Глава третья.
Я выскользнула из комнаты. Миссис Таппер всегда уходила спать довольно рано, и даже если сейчас она еще не уснула, милая глухая старушка все равно не услышала бы моих тихих шагов. Костюм монахини у меня хранился в остове кровати, поэтому хозяйка не подозревала, что у мисс Месхол, любезной молодой секретарши, была соседка — худощавая сестра милосердия, ведущая ночной образ жизни.
Мне пришлось спускаться по лестнице, держась обеими руками за перила, поскольку в это жалкое подобие дома не был подведен газ и к вечеру он погружался в кромешную тьму. Я еле нащупала замочную скважину, повернула в ней ключ, вышла, заперла за собой входную дверь и поспешила прочь, чтобы ночной сторож меня не заметил и не узнал, где я живу.
Каждую ночь я выбирала новый случайный маршрут и тенью скользила по узким мрачным улочкам, слабо освещенным газовыми фонарями. В Ист-Энде не было ни каретных фонарей и факелов, озарявших места, где жили семьи среднего класса, ни новеньких электрических лампочек из богатых районов. Дрожащий блеклый свет тонул в море пыли и сажи; Лондон боролся с холодом по-своему, замысловато и удушающе. Здесь ночная прохлада наполнялась сажей печных труб, угольным чадом, древесным дымом и влажностью с Темзы, несущей с собой болезни; казалось, ты плывешь сквозь ледяной, но не застывший туман, а он просачивается под одежду и под кожу. Даже на ступеньках пансионов, в которых жильцам сдавались меблированные комнаты, спали бродяги. Бедный люд не мог позволить себе топливо и жег солому, украденную с навозных куч за конюшнями, и не все нищие доживали до утра.
Когда я решила, что отошла от дома достаточно далеко, я завернула в темную щель между домами и зажгла фонарь, который взяла с собой. Пальцы у меня окоченели, и я с трудом чиркнула спичкой.
Многим показалось бы странным, что юная леди благородного происхождения бродит по ночным улицам Ист-Энда. Я сама не до конца понимала, чем манила меня ночь. Наверное, тем, что в ней скрывалась загадка, а меня всегда тянуло гадать, внимать, искать, находить. Сегодня я вышла на поиски людей, которые могли бы не выжить без моей помощи.
Я проделала множество глубоких карманов как в самом балахоне, так и в тяжелой шерстяной накидке, которую надевала поверх наряда монахини. Там у меня хранилось самое необходимое: огрызки свечей и деревянные спички, шиллинги и пенсы, теплые вязаные носки, мягкие тряпичные кепки и митенки, яблоки, печенье, фляга с бренди. На одну руку у меня было накинуто самодельное одеяло, в другой я несла фонарь, и он отбрасывал блики на мои подбитые мехом черные перчатки.
Приподняв фонарь над головой, я пошла по переулку, внимательно прислушиваясь к каждому шороху, чтобы в случае чего успеть избежать опасности. Не затеялась ли рядом ссора, не кричит ли кто поблизости, не звучат ли шаги у меня за спиной?
А главное — не плачет ли кто? Долго мне ждать не пришлось.
Я уловила тихие глухие всхлипы. Так плачет человек, который уже ни на что не надеется и скулит по привычке, как бездомный пес. Я пошла на звук, потому что фонарь выхватывал из темноты лишь несколько футов дороги под ногами, а дальше все размывалось в черной мгле. Наконец я вышла к крыльцу, на котором сидела скрюченная старуха. Она тщетно пыталась согреться, кутаясь в шаль, покрывающую только голову и плечи несчастной.
Старуха услышала мои шаги и зажала рот ладонями, заглушая слабые рыдания, а потом снова всхлипнула — на этот раз от облегчения, увидев, кто перед ней стоит. Меня уже многие здесь знали.
— Сестра, — прошептала она. — Сестра улиц... — Бедняжка протянула ко мне тощую руку.
Молча — «Сестра улиц» никогда не издавала ни звука — я склонилась над ней, как худая черная курица над цыпленком, и завернула старушку в одеяло. Оно было довольно грубым, ведь я шила свои одеяла из обрезков старой ткани; будь они более дорогими и уютными, их наверняка отбирали бы у тех, кто больше всего нуждается в тепле.
В свете фонаря лицо несчастной казалось не таким уж старым, скорее ожесточенным от тяжелой жизни и исхудавшим от болезней и голода. Кем она была — вдовой или старой девой, у которой не хватило восьми пенсов на скромную комнату в пансионе? Или замужней женщиной, сбежавшей в ночь от побоев пьяного мужа? Ответа я бы никогда не узнала. Я натянула на ее окоченевшие ноги плотные шерстяные чулки и достала из кармана свое, пожалуй, уникальное изобретение: большую жестянку, до краев набитую комками бумаги, политыми парафином. Я зажгла спичку, положила ее на этот своеобразный переносной костерок и поставила его на ступеньки рядом с нищей. Жестянка загорелась словно огромная свеча. Она прослужит ей всего около часа, но бедная женщина успеет согреться. Кроме того, света мой костерок излучал не так много и не должен был привлечь лишнего внимания.
Я дала несчастной яблоко, немного печенья и пирожок с мясом, купленный не у уличного торговца, а в пекарне, так что в нем должен был быть хороший, качественный фарш, не смешанный с собачьим или кошачьим.
— Спасибо тебе огромное, сестра, — проговорила она, всхлипывая. Но я подозревала, что, как только я уйду, плакать бедняжка перестанет. Я сунула ей в руку несколько шиллингов, ровно столько, сколько хватило бы на еду и жилье на несколько дней, но не так много, чтобы ее убили ради этих денег. Потом я развернулась, надеясь, что она поняла: больше я ничего не могу для нее сделать.
— Благослови тебя Господь, сестра улиц! — крикнула она мне вслед.
Мне стало неловко от ее горячей благодарности — как будто я подделка, недостойная, обманщица; ведь на улицах было много, слишком много таких же несчастных, как она, но я бы не смогла найти и облагодетельствовать их всех.
Я пошла своей дорогой, дрожа от холода. И от страха. И прислушиваясь к каждому шороху.
До меня долетели пьяные крики и песни с соседней улицы. Неужели таверна открыта в такой поздний час?! Разве это законно? Разве сторожа не должны...
Я отвлеклась и слишком поздно заметила опасность. То ли уловила скрип кожаного ботинка по замерзшей грязи, то ли услышала злобное шипение — не знаю.
Я ахнула и бросилась к повороту, но в то же мгновение некто невидимый, подкравшийся ко мне из темноты, схватил меня за шею.
Он был пугающе сильный.
И он усилил хватку.
Нечеловеческую хватку, змеиную, мощную и беспощадную. Он впился мне в шею, и из головы улетучились все мысли. Я даже не потянулась за кинжалом. Только бросила фонарь на землю и попыталась отцепить от себя этого змея. Но мне становилось все тяжелее дышать, тело извивалось от боли, губы растягивались в немом крике, глаза застилала темная пелена. Я поняла, что сейчас умру.
* * *
Не знаю, сколько времени прошло, но меня разбудил свет, прорезавший тьму; свет недобрый, ярко-оранжевый, дрожащий, дьявольский. Я моргнула и увидела, что это пляшут языки пламени, а я лежу совсем рядом с ними, на твердой холодной мостовой, по которой разлито масло из разбитого фонаря, и надо мной склонились три или четыре человека, но их силуэты размываются перед глазами — из-за ночной тьмы, тумана, моей растерянности и боли, из-за вуали. И голоса у них такие же размытые, пьяные:
— Она что, мертвая?
— Это ж каким надо быть мерзавцем, чтобы удавить монахиню!
— Может, один из этих понаехавших анархистов ее пришил? Они ж религию на дух не переносят.
— А вы его увидеть-то успели?
— Она дышит?
Один из пьяниц нагнулся и приподнял мою вуаль.
Он успел взглянуть на мое лицо, но я тут же отпихнула его руку. Стыд и возмущение привели меня в чувство... Но можно ли сказать, что я лежала без чувств подобно хрупкой нежной леди? Нет, про человека, которого чуть не задушили, не скажут, что он «упал без чувств», а значит, меня нельзя обвинить в том, что я потеряла сознание.
Так или иначе, мне потребовалось несколько минут, чтобы окончательно очнуться, и прошли они как в тумане. Кажется, я замахнулась на пьяницу, который приподнял мою вуаль, одернула ее, откатилась от огня и с трудом поднялась на ноги, слегка покачиваясь.
— Эй, подруга, куда помчалась?
— Ты так не спеши, старушка!
— Поосторожнее, сестра, а то упадешь.
Они протянули мне руки, но я отказалась от помощи. Они нетвердо стояли на ногах от алкоголя — а я просто нетвердо стояла на ногах.
Я сбежала, как говорится, позорно. Когда на меня напали, я не успела вытащить кинжал. А теперь мне хотелось плакать, меня трясло, и сердце билось как сумасшедшее. Даже не помню, как добрела до дома. Там я зажгла все масляные лампы и свечи, развела огонь в камине, не жалея ни дерева, ни угля, и успокоилась лишь тогда, когда моя комната наполнилась ярким светом и теплом.
Каждый вдох жег мне горло. Я рухнула в кресло, чтобы перевести дыхание. Закрыла рот, сглотнула, сглотнула еще раз, стараясь забыть о боли и унижении.
Несмотря на жар камина, я все еще дрожала. И не только от холода. Внутри у меня все заледенело от страха. Надо было лечь в постель и укутаться в одеяло. Я неуклюже поднялась и начала расстегивать высокий воротник...
Окоченевшие пальцы наткнулись на что-то инородное.
Длинное, гладкое, мягкое — как будто вокруг моей шеи обернулась змея. Хоть у меня и болело горло, я все же вскрикнула, когда наконец отцепила ее от себя и отбросила на пол.
Она лежала на коврике перед камином.
Удавка.
Я слышала, что обычно их делают из лески, но эту изготовили из гибкого белого шнура и привязали к небольшой деревяшке.
В ней застряла прядь каштановых волос — моих волос. Видимо, они зацепились за петлю, когда душитель затягивал ее на моей шее, все туже и туже...
Я покачнулась и прикрыла глаза. Я только что осознала, что, если бы не мой высокий воротник, укрепленный пластинами из китового уса, меня бы уже не было в живых. Не зря констебли в Лондоне носили форму с высокими воротниками. Как поразительно и пугающе, что столь простое изделие вселяет ужас в сердца всех жителей города, даже полиции.
Таким же пугающим, а еще постыдным казался мне тот факт, что своим спасением я была обязана не собственной ловкости и уму, а детали женского туалета. О кинжале я напрочь забыла, только царапалась и пиналась как обычная девчонка. Если бы на тот переулок не завернули пьяницы, меня бы не спас даже высокий воротник. Да, однозначно, они помешали душителю завершить свое черное дело. Иначе почему он сбежал в спешке, оставив на моей шее любовно изготовленную им удавку?
Я задрожала пуще прежнего и не сразу заставила себя снова открыть глаза, чтобы изучить это омерзительное приспособление.
Его в самом деле изготовили с любовью. Деревяшка оказалась полированной. Наверное, ее отломали от трости джентльмена. От оружия уличного преступника в Ист-Энде никак не ожидаешь такого изящества. А что до шнура...
Лента от корсета?
Да, это был шнур из корсета леди.
К горлу внезапно подступила тошнота, и я побагровела от злости. Я схватила грязную, оскорбительную петлю и бросила в огонь.