Половина солнца

Белый (?) Ворон

Коул выглядел потерянным. Он стоял передо мной, смотря в пол остекленевшими глазами. Его руки слегка подрагивали, но он не прятал их в карманах. Потому что ему было всё равно.

Я слушал парня, убрав книгу в сторону. Хэллебор был в полном отчаянии, но сдерживал себя. Он не плакал, не злился ни на кого, не спрашивал «почему жизнь так жестока?» или что-то в этом роде. Просто молчал. До сего момента. Это, в общем-то,  распространённая реакция на смерть близкого человека. Тем более матери.

Я особо не знал, какие у них были отношения. И не мог полностью их понимать. У меня же самого матери не было вообще. По крайней мере я не считал ту женщину своей матерью.

Главное не «звание» родного человека, а что он для тебя сделал. Как растил. Сколько времени уделял тебе. Выслушивал ли. И тому подобное.

Коул же не был похож на того, кто рос в вечной заботе и любви. Да, скорее всего, его любили — но не настолько сильно, чтобы он теперь рыдал от потерянности.

На самом деле, кажется, я во второй или третий раз видел человека, который потерял именно свою мать, и почти все они вели себя так.

Слёзы были где-то далеко. Внутри.
Снаружи была пустота.

И наблюдал он за пустотой. Погружённый в свои мысли, ему было чрезвычайно тяжело вылезти из них, из своего затерянного мира, в нашу реальность. И я понимал его — это действительно невыносимо.

Терять близких.

Даже тех, кого не особо понимал, не любил всей душой.

Хотя кто знает. Коул был тем человеком, который старался любить. Даже если не любил на самом деле.

Он мог любить свою мать, а мог и не любить.

Но он скорбел. Скорбел так, как скорбят лишь по тем, без кого не смогли бы выжить, без кого не смогли бы просто быть на этом свете.

Должно быть, все матери этого заслуживают.

Только не моя.

Но сейчас не о ней.

Фингал под глазом болел после «вечеринки» на Рождество. Аарон попал прямо в тот глаз, откуда я недавно достал... эту дрянь.

Утром на завтраке нам не делали выговоров, потому что это было подарком лицея для нас — да и учителя наверняка сами хорошо проводили время. Коул напился так, что периодически отрубался и снова оживал, слегка протрезвев, и просил выпить ещё. Было странно видеть человека, который ненавидит алкоголь, пьющим.

Да ещё и Мейерхольд завалился прямо посреди веселья и снова приставал ко мне со своими кулаками. Кажется, я даже плюнул ему в лицо — слишком уж был пьяным для адекватной драки. Вскоре Дэмиан оттащил его и выгнал за дверь, чуть ли не ударив в спешке парня гитарой по голове. Хорошо, что он догадался этого не делать — попало бы и по мне.

Да уж, Рождество и правда выдалось весьма диким.

Я почти всё происходящее помнил, так уж выходило, но лучше всех праздник помнил Эндрю, который сделал всего пару глотков. Я в крайнем непонимании того, как можно находиться в пьяной компании трезвым. Самоубийство какое-то.

Чёрт, но сейчас снова не о том.

Он стоял передо мной. Кажется, Хэллебор упал бы на колени, но не умоляя меня, а просто устав стоять, устав прилагать усилия к тому, чтобы двигаться и держаться. Наконец он произнёс свою просьбу. Произнес её так, будто это было первое и последнее, о чём он меня попросит.

Первое и последнее.

— Прошу, отведи меня на её могилу.

Губы дрожали, как и руки, как и колени.

Он собрался. Дрожь немного утихомирилась.

Но повторять он не стал. Открыл рот для пояснений, но тут же понял, что они не нужны.

Я отвёл взгляд. Кивнул.

— Коул. Я ещё не переносил посторонних людей своей аномальной, так что не обещаю благополучный исход, но... Могу попытаться сделать всё, что будет в моих силах.

Он кивает. Закрывает глаза, растирает веки пальцами. Устало. Измученно.

— Я верю в тебя. В твои способности. Ты мне нужен сейчас. Мне нужна... твоя сила. Нужна.

Он еле выговаривал это. Его обычно спокойный, несколько даже шероховатый голос казался хриплым и больным.

Очень печальным. Печальным не до такой степени, когда ты слышишь в голосе человека какие-то жалостливые нотки, а таким, как когда он звучит, словно голос алкоголика со стажем; несчастного больного, обречённого на гибель; как будто бы человек говорит с ножевым ранением в животе, мямлит, стараясь бормотать чётче, перед самой смертью.

Практически так оно и было — смерть нависала над ним. Но не смерть его самого.

Смерть его мамы.

— Это... будет больно?

Мы оба не заметили молчание, царившее в комнате сейчас. Он — погруженный в отчаяние, я — в мысли.

В такие моменты, я знаю, мысли текут медленно.

Те же, кто рядом с потерпевшим горе, думают, напротив, чуточку быстрее.

Даже не те, кто рядом, а те, кому хоть немного не плевать на этого человека.

Не того, кто умер.

А того, у кого кто-то умер.

Мне не было плевать на Хэллебора сейчас. Я был порою неправ по отношению к некоторым людям, может быть, даже был эгоистом — но раз я могу сделать что-то для своего соседа, я сделаю это. Потому что все эти клятвы о верности до гроба, о пожертвовании ради другого — они пусты, если ты не способен сделать хотя бы то, о чём просит тебя этот человек в данный момент.

Я отрицательно помотал головой.

— Нет. Это, разумеется, не то, что я делал тогда во время пожара — нужно не просто образовать тоннель, тут надо в этот тоннель проникнуть, связывая его между разными пространствами. Всё намного сложнее, трудно объяснить... Это не больно, нет, скорее, очень холодно. И, вполне вероятно, страшно. Не просто же так люди с детства боятся темноты. Во тьме — все страхи, всё невидимое и всё сокрытое. Тьма — окутывает, пожирает и не отдаёт, в отличие от света — не греет и не уничтожает. Она поглощает. Так что тебе надо будет крепко в меня вцепиться и не вглядываться во тьму. Там ты сможешь найти отражение истинного кошмара, найти собственные страхи, о которых даже не подозревал, и никогда уже о них не забыть. Самостоятельно, разумеется, по коридорам из тьмы я блуждаю недолго, потому что быстро нахожу нужные пути, порою даже вижу свет «в конце тоннеля», забавно, правда? Ну так вот, лично для меня всё это не проблема. Тебе же надо быть настороже. Ты всё понял?

Коул кивает. Я вздыхаю в ответ, ощущая тяжесть его печали. Скорбь заставляла почувствовать пустоту даже меня. А с чем уж я точно не хотел сталкиваться — так это с ней. Темнота лучше, чем пустота. В темноте можно найти что-то, отыскать свет, поймать живое или осязаемое — в пустоте же не существует абсолютно ничего. Даже тебя самого.

Я встал, глядя на повесившего голову Коэлло.

— Отправляемся сейчас или ты хочешь подождать, подготовиться морально?

С ответом не медлил.

— Сейчас.

Я кивнул.

— Хорошо.

Он наконец снова посмотрел на меня, а не «в никуда», ожидая указаний. Я протянул ладонь.

— Возьми меня за руку. Мне придется провести тебя сквозь саму тьму, да такую непроглядную, что можешь споткнуться о собственные ботинки. Не отпускай её, — снова предостерег Коула я, грубовато сжав его ладонь. — Это очень важно.

Он кивнул, вяло сжав руку в ответ. Держаться за ручки было не очень приятно: ладони у него сухие, шероховатые. Но я просто не обращал на всё это внимание, открывая портал.

— Опиши это место поподробнее. Желательно прямо сейчас ярко представить и припомнить детали, отличающие его от прочих. Ты же там бывал когда-то ранее?

— Да. Точно всё помню... я был там. На похоронах бабушки.

— Отлично. Описывай.

Коул даже для верности назвал мне адрес, хоть я не знал, помогает ли это, рассказал о кладбище поподробнее. Примерно я представил местность и, сконцентрировав силы и призывая тьму на службу к себе, открыл портал внутрь тоннелей.

— Не теряйся.

В последний раз предупредив его, я ступил внутрь тьмы.

Коэлло потащился вслед за мной, чуть сильнее сжав руку. Я почувствовал себя спокойнее и увереннее, погружаясь во тьму.

Вон он — мой дом.

То место, где я — главнее всех. Где я — правитель, бог ночи.

Темнота.

Не так давно я осознал для себя одну вещь.

Я действительно был безумен.

Всю мою жизнь всё шло не так, как у других: не просто наперекосяк, а наизнанку и отзеркалено. Я часто мучился какими-то образами, не мог уснуть от странных вспышек непонятных, абсурдных мыслей, у которых или не было основания существовать вообще, или же оно было чертовски мало́.

Да. Я определенно был сумасшедшим. В какой-то иной, не до конца правильной форме. Я не был правильным для «правильных» и не был достаточно неправилен для «неправильных». Я вывернут наизнанку.

Никто не понимал меня; отец боялся, что я вырасту ужасным человеком; меня сторонились и считали странным, тупым, смешным и так далее по списку.

Я видел сны, наполненные смыслом и его отсутствием одновременно.

Я не был доволен достигнутым и всегда хотел большего, ещё большего успеха, я хотел дать людям понять истину, помочь придвинуться к ней, потому что на всём свете один только я мог её осознавать.

Ладно, я преувеличиваю. Не я один. Но я был один в своей эпохе.

Один против всех.

И никто не замечал этого. Это меня забавляло.

Даже я сам не замечал.

Я осознал своё безумие только теперь.

Я осознал, что все эти образы, что я вижу, эти странные, неописуемые ощущения, эти чувства, что я испытываю, — никто более так не может.

Я — безумен.

Осознание этого придавало мне сил творить безумные вещи более уверенно.

Но пока...

Я шёл, размышляя о своей ненормальности, по заснеженным улицам небольшого города в Венгрии, чьего названия я никак не мог запомнить. Пока Коул, судя по всему, раздумывал о причинах жизни и смерти, я думал только о собственном безумии.

Правда. Это порою так шокирует. Понять, что ты — сумасшедший. И что мало того, что ты обманул их всех, ты... Ты обманул даже самого себя!

Клялся себе, что ты нормальный, самый обыкновенный человек на планете, не считая, разумеется, бессмертия, и вдруг, в одно мгновение — осознание того, что с тобой не так, трудно описать подростковым максимализмом.

Я думал и о том, что скучные люди порою тоже могут быть занятны.

Вот что Коул? Он скучен? Моё изначальное мнение о нём уже сильно изменилось.

Коул не был скучным. Но он не был и безумным... И не был нормальным.

Что ты такое, Коэлло?

Ты все ещё живой?

Я ухмыльнулся, разглядывая снег, тающий на моих плечах.

Коул, кажется, слегка дрожал, но уже не от печали и бессилия, а от холода.

Интересно, возможно ли застудить искусственное сердце? И может ли оно болеть во время подобных переживаний? Как болит сердце у нормальных людей или по крайней мере что-то в этой области.

Бродили мы молча. Ещё какое-то время.

Наконец он остановился. Его голова была опущена, он смотрел в землю. Я позвал соседа, но он не отвечал. Зову ещё раз. И ещё.

Смысла в этом было ноль.

Я обошёл его спереди и заглянул в печальное лицо, наклонившись.

— Приём? Хэллебор на связи?

Я хотел позвать ещё раз, но наконец заметил, что под его глазом блекло переливалась одна-единственная слеза.

Я вздохнул.

— Так вот оно что.

Я стоял так, склонив голову на бок, ещё какое-то время, пока слеза Коула катилась вниз по щеке, тая, подобно снежинкам. Я положил ладонь на его плечо. И сжал.

Никаких слов. Они не нужны. Не ему. Не сейчас. И даже мне. Нет, мне — тем более.

Он шмыгнул носом и, не успел я даже одуматься, как по-медвежьи обнял, стиснув так, что я чуть было не задохнулся. На секунду мне даже подумалось, не хочет ли он отомстить вот так вот: специально затащил подальше от лицея, чтобы мне потом досталось как следует. Хотя он тоже вовремя не вернулся бы в школу без меня...

Я попытался оттолкнуть его, но горе порою не ослабляет, а придаёт сил. А потому Коул, не взирая на мои довольно убедительные толчки прочь, не отлипал, и в итоге я решил позволить ему поплакаться мне в плечо. Он обнимал меня так, будто бы эти объятия нужны были мне, а не ему.

Так мы стояли под снегопадом ещё совсем недолго.

Но Коул не плакал. Или, возможно, я просто этого не слышал.

Северный Олень

Твориться ближе к вечеру начало что-то странное.

Директор вызывал каких-то учеников к себе в кабинет. Говорил с ними. Недолго. Я наблюдал.

И отпускал.

А теперь...

Что происходило?

Я топал по коридору, слушая собственные шаги. Даже в по́ступи моей был гнев, как мне казалось. Я просто на пределе.

Брат семенил за мной, держа в руках альбом. Он не успел запихнуть блокнот в сумку, когда я вытащил этого «художника» из комнаты. Дрю был погружен в какую-то глубокую задумчивость, и его рука будто бы рисовала сама по себе, без участия своего хозяина.

Вызволил я его из плена задумчивости, разумеется, на ужин.

Странное дело — ни ла Бэйла, ни Хэллебора в их комнате не было. Не пошли ли они там на очередные разборки друг с другом? Выяснять отношения? Кто их знает. Впрочем, Коул не был настолько же конфликтным, насколько был Олеан.

Толкнув двери в столовую носком ботинка, я прошёл внутрь, где уже была собрана толпа народу. Все бурно обсуждали что-либо: зачем их снова вызывал директор, связано ли это с недавним приездом родственников и родителей и прочие теории и догадки, не имеющие под собой логического обоснования.

Кажется, весь мир начал потихоньку сходить с ума. Вернее, наш мир. Мир одинокого острова и лицея. Так-то мир уже давно был поехавшим.

— Что такое, Дэмиан? Ты так взволнован. Раздражён. Снова подрался с кем-то? Я же просил тебя...

Я отрицательно покачал головой, садясь за свой обычный стул. Места Олеана и Коула, разумеется, были пусты. Когда брат сел за стол, я наклонился поближе и проговорил сдавленным шёпотом:

— Они замышляют что-то. Я знаю. Я всё знаю, фахан¹²  их дери. Чувствую. Помнишь мой... Мой побег. Это по той же причине. В смысле, не из-за меня, а из-за разговора, который я услышал... Мы — топливо для механизма, вырабатывающего жизнь для нашего мира. Грубо говоря. Какой-то ненормальный и бесчеловечный кровавый «проект» задумали эти уроды из правительства, и они хотят начать приводить его в действие, говорю тебе...

Дрю смотрел устало и встревоженно. Он вздохнул, выслушав мои предостережения.

— С чего ты взял это? Директор может вызывать по любым причинам — кто-то сломал что-нибудь в кабинете, или же родители просили директора поговорить со своими детьми, да что угодно, Дэмиан. Почему ты решил, что дело касается именно этого безумного заговора?

Я открыл рот, но тут же заткнулся, глядя, как мимо прошёл один из учителей. Выждав паузу, я заговорил чуть громче — ради большей убедительности.

— Потому что там была эта «святая троица» — директор, Крозье и Туманная! Они — вестники хаоса, гарантирую. Они все были там, когда... Когда выносили свой приговор. Наказание ящиком Пандоры.

Брат сглотнул, отвёл взгляд и снова устремил обеспокоенный взор на меня.

— Не очень резонно, братишка, но если ты так уверен... Может быть, ещё что-то?

Я закивал.

— Ну конечно, я же не полный кретин! Я пытался уловить обрывки фраз, и мне это удалось. Да я и просто поспрашивал самих ребят и их одноклассников — короче... Пришлось немного социализироваться... Ладно, в общем, директор допрашивал тех, кто так или иначе проявил свои способности на уроках больше всех, чьи способности были наиболее сильными в плане атак и мощи, или, скорее, перспективны. Из вашего класса, к слову, был какой-то парень, вроде как способность у него ещё с... с огнём. Связанная.

Я замолчал. Дрю понимающе опустил взгляд, наливая себе чаю.

— Так вот, они спрашивали учеников, разумеется, об их аномальной магии. На что она способна. И тому подобное.

Дрю кивнул.

— Хорошо. Это уже вселяет адекватность в твои слова, но... Что они собираются делать с этими ребятами?

Я опустил взгляд в свою пустую тарелку. Аппетит либо пропал, либо его не было уже давно.

Вдох. Выдох.

— Не знаю, — Эндрю наливает чай и в мою чашку, пододвигая её к себе. Альбом лежит рядом — в нём я вижу собственный портрет и несколько смущаюсь.

Шрамы так точно прорисованы... Волосы в хвостик убраны. Здорово всё же он рисует.

— Да и не хочу знать. Но, боюсь, выбора у нас нет. И скоро мы всё поймём.

Шум в столовой вдруг отправился на задний план, и я, подобно старшему брату, погрузился в собственные мысли.

Волк

Не знаю точно, когда мы вернулись обратно.

В какой-то момент я начал задыхаться. Кашлять.

«Это всё воздух. Здесь он уже не такой, как прежде. А ты ещё и со слабым здоровьем», — отвечал Олеан, и на секунду в этих словах мне показалась замаскированная поддержка, забота. «Пора возвращаться в наш ад».

Что же, определение «ад» очень точно описывало то, что сейчас в лицее творилось.

Тишина. Она прерывалась громким голосом директора и редкими выкриками кого-то из учеников.

«Зачем, куда?..» — и тут же обрывалось.

Дети были в растерянности. Взрослые хранили скорбное молчание.

Кажется, праздники закончились. Во всех смыслах.

Закончилось вообще наше мирное бытие. Относительно мирное.

— Вы поможете спасти наш с вами мир. Всё будет в порядке.

«Всё будет в порядке».

Олеан хмурился, сжимая кулаки так, что на его ладонях наверняка оставались отметины от ногтей. Дрю смотрел на Дэмиана, слегка приоткрыв рот, но не способный что-то сказать. Губы его дрожали.

Дэмиан же выглядел безумно злым и с тем бесконечно холодным. Его лицо сохраняло спокойствие, но в глазах горело ледяное пламя ненависти.

— Но я не хочу, и вы не говорили ничего об этом...

Крозье и бывший учитель химии выталкивали на улицу мальчика по имени Юлиан — прямо в темноту. Туда, где снова стоял уже готовый вертолёт, в котором сидели такие же перепуганные и ничего не понимающие ученики. Их было трое, Юлиан — четвёртый.

Мы стояли в коридоре, толпой, не все, но довольно многие, и директор удерживал нас своим серым взглядом на месте, не давая никому сказать более ни слова, сделать хоть малейшее движение в сторону этих мерзких «захватчиков».

— Вы можете помочь всему миру, юноша, — отвечал Юлиану директор, поправляя свои излюбленные очки.

Большинство из нас понимало, что он ничем уже никому не поможет. Понятное дело, что кто-то внимал правительству и их безумным планам, но ни я, ни мои друзья в это уверовать никак не могли.

Дверь закрылась. Было уже два часа ночи, когда четвертых бессмертных: двух относительно взрослых, но считавшихся учениками и двух подростков вытащили из комнат с вежливостью, но после — жёстким устоем «у тебя нет выбора, ты спасёшь мир».

Мы продолжали стоять в коридоре, слушая, как вертолёт поднимается в небо. Директор не прогонял. Он давал нам осознать всю тяжесть ситуации.

Он не строил из себя тирана. Он выглядел администратором, у которого не оставалось больше выбора.

И всё же он отдал им детей, ребят.

Да при чём тех, судя по всему, чьи родители либо уже умерли, либо не имели с ними прямой связи.

Вот оно для чего было это разрешение приезда родителей. Просто чтобы убедиться в том, кого можно трогать, а кого пока что не надо...

Я продолжал пялиться на дверь до тех пор, пока меня не ударили локтем в бок, намекая на то, что смысла стоять в коридоре более нет.

Я повернулся и посмотрел на своего соседа по комнате, лицо которого было мрачнее, чем атмосфера внутри теней, которыми он повелевал.

— Началось, — подытожил он, переводя взгляд с меня на ковёр коридора. — Пора действовать.

Что ла Бэйл подразумевал под этими словами — я не имел ни малейшего понятия, но так или иначе он был прав.

Более оставаться мёртвым было нельзя.

Надо было жить.

[Примечания:

12: Фахан — в шотландской и ирландской мифологии чудовищный великан с одним глазом, одной рукой и одной ногой].