Requiem [Historical Figures]

«... Никого и никогда больше я не любил, как в тот раз. Горы Кавказские для меня священны».

— Михаил Лермонтов. Выдержка из личного дневника (1839).

         В высокой траве, под дождем и градом
                       алеет мундир багровей заката.

Туман сгущался над горами, скрывал в непроглядной дымке зеленые склоны. Отчаянно завывал ветер. Холодно.

Мишель пытался дышать медленно и размеренно, но вдохи и выдохи получались рваными, даже самое ничтожное усилие доставляло дикую боль. Грудь поднималась тяжело, будто была залита свинцом. Рана больше не дымилась, но боковым зрением Лермонтов видел подле себя траву, запачканную насыщенным красным цветом. С губ срывались только слабые, еле слышные полу-стоны и вымученные хрипы.

Он был ранен в бок на вылет. Пуля пробила легкое.

Они стояли друг против друга на расстоянии пятнадцати сажень, буря отчаянно бушевала, дождь хлестал по погонам мундира.

— Стреляйтесь же, или мы вас разведём!
— Стреляй, а не то убью!
— Я не имею обыкновения стреляться из-за пустяков.

Мишель отказался от своего права на выстрел с самого начала. Когда-то они были друзьями, и теперь это казалось невозможным — ведь не может Мартынов действительно таить столько жестокости и обиды в своем сердце? То была лишь шутка, оплошность, недоразумение, gaffe. Они были приятелями еще с юнкеров, ему ли не знать о пылком нраве Мишеля?

Рука Мартынова не дрогнула, когда он целился с полминуты и выстрелил.

Сразу после выстрела он посмотрел на раненого Мишеля с рассеянным страхом, а затем уже во всамделишном ужасе отвернулся. Через мгновение он поспешил со своим секундантом в коляску. Дуэли караются законом, он обрек себя и знал это.

А Лермонтов чувствовал, как холод пробирал мелко дрожащее тело. В порыве нестерпимой боли он прижимал чужую, насквозь промокшую под дождем шинель к ранению и заметил, что кончики пальцев пыли испачканы липкой кровью.

Ветер перебирал его волосы, крупные дождевые капли били в лицо и стекали вниз, морозя кожу.

Мишель смотрит вверх. Он видит небо над горами и не может пошевелиться. Рассудок медленно покидает его, Мишель это чувствует.
В голове роются отрывки самых разнообразных мыслей: они пробегают одна за другой калейдоскопом, но ни одну Лермонтов не может схватить, ни на одной не может остановиться, решительно заострить внимание. Он слишком слаб, а перед глазами все проплывают образы, знакомые и наоборот, слышатся голоса. Вот, кажется, пение покойной матушки ласкает его слух — ему не было и шести, когда она умерла. И он словно чувствует крепкие объятия Раевского перед отъездом в Петербург.

Ах, как давно он там не был!

Он помнит Петербург в начале лета, когда Белые Ночи заливают бледным светом императорские дворцы и проспекты города, на мощенные улицы опускается туман, сквозь который еле видны проезжающие экипажи — только где-то впереди слышен отдаленный стук подков. Это, должно быть, делирий. Вот, как ощущается смерть — у нее привкус бреда и тоски.
Ведь он помнит улыбку на лице своей бабушки, когда видел ее в последний раз («Ты вернешься в Москву к осени, Миша, правда?»). Елизавета Арсеньева имела привычку держаться прямо, слегка опираясь на трость, всем говорить «ты» и никогда никому не стесняться высказать, что считала справедливым. Она, барыня старого уклада, похоронила дочь, и вся любовь ее сосредоточилась на внуке; она не расставалась с ним ни днем, ни ночью, она наблюдала за каждым шагом крохи и называла его ласково — на французский манер — Мишель. Малейшее нездоровье маленького Мишеля приводило ее в крайнюю тревогу и было таким событием в доме, что даже дворовые девки освобождались от работы и должны были молиться об исцелении молодого барина.
Она баловала единственного внука, осыпала дорогими подарками и, утирая слезы кружевным платком, всегда повторяла, бессчетное количество раз, что он ее единственное сокровище, ее единственное утешение.

Как ужасно любить то, до чего может прикоснуться смерть.

И вдруг он вспоминает... платье с кремовыми лентами, тихо шуршащими при каждом движении; молочно-белая шея гордо выступала из пены светлых кружев. Тогда ему было всего шестнадцать, положение баловня развивало в нем необузданное своеволие, и люди говорили, что он слишком вспыльчив. Но у мадмуазель Сушковой был холодный взгляд. Он помнит ее глаза, в которых безнадежно тонул любой отблеск живого чувства. Она знала, как он не похож на нее, знала, как сильно он ее любит, и смотрела на него сверху вниз: сердце молодого поэта — это безделушка, ничего не стоящая жертва для жеманной дамы ее окружения. В кругу подружек она читала вслух посвященные ей стихи Мишеля, и барышни заливались звонким смехом, а после, чтобы маменька с папенькой ничего не узнали, кидала целые стопки писем в огонь камина. Она тешилась над тем, как Мишель краснел, и глаза его светились от счастья, когда во время прогулок или приемов она отдавала ему на сбережение шляпку, зонтик или перчатки, но перчатки он часто затеривал, и мадмуазель грозила отрешить его от вверенной ему должности «чиновника по особым поручениям». Мадмуазель Сушкова говорила пулями, не заботясь о том, что они ранили навылет.

«Вы видите, — писал он в письме через шесть лет, — что я мщу за слезы, которые заставляло проливать меня кокетство m-lle Сушковой. Наши с ней счеты еще не кончены. Она заставила страдать сердце ребенка, а я только мучаю самолюбие старой кокетки.»

Потом прошли годы, и перед глазами его была лишь... Мишель хмурится, едва слышный стон вырывается сквозь стиснутые зубы — Господи, облегчи мои страдания, — и, да, конечно, это была Варя, милая Варя! Это была она, всегда она, с мягкими глазами, чутким сердцем и нежной улыбкой. Она всегда смотрела на него с таким трогательным сочувствием. Среди знатных кругов, лишенных человеческого тепла, она была единственной женщиной, полностью его понимавшей. Частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки — много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру? Во нем она вспыхнула; он был увлечен Варенькой, околдован ею, вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, он уже не принадлежал себе; она вырвала у него признание, она разогрела в нем любовь, и Лермонтов предался ей как судьбе.
То была единственная женщина, которая была с ним искренна с самого начала и до того дня, когда родители выдали ее замуж за старого помещика Бахметьева.

Лермонтов так живо помнит тот день — он был с Раевским, когда вошел слуга и подал ему письмо. Взяв конверт с серебряного подноса и пробежавшись глазами по знакомому почерку, Мишель изменился в лице и смертельно побледнел. Раевский испугался, но Мишель только протянул ему письмо и тихо сказал: «Вот новость — прочти», и вышел из комнаты.
Слезы невесты в день венчания, тихий плачь среди икон и зажженных свечей — даже тогда он знал, что она осталась ему верна. Она не требовала ни обещаний, ни клятв, но сама поклялась вечно любить Мишеля.

Он смотрит на горы Кавказа взглядом зачарованным, хочет запечатлеть эти вершины как последнее, что он увидит, будто отчаянно и жадно пытается напиться, и ему все мало, мало, мало.

Горы кажутся так упоительны прямо сейчас, когда тучи сгущаются над вершинами, очертания их дарят Лермонтову минутный покой, сладкий озноб. Но он мимолетен и длится вовсе не долго.

Былое безразличие вдруг резко заменяет смятение, горькое и такое жгучее. Это ли его конец? Кавказ ли станет его могилой? В этот момент смерть, по обыкновению кажущаяся такой далекой, близка к нему почти так же, как два дуэлянта стоящие за барьером близки друг к другу.

А горло сильно сжимает тисками.

«Это не страшно» — вдруг думает Мишель. «Грустно — да, но не страшно. Мой удел печален».

Но совсем скоро взгляд его делается каким-то стеклянным, рассеянным, мутным. И очертания гор словно расплываются красками перед его глазами. Мир ускользает от Лермонтова, как вода сквозь пальцы, и он не пытается держаться за него, напротив — позволяет этому беспамятству накрыть его с головой.

Кажется, начинает смеркаться. Ото всюду доносится стрекот цикад, глухо шелестит трава, мокрая от ливня.

Он один. Один.

Когда дышать становится совсем невмоготу, и мысли вдруг окончательно сходят на нет, Мишель не сопротивляется. Лермонтов закрывает глаза.

В высокой траве, под дождем, совсем один — алел мундир багровей заката.

Над ним возвышались горы.