Отражаясь в аметрине

«Твой аромат — сладкая горечь. В глазах двухцветных — смятение темной души, кристальная ясность рассудка. Твои медные кудри — не шелкопрядов, но паучий шелк. Ты ядовит. И прекрасен. Ты абсолютно прекрасен. Ты — абсолют».

«Скажи, дитя, могли ли мы надеяться на такие чудесные плоды нашего необыкновенного альянса? Союз невероятного создания и отточенного ума превосходит пределы. Обыденности, условностей, морали. Наша связь не предначертана небесами — звенья этой цепи выплавлены в ядре земном. Ведь ученые знают, чем на самом-то деле является преисподняя!

Пока ты постигал все оттенки порока, я до малейшей клеточки разъял людские сердца. Там тайны нет. Единственный секрет, остающийся неприступным, возникает, когда аметист пытается проникнуть за переливы янтаря и нефрита. Когда я смотрю в глаза твои, дитя, то вижу в них больше, чем в сотнях изъятых сердец, чем в нескончаемых реках крови. Да, мы с тобой запускаем реки. Мы творим мир.

Но смогу ли я когда-нибудь создать хотя бы слабое подобие тебя?»

«Ты был рядом, сколько я себя помню. Не помню матери — она ушла рано. Мне было лет пяти от роду, когда отец наконец-то утешился, и очень скоро я обрел тебя. С самого твоего рождения носил на руках. Невежды признали тебя мальчишкой, поселили в комнате со старшим братом. Поблагодарим невежд! И поругаем: нас разлучили так скоро, а я предпочел бы никогда тебя из рук не выпускать. Трогать, гладить, разглядывать — увы, немощное детское тело не позволяло совершить большего. Слиться с твоим совершенством полностью. Мне не было и двенадцати, когда они отняли тебя! Чтобы сделать служителем непорочного Ордена. Тогда я недоумевал: ты — непорочнее непорочности. Зачем тебе туда?

Потом стало очевидно — именно там тебе и суждено блистать! Оттуда ты осветишь своим потусторонним светом убогость мира обыденного. Нашими силами возникли островки — небольшие оазисы — свободы разума, дерзновения в поиске истины, смерти ради жизни. Разложения старого, ради созидания нового. Ради стремления к совершенству. Только утратив тебя, я получил возможность стремиться к тебе. Ты помогал.

Ты помог и в самый последний раз. Уже действительно с той стороны.

Утешься, дитя! Я призову тебя в мир снова. Я не позволю такому чуду пропасть! Мы сплавим наконец аметист и янтарь. Ты-то знаешь — путь к жизни лежит через смерть. Но не только твою. Придется пожертвовать и другими. Не так уж их много осталось! Ваша матушка не спешила: десять лет не решалась повторить трюк, так поражена была явлением совершенства в твоем лице. Потом появился тот бестолковый мальчонка, Энлэй... Тебе ведь он тоже никогда не нравился? Младшенький! Хуже только девчонка — и ещё младше, ещё лет на пять. Но Яньмэй мне полюбить пришлось. Говорят, нельзя зачинать детей без любви. Да и как не любить ту, что поможет мне вернуть тебя?»

Письма безумцев не горят. Письма безумцев — в черновиках, дневниках, в глазах и душах. Шепнули в ямку, прошелестел камыш. Наследие Лианга собиралось по крупицам. Гениальный разум ученого высоко ценил всё, выходящее из-под пера. И не стеснялся толков. Изолированность обителей давала гарантии полного понимания. Принятия. И тишины.

Сюин зарылся в бумагах в передышке от суетливых дел. Сегодня произошло торжественное посвящение, в Обитель уже отправлен гонец. И сам медбрат отослал параллельно весточку... Он так долго не получал ответа! Должен же он наконец узнать!.. Куда пропал связной? А пока — отвлекся на старинные свитки. Изложенное в них — как косвенно, так и куда более непосредственно — касалось того, о ком Сюин переживал даже думать.

Сюину было интересно — почти не жутко, самую малость мерзко — их читать.

А вот главе Кангу, кажется, они не очень-то нравились. Когда он ознакомился с ними, в живых уже не было никого. Спасенные бумаги доставили после пожара, в котором погиб Лианг. Но что было бы, если бы Канг знал подробности той многогранной связи раньше? Продолжал бы он так же верно служить — доверять — наставнику и старшему своему товарищу? Кузену с фиолетовым блеском глаз.

Впрочем, конечно же, открыто перечить основателю обителей не посмел бы никто. Тем более тот, кого Лианг сам избрал продолжателем своего дела. Выделил из всех служителей Ордена — не только из-за кровного родства, не только из-за выдающихся способностей к наукам, но и... быть может, не последнюю роль сыграла чрезмерная благосклонность, с которой относился к нему Янлин. Единственный близкий товарищ — отдаленный — стал очередным связующим звеном. В прочной порочной связи.

Так или иначе, управление делами второй обители — темного замка гранитной тяжести — легло на крепкие плечи ученика. Планировалось расширение, рост. Островков «чистого разума» должно было становиться всё больше... Всё обернулось иначе.

В конце концов обитель осталась только одна. Замок Лианга был разрушен — сожжен — тем самым огнем, который он так тщился призвать. Не всё, что кажется возможным ученому уму, является таковым на самом деле.

Но не всё, чего, казалось бы, быть не может, является небывалым в действительности. Адресат этих писем — как отправленных, так и посмертных — был действительно уникальным существом. Сюин не знал ему подобных. Но оказалось, о рыжем роде давно ходили слухи: женщины этого семейства якобы могли производить на свет не совсем нормальных детей. Двуполых. Янлин — бывший наставник Сюина, бывший Глава Стражи блаженной Обители — несуразную молву оправдал.

Глава Стражи помог Лиангу, гонимому светской властью после скандала о неэтичности экспериментов, основать отдаленные обители. Наладить сотрудничество с Орденом. Стать незаменимым, и навсегда связанным с ним. Воплотил потаенные мечты, стал путеводной звездой...

Янлин никогда не упоминал вслух о своем единокровном брате. Но постоянно носил аметисты. Под цвет фиолетовых глаз?..

Ещё одно письмо — нет, не письмо, чудовищная по своей сути ода — дрожит в пальцах, и блики светильника пляшут на старом листе. Собирался ли Лианг когда-либо отправлять его или написал уже после гибели брата? Сюин понимает, что подобное послание лучше бы в пламени и утопить, но понимает также, что сделать этого почему-то не сможет. Апофеоз мерзости должен остаться в веках.

«Помнишь, как мы играли? В тот, самый первый раз. Ты переел зеленых груш и прибежал жаловаться на боль в животе. Как тут откажешь в помощи! Нежное тело доверилось моим рукам — началось наше исследование. Я ведь всегда знал, что стану лекарем, но прикоснуться таким образом к необыкновенному раньше мог только мечтать. А тогда...

Помню, как ты сидел у меня на коленях, держался за шею. Как поморщился недовольно, когда я предложил лечь на живот:

— Зачем это?

— Нужно помассировать одну точку. Изнутри. Тогда всё пройдет, и ты сможешь наконец облегчиться.

— Как это — изнутри?

Помню янтарь в глазах, помню тень сомненья на невинном личике. Но ты доверял старшему брату — доверился и в тот раз. Раз навсегда.

Что ж такого? Маленький мальчик просто игрался в лекаря. Даже мазь была вполне настоящей — целебной! К первой в своей жизни операции со всей ответственностью подошел. И тебе было совсем не больно — правда же? — когда умащенный палец проскользнул между округлостями в теплую шелковистую плоть. Ты только вздрогнул едва заметно и дыхание затаил.

— Разве... туда?

— Ой, прости. Знаешь, обычно у мальчиков нет такой дырочки, вот я и... Ничего, расслабься.

Детская ложь настолько наивна, что за неё не может быть стыдно. Голос тогда подрагивал вовсе не от стыда. Я так старался сделать тебе приятно! Я запомнил каждое прикосновение. И каждый прерывистый вздох:

— Лианг, что-то не так... Смотри, внизу всё набухло.

До сих пор помню, как сладко замерло сердце, когда я аккуратно перевернул тебя на спину. Наблюдал с восхищением, как у прекрасного создания возбуждение одной ипостаси передавалось другой. Той, что как раз есть у мальчиков. Правда, обычно побольше.

— Ничего. Я поцелую, и всё пройдет.

И всё пройдет...

Всё прошло, Янлин, но ты ведь запомнил, чему я учил? Никому никогда не следует позволять делать с собой такие вещи. Так могут лечить друг друга только родные братики. Так прикасаться к тебе могу только я».

На этот раз горло свело тошнотой. Сюин благодарил небо за отсутствие подробностей! И проклинал — за дотошность в описании чувств.

Лианг действительно боготворил Янлина. Янлин, оказывается, раньше тоже был подвержен страстям... Неужели внушения брата так подействовали? Или, скорее, подсознательно ощущаемая грязь?..

Он ведь так и не позволил — никому, до самого последнего часа — прикоснуться к себе вот так.

Зато Янлин любил учить. Наблюдать. И исследовать.

Янлин любил внимать: вначале чужому наслаждению, затем боли. А затем и смерти. И покончил со всем — почти — сам.

Он придумал занимательное зрелище для Обители — назвал это публичной казнью. Он всю жизнь поддерживал связь с Лиангом — и гордился задумкой отдаленных обителей. Он окружал себя молодежью — но маленьких детей не любил. Наставлял на «путь истинный» невинных подростков, но терял к ним интерес, когда они окончательно созревали. Однако заботиться не прекращал: устраивал на солидные должности.

Те, кто продолжал служить Янлину ближе к концу его недолгой, но яркой жизни, были вынуждены соучаствовать и в самых кровавых его исследованиях. Они просто выполняли приказ... И должности свои получили.

И именно они составляли теперь костяк «лишних живых». Сюин позаботился об этом. Всё равно ведь рано или поздно очередь дошла бы до них! Он уже понял, что новая власть не оставит в покое бывших приспешников старой. Его помощник в Обители наловчился воздействовать на списки таким образом, что уже четыре раза подряд в качестве узников прибывали исключительно старые знакомцы.

Вот и Шин, который сейчас склоняется над телом Чжоу, осматривая его, когда-то так же нависал над ним — в другой игре.

— Сюин, а ты не говорил, что этот кандидат не покалечен! Я буду ревновать.

Кажется, Шин единственный, кто не разучился здесь так лучезарно улыбаться. Остальные только слегка ухмыляются — ещё только учатся, тренируются воскресать. Сегодня им впервые за долгий срок доведется выйти из подвала... Но более буквально сейчас нужно заняться воскрешением Чжоу.

Пора отвлечься от старых писем, подняться из-за стола — в углу каморки Сюин сымпровизировал себе кабинет, сегодня нужно держаться вместе — и подойти к покрытому ветхим тряпьем ложу, что вместо патологоанатомического стола должно стать одром воскрешения.

Им ещё многое предстоит в эту ночь.

— О небо, Шин!..

Сюин демонстративно закатывает глаза, мягко отодвигает Шина и склоняется над Чжоу сам. Платок с отрезвляющим снадобьем подносит к носу. Дожидается — зрачков, бегающих под закрытыми веками. Дожидается — судорожного кашля. Сначала кашель, потом вдох. Потом — распахнутые карие глаза. Расфокусированный взгляд ещё не возвратился из долины мрака.

♤♤♤

Перед расфокусированным взглядом — аметисты. Кровавая феерия. Чжоу и не знал, что при жизни уже создавал ад. Тогда — для других. Под чутким руководством янтарно-нефритового взгляда.

Чжоу ничего не видит и не слышит. Он только вынырнул из небытия, но в момент перехода видит сон — настолько длительный и подробный, будто сам застрял между жизнью и смертью. Навсегда. Как тот невинный мальчишка — господин выбирал безродных. И самых красивых. В дар смерти нужно приносить лучшее. Да и для самих приговоренных Янлин считал это не худшей долей. Янлин не очень-то ценил жизнь.

Старался, наверное, оценить. До самого конца старался — что-то почувствовать, познать, уловить. В танце своем сеял такие отпечатки, что преследуют потом до конца... И, видимо, после.

Как дрожит шея под острым клинком, как кровь ручьями стекает по некогда бархатистой коже... Чжоу помнит на ощупь, на вкус, наяву... Это было на самом деле. Это затуманивалось специальными веществами. И полумраком от дрожащих приглушенных ламп. И ароматами сандала и жасмина. И светом луны — господин выбирал полнолуние. Господину нравился холодный призрачный свет.

Господин позволял вкусить сладость юного тела. Не позволял причинить боли во время первого и последнего раза. Приглашенные на последний акт обычно бывали неопытны — они ведь не из числа подопечных. А сами подопечные ревновали: Янлина так полно и всецело интересовали именно они!

Особенно когда — последним вздохом, уже после криков и хрипов, последней каплей, которую ещё трепещущее сердце гонит прочь — они прощались с жизнью. Как тот мальчишка, проводить которого в мир иной доверил Чжоу Янлин.

Чжоу дышит тяжело, слышит знакомые голоса — вечно они ворчат что-то под руку:

— Так ты не ответил. Есть какие-нибудь планы, Сюин?

— Планы, конечно, есть! Да только не о том, о чем ты думаешь. Ты вообще думаешь о чем-то не о том...

Что-то не так... Сюина не могло быть рядом во время аметистовой феерии: он прислуживал Янлину раньше, но к той поре вырос. Ушел.

Ушел... Медбрат ушел, говоря: «Это не конец, это только начало».

Расплывающийся взгляд улавливает знакомые черты раньше, чем осознание горько-сладким уколом ударяет под дых. Облегчение вырывается наружу — струится горячим по щекам.

— Сюин, ты?.. — не хватает дыхания для разговоров.

Ласковая ладонь гладит по голове.

— Всё хорошо. Всё позади. Прости...

♥♥♥

Ласковые-ласковые руки. Такие бережные всегда прикосновения. Фэня почему-то слегка мутит.

Не нравится, совсем не нравится ему эффект янтарного напитка!

— Что-то не так?

И голос этот бархатистый — бережный такой, вкрадчивый. Будто одним окриком можно разбить хрустальную вазу! С чего Лао взял, что Фэню так уж необходим этот тон?

Нет, они правда считали, что ничто не помешает им хорошо провести эту ночь: ни прерванное дело и узник в подвале, ни мысли о других спутниках, оставивших и оставленных. Они ведь — единственные друг у друга. Они навсегда...

Они уединились в спальне. Не налегали на вино — пили чистую воду поцелуев. Она должна была бы утолить жажду... Но оказалась слишком пресна.

Фэнь отстраняется, с судорожным вздохом опираясь на изголовье. Пальцы повторяют выверенный жест — шелк под ними ни о чем не напоминает — черная повязка на лбу всегда.

— Тяжелый день, — и всегда же на губах усмешка. Слабости выказывать ни к чему, его Лао и так трепещет! — А ты? Не хочешь отдохнуть с дороги?

Лао, конечно, не мог не заметить небывалое прежде — после тесных объятий, на мягких шелках постели, во время долгих поцелуев — плоть, обычно столь отзывчивая и пылкая, оставалась спокойна. Мягка.

Прямо, как его бережное с ним обращение! Фэнь не задумывался раньше, но, возможно, его не возбуждает забота. А возможно...

— Весь мыслями в своем деле, да?

— Что тебе до моих дел? Вроде бы, никогда не интересовался. Вот и не забивай голову.

Фэнь старается говорить мягче, с усмешкой, но получается та же скороговорка — отрывистая и резкая. Хорошо, что Лао к такой привык.

Он садится рядом в постели, голову склоняет на плечо, бормочет:

— Фэнь, Фэнь... Всё-то ты бережешь мою голову от лишних знаний! Окружаешь себя ореолом таинственности? Или, может, сам стесняешься своих дел?

— О чем ты?

Как же сложно порой сдержаться, чтоб не вспылить! Но сейчас это звучит почти лениво. Фэнь ведь и в самом деле даже не предполагал поделиться с Лао хотя бы толикой из той гаммы эмоций, что порождает в нем странный узник. Странный, упрямый и заразительный в своем безумстве, седовласый и разноглазый Зиан.

Двое в постели. Карий взгляд высматривает осторожно. Рука с черным перстнем тянется заправить за ухо прядь. Серьги касается.

— Чего ты хочешь добиться от этого узника, Фэнь? Ты же говорил, что редко можешь покидать Обитель. А ради него приезжаешь сюда... И не сообщаешь мне.

— Лао! — искренний смех — неплохой щит от внутренней вспышки. Лучше так выплеснуть. — Ревнуешь? Ну конечно, раз сам теперь одинок, так и я должен всё внимание уделять только тебе! — тон остывает, серьезнеет: — Но у меня служба, Лао. У меня ответственность, должность. И то, как я работаю с подозреваемыми, не касается никого...

— Видел я, как ты работаешь!.. — Лао морщится. Лао тоже не хотелось бы затрагивать эти темы.

Не хотят они сейчас друг с другом говорить. А ссориться — тем более не хотят! В отношениях между ними было слишком много огня. Опаленные не дуют на угли, но загасить окончательно, конечно, не смеют.

— И что, по-твоему, ты видел? — почти помимо воли вырывается вопрос. Фэнь не собирался провоцировать, но ему правда интересно. Самому бы понять — что это?..

— Насилие?.. — неуверенность звучит вопросительно. — Как обычно, твои жесткие методы. Но ты привел его в свои покои...

Своеобразная откровенность — урезанная в конкретных местах, углубленная в чем-то очень личном. Пожалуй, именно понимание без слов — всегда было самым ценным, что мог получить Фэнь от Лао.

— И как думаешь, зачем? — тон равнодушно холоден.

— Фэнь, я...

Неуверенность вынуждает оживиться, поощрить:

— Ну же, Лао, договаривай! По-твоему, я способен вот так... воспользоваться положением? По-твоему, во мне уже не осталось... не знаю, как вы там это называете... никаких следов гуманизма? Понятий о морали? Совести?

— Мораль! — В чем-то Лао похож на своего отца... — Да по мне лучше бы ты, как ты говоришь, воспользовался положением, чем продолжал истязать мальчишку!.. — а в чем-то — на самого Зиана. — Что бы он там ни сделал.

— Он убил человека, Лао.

— Вот как... — Лао растерялся ненадолго: — А ты уверен, что наказываешь его именно за это?

— О небо! Ну ты же ничего не знаешь, Лао! А всё туда же... Глава Стражи не наказывает, для этого есть другие места. Но мне нужна истина, и я добьюсь ее так или иначе.

— Пытаешься продавить психологически? Играешь с его ожиданиями, и поэтому привел сюда? — не дождавшись ответа, Лао покачивает головой, и кареглазый взгляд отпускает с крючка. На потирающей веки ладони блестит обсидиановый перстень... — Ох, Фэнь, как же это странно! Сам говоришь, что меня ничего не касается, а потом упрекаешь в неведении. Да я и готов был бы выслушать! Нам ведь больше ничего не мешает. Что угрожает мне от твоих тайн?

Лао уже не старается говорить спокойно — рассуждает, подыгрывает. Проявляет неподдельный интерес. А всё же Фэнь не готов впустить его в эту сферу своей жизни. Никогда не впускал. И менять ничего не собирается.

— Забавно, — усмехается Фэнь, — так ты думаешь, я о тебе забочусь? Ограждаю от опасного знания? Не всегда нужно судить других по себе.

Голос затихает устало, придавленный окутывающим давлением преданного взгляда — такой не скрыть и за сварливым тоном:

— Ну или считаешь меня совсем уж непонятливым. Не знаю, что и выбрать!

Лао с наигранным раздражением дергает плечом, Фэнь вздыхает, опускается в кровати пониже и обнимает его — покрепче.

— Давай-ка спать, Лао. — Полуправда вызывает едва заметную заминку: — Я... и так собирался задержаться на пару дней. Может быть, завтра...

Лао не станет возражать. В его объятьях Фэнь всегда засыпает быстро.

Не в этот раз.

Что-то стало иначе, что-то не то в эту ночь происходит — всё как будто не то, не так. И не с тем.