Requiem [Historical Figures]

Но гений и злодейство
две вещи несовместные.

— Александр Пушкин, 1830.

— Милосердный боже, сжалуйся над ним...

— Баста! Лизхен, принеси воды, он задыхается!

— Позовите Падре Мартини!

Вокруг кровати суетятся люди.
Они называли его болезнь непонятно, по-латыни, прописывали порошки и питье, от которых его непрерывно слабило, а все тело — ломило. Он и сам понимал, что конец близок, что осталось отмучиться совсем немного, но смерть больше не страшила его. Хотелось только, чтобы она облегчила эти постоянные, постоянные боли. А еще хотелось больше никогда не видеть ни врачей, ни сестер, которые день и ночь плакали у его кровати, ни священников, которые все настаивали на том, чтобы он покаялся, облегчил свою душу от тяжкой ноши. От ноши.
Он смотрит в потолок, пока у кровати его читает молитву пастор. Хмурый священник унылым голосом уверяет его, что в раю живется куда лучше, чем в сем грешном мире. Желая облегчить агонию, он сует ему крест, а старик инстинктивно прижимает руки к животу, стремясь утишить боль брюшных спазмов, до того ужасную, что ему чудилось, будто он уже в аду.
Он забылся, и в бреду ему являлось много разных людей, но среди них Антонио не видел близких.
По морщинистому лицу бегут слезы. Все, чего внезапно хочется — увидеть жену и детей, никого из которых больше нет в живых.

— Позовите Терезию... Где она? Где Алоиз? Padre, где они? — шепчет он по-итальянски, но в ответ – только лишь монотонный речитатив священника.
В глазах темнеет.

Они говорят, он убил Моцарта. Завидовал, все плел интриги, сговаривался с другими итальянцами. А потом — отравил. Он чуть приподнимал брови и отмахивался: глупая сплетня, завтра забудут. У него ученики, благотворительные концерты — куда там помнить о мнимых преступлениях.

Они говорят, Моцарт был отравлен. Они, конечно, знают, кем. Он устало хмурился. На прямой вопрос: «А правда... ?» он вздыхал, чуть пожимая плечами.
«Похож ли я на убийцу?»
Пусть судят об этом сами.

Они говорят, он помешался и бормочет всякий вздор. Говорят, зовет Моцарта и просит у него прощения за что-то. Он неодобрительно качал головой, будто недоволен выполненным уроком. Может быть; он ведь не безгрешен, и перед Моцартом тоже.

Они говорят, он пытался перерезать себе горло бритвой. Из-за чувства вины, как же иначе — призрак убитого гения не даёт покоя. Говорят, он даже собирался исповедаться в этом, прежде чем встретиться с Создателем. Он никаких призраков не видел, но все равно касался шеи и быстро крестился. Кожа гладкая, да и никакой бритвы под рукой  не было. И какое им дело до его исповеди?

Они говорят, он говорит, что отравил Моцарта. Кричит об этом, будто вся жизнь его свелась к знакомству с рано ушедшим композитором из Зальцбурга. Признавался в бреду, конечно, но так ведь оно и честнее. Может быть.

— Спаси его душу, Господи...

Ему только говорить уже трудно, и отрицать получается лишь слабым движением головы — и только самому себе, потому что никому другому не интересно, и все уже давно решено: дело раскрыто.

Убийца — придворный капельмейстер.

Сальери закрывает глаза, и вдруг больше ничего не слышит — ни плача сестер, ни взволнованных голосов врачей, ни молитв.
У него не получилось стать тем, кому безоговорочно поверят. Его слава оказалась мгновенна, а музыка умрет уже при нем. Он был прав.

Его музыка умирала вместе с ним.