Прогнивший Мир

Лес ещё дремлет, но утро уже стелет бледный свет сквозь кроны деревьев. Туман, как заблудившийся призрак, цепляется за корни и низкие кусты, делает землю зыбкой, а пространство — сдержанно-зловещим. Мягкий шум листвы глушит шаги, но для шиноби это и не нужно — трое скользят по веткам легко, как тени, в привычном ритме. Время от времени щелчки сучьев, чуть ускоренное дыхание, напряжение в молчании.

— Надеюсь, наш информатор не из тех, кто приносит на встречу душевные раны вместо сведений, — бросает Аои через плечо, не оборачиваясь. В голосе — привычный вызов, едва заметная издевка.

Рен дергает уголком губ, взгляд скользит по ветвям впереди — тёмный, усталый, всё видевший. — Главное, чтобы не оказался фанатом правды и любви. Мне таких хватает дома… на расстоянии сюрикена.

Слова Мичи звучат сдержанно, будто лишённые плотности, растворённые в ритме прыжков: — Согласно последним данным, он скорее склонен к меркантильности. Вопрос — насколько он боится умереть.

Аои улыбается уголком губ, словно вкус у неё на языке — горький, но знакомый. — Тогда я ему понравлюсь. Я умею делать смерть... соблазнительной.

Рен хмыкает, сухо, без веселья: — Удивительно, как ты превращаешь любой разговор в приём по соблазнению с элементами пыток.

— А ты, Рен, зреешь сарказм, как старое саке, — парирует она, легко, с нажимом. — Мрачно, крепко… и на послевкусие тоска.

Мичи не реагирует ни усмешкой, ни раздражением. Его взгляд цепляется за лес, как будто в ветвях скрыты ответы. — Сконцентрируйтесь. Я не хочу сюрпризов.

Молчание. Легкое покачивание ветки под ногой. Рен вздыхает, ни с кем не споря: — Ты же знаешь — сюрпризы и Аои, как шиноби и сюрикены. Где одно, там и второе.

Улыбка Аои шире, на грани флирта и угрозы: — Приятно, когда мужчина признаёт твою непредсказуемость. Это почти как поцелуй… но с элементами страха.

— Пожалуйста, не флиртуй с возможностью провала миссии, — произносит Мичи. Слишком ровно, чтобы быть безразличным.

Рен качает головой, будто подводя итог: — Давайте просто доживём до встречи. И если информатор начнёт читать стихи — я его убью первым.

Туман редеет, вытесненный хрупким светом рассвета. Лес будто разом выдохнул — воздух стал прозрачнее, а силуэты деревьев, ещё недавно сплетённые в единое пятно, приобретают чёткость. Троица шиноби беззвучно соскальзывает с последней ветки, ступает в овраг, где под сенью холмов скрыта поляна.

На поваленном дереве сидит человек. Одет в выцветший плащ, на котором больше карманов, чем можно сосчитать беглым взглядом. Его волосы — спутанные, тёмно-серые, собраны в тугой, но небрежный хвост. Лицо скрыто под маской с узором паутины, а янтарные глаза спокойно наблюдают за каждым движением прибывших, как паук, выжидающий дрожание сети.

Рен замедляется, голос звучит без усилий, но с ясной обречённостью: — Аои, пожалуйста. Молчи. Хотя бы до конца сделки.

Аои бросает на него взгляд с преувеличенно оскорблённым выражением лица, изображая изящную барышню, чью честь только что поставили под сомнение. В уголках губ — плохо спрятанная усмешка.

Мичи выходит вперёд, его движение сдержанное, как будто каждое действие заранее просчитано. — Мы из селения Инака. Посланы для получения сведений, касающихся массовых нападений разбойников на караваны. — Он достаёт свиток, открывает его, проверяет печать и передаёт мужчине. — Здесь подтверждение полномочий.

Мужчина берёт свиток тонкими пальцами, неспешно изучает. Маска скрывает реакцию, но лёгкий кивок достаточно красноречив.

— Меня зовут Рэнго из клана Нокизару. — В его голосе нет ни интереса, ни враждебности — только деловая сухость, как в переговорной, где каждый звук оценивается на предмет выгоды. Он достаёт свой свиток и передаёт Мичи. — Очередной служащий караванного узла в городе Норино оказался продажным. Он передавал разбойным группам данные по маршрутам караванов, их составу, товарам, количестве и качестве охраны.

Рен, стоящий чуть позади, сдвигает бровь, но голос сохраняет ровный тембр:— Очередной?

— Конечно, — следует короткий ответ. — Наши люди отслеживают ещё двоих. Их позиции скромнее, но они также торгуют сведениями. Мы ещё анализируем объёмы и структуру утечек.

Мичи молча разворачивает переданный свиток, взгляд быстро скользит по строкам. Щелчок — он закрывает его и передаёт конверт. — Оплата за сведения.

Рэнго берёт конверт, проверяет содержимое, после чего бесшумно соскальзывает с дерева и исчезает среди зарослей, словно растворяясь в той самой сети, что сам и ткал.

Тишина повисает на миг, пока её не разрезает голос Аои — тягучий, почти ленивый: — А ведь неплох, особенно если тебе нравятся мужчины, которые шепчут тебе в ухо только цену за... информацию.

Рен едва заметно морщится, будто в нос попала горечь лекарств: — Молодец, продержалась до окончания беседы.

Аои поворачивается к нему с театральной серьёзностью. — Неужели так трудно оценить, как красиво он забирает деньги, не говоря "спасибо"? Это же почти искусство. Почти.

Мичи ещё раз взглядывает на свиток, проговаривая: — Согласно переданным данным, восемь из двенадцати атакованных караванов проходили через одного служащего узла. Остальные — через разных чиновников, и добрались без происшествий. Слишком устойчивое совпадение

Рен качает головой, тихо: — Или этот служащий проклят. Но скорее — просто продался.

Мичи отвечает сухо, почти без паузы: — Они исключили погодные факторы, тип груза и маршруты. Общий знаменатель — только он. По расчётам информаторов, следующая цель должна выйти послезавтра.

Аои морщится, губы кривятся в короткой ухмылке: — Значит, крыса решила, что её нору никто не найдёт. Печальное зрелище.— хищно облизывает губы — Впрочем, появился повод попробовать его на вкус.

Рен лениво бросает: — И как его зовут хоть?

Мичи уже отворачивается — взгляд тонет в сером тумане. — Сейдзо Ибэ.

***

Почти обычный рабочий день.

Сейдзо Ибэ появляется в коридоре на десять минут раньше положенного — как всегда. Каблуки мягко цокают по деревянному полу, старый жилет сливается с обшарпанными стенами, а выцветшие нашивки напоминают о десятке лет, потраченных на безликие пересчёты. Он двигается с ловкостью, свойственной тем, кто привык быть незаметным. В дверном косяке его силуэт будто теряется — не человек, а привычка в человеческом обличье. На висках — тонкие нити седины, под глазами — лёгкая тень бессонной ночи. На глазах большие очки, как антенна отчуждённого внимания, и пальцы время от времени машинально их поправляют.

Комната наполнена запахом чернил и старой бумаги. Воздух сухой, будто выжатый между страницами регистрационных книг. Пыль, не видимая глазу, висит в воздухе, садится на плечи и мысли. Сейдзо открывает главный журнал — скрип пружины звучит как сигнал к началу однообразного ритуала. Взгляд скользит по отметкам, ловит несовпадения, вычёркивает лишнее, ставит галки без малейшего интереса. Пальцы работают отточенно: движения неосознанны, как вдох и выдох. Не служба — транс. Не день — склеенные копии вечного вчера.

— Проверьте отметку у третьего, что направляется на юг,— бросает он, не поднимая глаз. Голос ровный, едва различимый. Младший служащий кивает и исчезает, будто растворяется в фоне, как и всё здесь. Сейдзо продолжает листать журналы, избегая взглядов старших — если кто заходит, он мгновенно погружается в кипу бумаг, морщит лоб и шепчет что-то о «неотложной корректировке маршрутов». Никому не нужен — и это удобно. Видимость занятости давно стала его бронёй.

На записи караванов он сидит за низким столом, словно встроен в него. Печать опускается на документы с отработанной точностью, как приговор.

— Цель маршрута? Срок? Количество тягловых лошадей?... — вежливо, без интереса. Десятки стандартных вопросов, что необходимы, но надоели обоим собеседникам.

Караванщики отвечают, переглядываются между собой, но он не ловит ни взглядов, не запоминает имён. В их лицах — временность. В его — равнодушие, замаскированное под деловитость.

Тусклый свет падает на страницы, где караванные отметки выстроились в шеренгу — ни единого пробела между строк. Бумага шершавая, слегка влажная от чужих пальцев, пахнет потом, чернилами и пылью. Сейдзо всматривается в цифры, будто в улей: жужжат мелкие ошибки, колебания, чужие спешки, и в этом гудении — ритм его жизни. Серый, мелкий, болезненный.

Осторожно чертит линию, меняет пометки, а вместе с ними и сам маршрут. Не совпадает с реальным — и это запланировано. Подпись чужая, печать поддельная, но выжжена точно по шаблону, в точке, где не заметишь с первого взгляда. Спина остаётся прямой, выражение лица — прежним. Никто не должен догадаться, что именно сейчас ведомость становится частью чего-то большего. Следы переплетены, узел затянут.

Мысленно проговаривает: «Это ещё сильнее запутает будущих следователей. Они обязательно появится. Рано или поздно, но выйдут на меня. Обязательно. Но не здесь и не сейчас, а значит у меня будет время сбежать». Рука чуть дрожит, едва заметно — почти как утомление. Он привык к проверкам. Привык прятаться на виду. И всё же — внутренний голос зудит, как старый комар: «Зря. Рано. Ещё можно всё повернуть.»

Но нет. Решение принято давно, задолго до этой строки в журнале. Просто теперь оно обретает форму. Чернила засыхают — вместе с ними и остатки колебаний. Сделка будет заключена. Но ни официальный работодатель, ни тайный, не будет знать, что она последняя.

Где-то вдалеке шумит рынок, доносится ритмичный стук колес по булыжнику — обыденность, под которой прячется другое. Караваны идут и уходят, люди улыбаются, жалуются, надеются.

Внутри же всё гудит лёгким напряжением, как в пещере, где может рухнуть потолок. Кулон в кармане — маленький остров — немного жмёт в бок. Напоминание о мечте, которую он раньше не рассматривал всерьёз, но сейчас, спустя десятилетия, она почти осуществилась.

Второй лист журнала он заполняет уже машинально. Внутри — не работа, а дрожь. Мысленно ставит последнюю галочку, выпрямляется. Движения замедлены, будто в вязком воздухе. Пора.

Он выходит раньше обычного, сославшись на головную боль — в этом возрасте и с его лицом это не вызывает ни вопросов, ни сочувствия. Просто устал. Как всегда. Дверь закрывается за спиной тихо, будто бы и не уходил вовсе.

В переулке меняет одежду. Старый жилет и служебный штемпель исчезают в заранее спрятанном мешке. На теле теперь простая куртка с заплатами, грубые полотняные штаны, на голове — платок, завязанный неуверенно. Отражение в луже показывает новое лицо. Городской пыльник. Рыночный обыватель. Один из тысяч.

Толпа на рынке гудит, как рой пчёл, и в этом жужжании он растворяется. Шаги не ускоряются — наоборот, чуть притормаживают, чтобы не выделяться. Между лавками — запах рыбы, сырых овощей и дешёвого масла. Кто-то спорит из-за цены, дети бегают с криками. Обыденность вокруг — как экран, сквозь который он идёт в ином измерении. Там, под кожей, — гул и ломота. Страх не острый, но вязкий, будто пропитался в кости. Рядом смеются, переговариваются, ругаются, а он считает — шаги, повороты, лица.

Город кажется чужим, как будто глядит сквозь него, не замечая. Всё так, как нужно.

Мысленно проговаривает: «Через ворота ежедневно проходят сотни людей — сборщики трав, странники, паломники, мелкие торговцы и туристы. Никто не запомнит ещё одного. Но выйди я вечером — и привратник бы спросил: Зачем? Куда? Почему один? Ведь тайные дела проще всего проворачивать именно днём, в не под покровом ночи.»

На подходе к северным воротам задерживается на секунду. Щека тянет от внутреннего напряжения — словно прилип к себе прежнему и не может отлепить. Воздух здесь свежее, пахнет землёй и дымом костров за чертой стены. Караваны растягиваются вдоль дороги, шумно, громоздко, громыхают телеги. Шум глушит мысли, но не избавляет от тревоги.

Он идёт между ними, почти не моргая. Ноги знают маршрут без него. Кажется, будто сам себя выталкивает из города — как плохую мысль. Оглядываться нельзя. И всё же, краем глаза замечает — стража скучает у пропускного пункта, какой-то писарь зевает над списками, пёс лижет лапу на обочине.

Всё спокойно. Но пальцы сжимаются в кулак. Кулон в кармане холодит кожу.

Сегодня город не держит. Сегодня — отпускает.

Он минует ворота, не ускоряясь. За спиной — граница, которую пересекал тысячу раз в мыслях, но теперь шаг ощутим: тяжелеет воздух, ломит в плечах. Непривычная временная свобода давит, как мокрое одеяло.

Северная дорога раскинулась между зарослями низкорослых хвойных. Сквозь покосившиеся столбы ворот, оставленных без надзора, виднеется тропа — натоптанная, но не отмеченная на картах. Сейдзо идёт по ней, будто по нити, натянутой меж двух миров. Шаги — ровные, будто отмеренные. Всё внутри замирает, как перед вспышкой.

Через сотню метров — обрыв, скрытый ветками. За ним — небольшой карниз, по которому можно спуститься к ручью. Там, между валунами, где течение рвётся мимо, как неуслышанный голос, он ждёт.

Фигура в плаще появляется из тени. Не шумит, не здоровается — просто стоит, точно знала, в какой момент обернуться. Лицо скрыто, движения сдержанны. Между ними — несколько шагов и море недосказанности.

Сейдзо не задаёт вопросов. Протягивает свёрток — аккуратный, тонкий, завязанный туго. Бумага внутри впитала в себя месяцы притворства, часы наблюдений, капли пота. Его дар, его откуп, его последняя запись.

Рука в перчатке принимает свёрток — бережно, без суеты. Мгновение — и всё исчезает в складках плаща. В ответ — короткий кивок. — В течении получаса, деньги будут лежать в ранее условленном месте.

Он остаётся стоять, пока фигура не исчезает из поля зрения. Ветер затихает, будто боится потревожить то, что только что произошло. Шорох листвы теперь слышится яснее — или это кровь в ушах.
Сэйдзо делает шаг назад. Потом ещё один. Повернувшись, не спеша идёт прочь от обрыва, обратно по тропе. Всё позади — документы, разговор, ожидание — размывается, как чернила под дождём. Осталась только цель: закончить.
Вернуться в город — в последний раз.

Он идёт, не глядя по сторонам. Узкие переулки кажутся ниже, чем раньше, будто стены давят на плечи. Дома — облупленные, знакомые до отвращения. Воздух — спертый, как внутри почтового мешка. Каждый шаг отдаётся глухо, как будто город уже начал забывать его.

Дверь в жилище скрипит так же, как утром. Рука задерживается на ручке чуть дольше обычного — прощание, скорее всего, будет без слов. Сэйдзо проходит внутрь, медленно, как в чужую квартиру. Вешает плащ. Развешивает взгляд по стенам. Всё на своих местах: лампа с перекошенным абажуром, стол, ободранная карта на гвозде. Красные линии маршрутов блекнут — как память, как ложь, которую он продавал себе каждый день.

Шлюп на закате — так он это называл. Бессмысленный, красивый образ. Всё равно лучше, чем «бегство».

— Не чиновник, — шепчет. — Уже нет.
Руки скрещиваются за спиной. Спина выпрямляется. Лёгкая, почти детская улыбка тянет губы. Впервые за годы — настоящая.

И, конечно, именно в этот момент — щелчок. Скрип половицы, но не он на неё наступил. Не оборачивается. Не дышит.

— И почему именно я должна была за ним отправляться домой? — раздаётся голос. Лёгкий, почти весёлый, но с хищной окраской. — Это же скучно! А я ведь хотела с тем мужчинкой поразвлечься…

Пауза растягивается, как капля масла по горячему металлу. Воздух будто густеет, становится вязким. Сэйдзо стоит неподвижно, словно моль, что наконец догадалась, что свет лампы — не солнце, а ловушка. Он слышит, как внутри что-то ломается — не сердце. Механизм. План. Иллюзия. Дом, только что казавшийся таким привычным, оказался последним в его жизни капканом.

Женский голос задорно заканчивает фразу: — Впрочем, вероятно, именно поэтому меня сюда и отправили.

Глухой удар пронзает шею. Мир выворачивается наизнанку. Очки слетают, всё плывёт — как в детстве, когда впервые упал с дерева и понял, что боль — не метафора, а закон жизни.

Сэйдзо пошатывается, не падает сразу. Тело, как и он сам, ещё не до конца поверило, что всё кончено. Пальцы невольно тянутся к стене — не чтобы опереться, а чтобы задержаться здесь, хоть на секунду дольше. Взгляд — мутный, разбитый — упирается в карту. В ту самую, с выцветшими линиями и островами, нарисованными от руки.

Мир за стеклами очков всегда был мягче. Сейчас — острый, как пепел в горле.

Стекло звякает о пол, и в этот момент Сэйдзо наконец отпускает дыхание. Оно рвётся наружу коротким, удивлённым выдохом — как будто от досады, а не боли. Всё внутри будто отдаляется — стены, голос, удар, даже боль. Он не падает сразу. Скользит вдоль стены, словно осыпающийся афишный лист. Пальцы всё ещё слабо сжимают край обоев, будто хватка способна удержать в этом мире хоть что-то.

Взгляд цепляется за карту. Мельчает, мутнеет, ускользает, но — держит. На ней острова, как россыпь пыли, выцветшие линии маршрутов — обманчиво прямые, как будто туда вообще можно добраться. В этой карте он оставил больше, чем на любой из станций — не чернила, а остатки воли. Кривые каракули маршрутов, записанные не ради других — ради себя. Чтобы не забыть, что всё это было зачем-то.

На той же стене висят старые, пожелтевшие картины. Рисовал сам — по памяти, которой никогда не существовало. Остров на них — выдуманный. Там нет ветров, нет пыли, нет бюрократии. Только шум моря, покой и чья-то рука, касающаяся плеча не из долга, а из любви. Каждый мазок — ложь, которую повторял, пока не стал верить.

Сознание ускользает, но не сразу. Память рвётся на куски, и в каждом — попытка дожить до невозможного. Видит шлюп, качающийся в закатном мареве. Сам сидит на борту, старше, загорелый, в простом кимоно. Женщина с пепельными волосами подаёт чай. Где-то на фоне смеются дети. Трое, может быть, четверо. Один из них держит кулон — остров в миниатюре, как был у него. Он хотел передать его, но теперь не сможет.

Картина трескается. В ней нет будущего — ни реального, ни иллюзорного. Всё было только тенью на стене, отбрасываемой лампой, которую давно пора было сменить.

Мечты гаснут, как лампа при коротком замыкании. Свет уходит не сразу — сначала гаснут края, потом исчезает центр. Сэйдзо улыбается — искажённо, как всегда. В этой ухмылке нет прощения, нет горечи. Только признание: он проиграл.

Темнота приходит, как вечер в пустыне — медленно, с долгой вспышкой багрового, как будто мир всё ещё спорит, стоит ли отпускать.

***

Густой лес пролетает мимо, словно тени прошлого — неотвязные, бесшумные. Влажные ветви царапают ткани хаори, но Гэнма не сбавляет темпа. Сквозь завесу листвы пробивается блеклый свет, отбрасывая расплывчатые тени на капюшон и полумаску. Каждое движение — точное, выверенное, почти автоматическое. Он движется, как хищник, что знает тропу — но сам себе не верит. Ни одно дерево здесь не опасно, и всё же напряжение не уходит.

Внутри его мысли, как и лес, продолжают двигаться — не давая покоя.

— «Сейдзо Ибэ выполнил свою часть сделки, осталось передать сведения "смертникам". Эти разбойники никем иным и не являются, расходный товар. Как и Сейдзо. Как и я.»

Мысли срываются с ритма, как обломки затонувшего корабля. Снова перед глазами — изломанная поза напарника, в грязи и крови. Снова — металлический блеск его кольца, теперь холодный, ныне обжигающий собственные пальцы. Играть с ним — не привычка, а якорь. Напоминание: мёртвые не забываются, пока живые их помнят.

Миссия, в которой их бросило Киригакуре, стала последней каплей. Он не сломался. Он ушёл. Без прощаний. Без объяснений. Отринул символ деревни — зачеркнул Кири в прямом смысле, чертой, как вычёркивают имя мёртвого.

Он не будет мстить. Это не бунт. Просто теперь каждое его решение — его собственное. Смерть напарника отрезала путь назад, но открыла другой: не ясный, не светлый, но по крайней мере — честный. Там, впереди, разбойничья база. Цель проста. Средства — личные. На этот раз никто не прикажет.

Мгновение — и тяжесть решимости сливается с холодом дыхания. Влажный мох под ногами заглушает шаги, когда он останавливается вблизи лагеря. Сквозь переплетение ветвей, скрываясь от полуденного неба, виднеется костер и силуэты — неторопливые, самоуверенные. В условленном месте, под камнем у корней старого клёна, он оставляет свиток. Бумага впитывает влагу воздуха, но послание будет прочитано. Это не его дело — как они будут действовать и кто выживет.

Беззвучно растворяется в тени, как будто его и не было. Ни шороха, ни взгляда вслед. Ни он, ни они — не ищут встречи. Всё, что нужно, уже передано. Теперь их путь — не его.

Оттолкнувшись от земли, поднимается в воздух и по дуге — на большую ветку. Прыжок, ещё один. Сердце стучит ровно, не поднимается выше нужного ритма. Лес постепенно меняет лицо — тёмные кроны становятся гуще, в воздухе — пряный, тяжелый запах сырости. Листья под ногами слипаются от влаги. Он движется к болотам.

Кольцо на пальце ударяется о фалангe — глухой звук, как щелчок памяти. Привычное движение пальцами будто удерживает разум в целостности. Впереди — гнилые воды и зыбкие тропы. Хорошее место, чтобы исчезнуть. Или, если повезёт, начать заново.

Но разве у таких, как он, бывает начало?

Тусклый свет теряется в листве, и каждый шаг всё глубже утягивает в вязкую, молчаливую глушь. Болота не прощают ошибок — и, пожалуй, именно этим они так удобны. Здесь всё медлит: воздух, шаг, дыхание. Вдалеке — короткий всплеск. Едва уловимый, как дрожь на поверхности сознания.

Гэнма движется по ветвям, будто призрак. Вода вздрагивает при каждом приземлении на дерево, будто сама природа затаила дыхание в ожидании.

Но свист воздуха — и он реагирует раньше мысли. Прыжок вбок, разворот в полёте, кунай уже в руке. Всё — в рамках рефлекса. Всё — как должно быть.

Сюрикены режут воздух позади, как испорченные слова. Он не отвечает. Пальцы складывают печати — точные, машинальные.

— Не похож на преследователя, — говорит спокойно, едва слышно. — Неужто просто скучаешь?

Из болота появляется водяной клон — скользит по грязной воде, почти беззвучно. Обходит, будто проверяет реакцию.

Рен выходит из тени дерева — шаг спокойный, голос усталый, но с тем узнаваемым оттенком иронии, за которым прячется всё остальное: — Скучаю по тишине. Вернись в болото — станет тише.

Пальцы — в движении. Выдох. Спустившаяся серая пелена тумана словно вырывается изо рта, рассыпается по округе. Он растворяется в нём. Техника "Туманный побег". Видимость — нулевая. Но это не на долго. 

Тишина опускается вязко, давит. Даже птицы молчат. Только редкий капающий звук, будто лес вспоминает, как дышать.

Гэнма исчезает в трясине. Гладь сомкнулась над ним бесшумно. Там, где нет звука, важнее ритм сердца и намерение.

Сквозь туман видно движение. Три одинаковые фигуры вылетают из пелены, разрывают молчание. Клоны? Настоящий среди них? Или ни один из них? 

Под водой — тонкая вибрация. Не в чакре, в намерении. Он чувствует, как она меняется, колеблется. Всё просто. Не первый удар решит. А первый, кто ошибётся с выбором.
 
Сердце бьётся ровно. Нет страха — лишь хрупкое равновесие между догадкой и решением.

Внезапно — движение.

Водяной клон, точный до тревоги. Он атакует, хлестко, без колебаний — водяные ядра со свистом влетают в грудные клетки двух фигур, и те тут же рассыпаются в мелкий, едкий туман.

Гэнма мысленно анализирует: — «Он тоже владеет водной стихией. Эти техники — его собственные вариации приёмов создания тумана и клонов. Однако его туман используется лишь для кратковременного прикрытия, а двойники, похоже, не предназначены для боя — только для отвлечения. Напоминают усовершенствованные иллюзорные копии: обладают массой, визуально неотличимы от оригинала, но...»

Остаётся один туманный силуэт. Он ныряет под удар клона и мгновенно взрывается, захватывая с собой и водяного.

Гэнма тут же про себя отмечает: — «Похоже, в него была помещена взрывная печать».

Взгляд цепляется за деталь — бревно, неестественно расположенное в гуще корней, где ранее была чистая гладь. Слишком «случайно». Слишком очевидно.

Маскировка.

Короткий жест — водяное ядро срывается с губ и почти впечатывается в древесину. Враг вынужден резкое прыгнуть вверх.

Гэнма не тратит ни секунды. Печати сменяют друг друга, ладони замирают на последней — и в место приземления противника летит тяжёлое, вращающееся ядро. Пульс ускоряется, но разум по-прежнему холоден.

Однако всплеск за спиной опровергает расчёты. Звук из ниоткуда, как и тень, появившаяся вне поля зрения. Удар — точный, как укол иглы. Боль не резкая, но цепкая, липкая.

Парализующий холод медленно ползёт от позвоночника. Пальцы не слушаются. Пространство плывёт.

В стороне, тот, кого он считал целью, попадает под удар ядра и сам обращается а воду.

Мысли вяло текут в угасающем сознании: — «Твою мать... Туманный и водяной клон... Он довольно осторожен... А я — наивен...»

Настоящий Рен выходит из болота в нескольких шагах позади. Вода капает с рукава, правая рука всё ещё напряжена, как после броска.

— Один из плюсов иметь в напарниках ядовара, — говорит он, ни к кому конкретно, — это то, что стоит намекнуть — и у тебя под рукой целый арсенал интересных сюрпризов.

Взгляд скользит по телу противника, будто проверяет, насколько сильно подействовал яд. Не злорадствует, не торопится добивать.

Не проходит и минуты, как силуэт Рена распадается на брызги — это был водный двойник. Настоящий же выныривает из болота чуть позади. — В бой лучше с самого начала отправлять клона, а самому остаётся лишь ждать ошибки противника. Лучше несколько раз перебдеть, чем потом валяться в двух метрах под землёй, — усмехается он.

Тишина вновь опускается на болото, нарушаемая лишь редкими всплесками и приглушённым шелестом листвы. Мутная вода дрожит, будто всё ещё помнит шаги. Рен выдыхает — тяжело, с оттенком привычки — и устремляет взгляд на север. Там, за влажными зарослями и щебечущими насекомыми, остался Мичи. Поручение простое: зачистка лагеря. Для кого-то — мясорубка. Для него — точная работа, почти хирургия.

Пожалуй, редко встретишь кого-то, кто сочетает столь хрупкий рассудок с ядовитой скрупулёзностью.

***

Лагерь разбойников прячется в кольце полусгнивших деревьев — нависших, как старики с сутулой спиной. Воздух стоячий, густой, будто наэлектризован. Пронзительный запах металла и сырости витает над телами. Они разбросаны по поляне, некоторые — в позах бегства, другие — с открытыми ртами, словно застыли в момент понимания.

Мичи неспешно проходит между ними. Каждый шаг точно выверен, как будто он не идёт, а измеряет местность собой. В тишине слышно, как под ногой лопается пузырь болотного газа. Пальцы скользят по запястью одного из разбойников — пульс слабый, но есть. Не мертвы. Просто без сознания.

В голове — расчёт, не сомнение. Яд невидим, почти безвкусен, и распространяется быстро. Удары пришлись точно — воздух в лагере стал оружием. Против такой тактики почти нет защиты. Почти.

Лицо остаётся бесстрастным, но в глубине глаз — лёгкое напряжение. Не от вины. От ожидания. Эти люди не мишени — они приманки. Связующее звено, один из тех тонких швов, что связывают грязные заказы с реальными игроками.

Он опускается на корточки рядом с костром. Там валяется свёрток с документами — потрёпанный, но не сгоревший. Возможно, там кроется имя. Или хотя бы намёк.

«Их не учили осторожности... или научили быть расходным материалом,» — мысль проскальзывает, оставляя послевкусие горечи. Мичи не морщится — просто фиксирует.

Вновь встаёт. Лес вздыхает — гулко, как будто сам ждёт продолжения.