайной простотой усвоения? Как бы то ни было, мозг выдал единственное «Нет», а потом память подсказала «Понимаю каплю». Капля в языке аканви употреблялась в обозначении чего-то очень маленького, совсем небольшого. Незнакомец нахмурился. Уж не перепутал ли я звуки и не послал его только что собирать задницей цветы в соседнюю галактику?Затылка – там, где сходились височные гребни и начиналась с такой тщательностью отращиваемая грива, предмет моей глупой гордости – коснулось холодное дуновение, словно бы от ветерка, и мою голову наполнил чужой шёпот. Он отдавался эхом, будто звучал в огромной пещере, и всё так же говорил на аканви – но теперь, через мыслеобразы и яркие картины, я его прекрасно понимал.— Ты не знаешь моего языка, я правильно понял? Или знаешь его так мало, что боишься говорить... Как так может быть, разве это правильно – да никто и не учил, как правильно, глупость какая... – он словно забыл, что я всё ещё слышу все его мысли.Пришлось прервать его монолог так тактично, как я только сумел – поймать его взгляд, дать понять, что я, вообще-то, всё ещё тут.— О, да! Ты знаешь, стало быть, другие языки.. Сколько их тут? В этом... месте?Я попытался вспомнить курс общей лингвистики. Вроде бы, только на нашем материке около трёх тысяч? Хм...— Так много? Сколько же? Великие звёзды... сколько веков... вашей цивилизации? Сколько лет? Лун? Чего угодно?История... Древняя история... Первые стоянки наших предков, вроде бы, нашли на севере, далеко от Беала, и было им около ста двадцати тысяч лун от роду.Он был шокирован. Из глаз его – странных, трёхцветных – не исчезал страх, который рос по мере того, как я всё больше и больше рассказывал о своей стране, своём материке, своём мире...Когда я начал запинаться, пытаясь объяснить принцип действия шершневозов и осодеписов – я никогда особо хорошо не разбирался к технике – незнакомец вдруг осел на пол, съёжился, обхватил рукой голову и спрятал лицо в колени. Только тут я наконец заметил, что у него нет левой кисти – вместо пальцев зияла пустота. Как я не заметил этого раньше? Не может же быть, что его вид полностью лишён природной симметрии? Да и не стал бы он с такой тщательностью заматывать обрубок какой-то шершавой тканью.— Что с тобой? – я как можно аккуратнее коснулся его макушки – никогда не знаешь, насколько хрупким может оказаться собеседник. Когти-то его явно не были приспособлены к тому, что умели делать мои. Конечно, я регулярно их подпиливаю, чтобы не выглядеть каким-нибудь приверженцем дикой культуры или отщепенцем, не сумевшим найти работы.— Я просто... боюсь. – отозвался в моей голове тихий голос – он даже не поднял головы, спокойно отреагировав на моё прикосновение.Я аккуратно подвернул хвост и опустился рядом – мама всегда говорила, что нужно уметь утешать. Я понятия не имел, сколько этому существу лун, но сейчас он выглядел какготовый расплакаться четырёхлунный дех, а ведь некоторое время назад он разговаривал со мной на равных.— Не бойся... Расскажи мне о себе. Откуда ты? Ты не похож... ни на кого, — да уж, вот это я выкрутился. Всё же, не так уж часто я пускал в ход свою недоразвитую тактичность.Он поднял голову – я поспешно отдёрнул лапу – и с тоской подглядел на небо. Сейчас оно потихоньку зеленело, из-за видимого горизонта поднималась вторая луна – Серпент – чтобы присоединиться к своей сестре, сиреневой Туа. Скоро будут видны первые звёзды – ярко-жёлтая Сиццао взойдёт первой, за ней засветится тусклая Имирь, а потом уже можно будет увидеть почти все туманности.— Мой дом был далеко отсюда. Я искал его... Искал много циклов... лет... лун... Но так и не смог найти дороги. Меня не отпускало. Кажется, будто я на привязи и могу ходить лишь по кругу – насколько хватит верёвки. Ваш мир – колышек для меня.— Ты пришёл со звезды? – из всего им сказанного, я мало что понял. Колышки? Круги?Он горько усмехнулся:— Можно и так сказать. Мой дом был меж звёзд, в потоках Силы, и звёзды просеивались через сито людьми моего народа, вычишались, помещались на своё законное место. Мы были всесильны. Ткали свет, вышивали линии истории на ткани Мироздания, носили в кувшинах жизненный сок... Но я всё испортил.В преданиях моей земли – тех, что рассказывала бабушка – есть история о небесных дехарах, которые каждую ночь выпускают своих скакунов попастись. Так появляются звёзды. Да только мы давно переросли эти сказки - именитые теологи утверждают, что Творец един и не чураются привить свою веру студентам. Не то чтобы я верил во что-то определённое – мне больше по душе была теория, объясняющая появление нашего мира из жидкой материи окружающего космоса – но сейчас, сидя рядом с этим непонятным прищельцем – или сумасшедшим мутантом или ещё кем – я чувствовал, что звёзды не так далеки, как кажутся.— Ты всё испортил?— Я... — он выпрямил ноги, на которых тоже отсутствовал когти и хоть как-то подобие чешуи, и откинул голову назад, впечатавшись в стену. – Я был маленьким и безрассудным. Идиотом. Полез туда, куда не следовало, и всё разрушил. Я запер свой народ в их собственных творениях. Они ведь с ювелирной аккуратностью делали мирки, взращивали их постепенно, лелеяли их, следили за правильным ходом истории. А теперь следить невозможно. Как следить, если находишься внутри – ничего не рассмотришь, не уследишь за всем, будет много ошибок, много боли... А я... с одной рукой... Знаешь, вся сила сосредоточена в руках – наверное, многие и вовсе об этом позабыли. Скажи, разве тебе нравится тут жить? Разве всё хорошо? Разве... разве не преследует вас каждый день ужас?Я моргнул, пытаясь прийти в себя. Если я правильно понял... Если...Плохо ли мне? Что ж, могло быть лучше. Мне было неуютно в школе, но в университете всё было немного иначе... Моя мать разбилась на торфяниках в своём экипаже несколько лун назад... До моего рождения, говорят, была война с Авазизом, и оттуда не вернулся мой прадед с братом. В городе неспокойно, на работе неспокойно, поджимают налоги – спокойно лишь у меня дома, где всегда тихо, потому что я даже домашних животных не держу. Плохо ли мне? По ночам я думаю, как бы всё обернулось, умей я всё-таки летать... Или если бы мама всё ещё была жива... Или если бы я всё-таки осмелился пригласить Лилит на тот танец?.. Она ведь любила воздушные танцы, я не посмел... Плохо ли мне?— Такова жизнь. И она нравится мне – какая есть.Он молчал. Мысли его совсем перепутались, я не мог понять даже те отголоски, что долетали до моего разума.— Погоди... Но тогда ты... Ты говоришь, что твой народ строил миры? Руками? – якинул взгляд на его здоровую руку, на запястье которой блестел широкий чёрный наруч. Что-то наподобие, но шипастое и дикое, носили отряды беальского десанта. – То есть... Не может же быть, что ты...— Я не следил за вами, не учил, не направлял – я искал дорогу домой. И теперь понимаю, что поступал неправильно. Мне... мне жаль. Очень жаль.Меня словно током ударило. Это серое недоразумение... это что же... Творец? Тот самый, о котором твердят теологи и Великое Подкрылье? Вот этот, бледный, с тонкой – я сквозь неё даже сосуды вижу – кожей? С чёрными патлами, со странными глазами, без чешуи, без крыльев, без гребней, без когтей и со странно изогнутыми коленями? Я припомнил изображение Творца в Лунном Доме: когда стоял на экскурсии напротив дышашего уверенностью и силой изваяния рослого дехара с шестью огромными крыльями, хитрым выражением лица и длинными белыми гребнями. Ничего общего с тем, что сидел рядом – потерянный, вымаливающий прощение однорукий бог. Бог. В голове не укладывается.— Нет... Ты же не можешь быть тем, кто сотворил всё вот это? — я описал в воздухе дугу, указывая на двор со старыми покрышками, размалёванные подростками стены и мусорные баки. В этом живописном переулке не хватало только дыма и парочки головорезов.— Не то чтобы совсем всё... – протянул «творец» и поднялся с места. От готового заплакать деха не осталось и следа. – Ты ведь не веришь мне. Я покажу кое-что. Только не думай, что это трюк или ещё что-то... Просто смотри, а потом можешь говорить всё, что вздумается.Он поднёс к губам правую руку, и тут же зашёлся к приступе кашля. Я вскочил, но он так посмотрел на меня, что я понял – лучше не подходить. Кашель прошёл, он ловко расстегнул наруч зубами, размял пальцы и...В начале каменная дорожка подёрнулась рябью, словно в воду упала одинокая капля, потом из-под земли полезли тонкие усики какого-то растения – оно быстро разрослось в большой сине-зелёный куст с гроздьями белых ягод, а после из центра куста, отодвигая колючки и изогнутые веточки, выползла лупоглазая рогатая тварь, сверкнула чёрным глазом и бодро поскакала по улице в сторону светящейся аптечной вывески. Я сел, а бог – теперь я, пожалуй, был готов это признать – быстро положил руку в валяющийся в луже наруч, ловко защёлкнул его, придерживая одну из створок коленом, и посмотрел в мои глаза.— Ну?— Как ты это сделал?— Случайно. Желал я, конечно, совершенно другого, но с одной рукой это сложно... Нестабильно... Выходит неправильно.— Я всё равно не верю, что ты бог.—- Я не бог, — искренее удивился творец. — Я просто творю.— Но почему я?— Ты был первым, кого я увидел. Не в то время.Серое существо за окном детской. И у дома, под дождём. И в школе...— Для меня всё немного иначе. Как... карусель, которую не остановишь. Я не сразу понял, как нужно делать это правильно.Где-то вдалеке завыл шершневоз. Зацокали по камню чьи-то когти.— Тогда пойдём со мной. Передо мной ты ни в чём не виноват. Я расскажу тебе о мире ещё, сделаю всё, что могу... И теперь ты сможешь следить. Пусть даже силой одной руки.Так мой дом стал чуть менее спокойным. То есть, почти перестал быть таковым. Одичалый однорукий бог потихоньку привыкал к тому, что творилось вокруг. Он, наверное, раз тысячу, не меньше, извинился за то, что я не умею летать. Потом мне стало уже тошно от его «прости» и я запулил в него кружкой. Ожог лечили долго – горячая жидкость попала на левую руку, а он наотрез отказался снимать наруч. Его имя я узнал только спустя подлунныйцикл - своё же я выдал сразу, когда уходил на работу, впервые оставляя его одного. «Шаллит Ат'лаалос» звучало куда благозвучнее, чем «Джерс Скичкес» - но когда я сказал ему об этом, он долго ворчал. Он рассказал про Итимритис, про перчатки, про башни и стеклянные шары.Он больше не пытался найти дорогу домой, с головой погрузился в свою работу, частенько отлучался – но совсем ненадолго – и я понятия не имею, видел ли его ещё кто-нибудь. Через цикл Беал и Авазиз заключили, наконец, мирный договор, чего не могли сделать уже около сорока лун, прекратились наводнения в Свароке, почти исчезли дрейфующие льды...У меня самого дела тоже пошли в гору – перевели на другую должность, работу можно было брать домой, и у меня появилась куча времени для того, чтобы подумать. И я думал – много и, наверное, всё-таки не совсем о том, о чём следовало бы – но это уже совсем другая история. Хотя и в ней серый однорукий демиург, потерявший свой дом, занимает немало места.***Есть местная легенда – о дехаре, которому удалось поговорить с богом. Он не стал его пророком, не поднял массы для восстания против несправедливости и антидуховности, не читал проповеди и не учил, как жить. Он просто поговорил с ним – и бог изменился к лучшему. А потом этот дехар просто ушёл домой.