Этика П. А. Кропоткин

Этот очерк был сперва написан в 1890 году по-французски под заглавием «Morale Anarchiste» для нашей парижской газеты «La Revolte» и издан затем брошюрою. Предлагаемый перевод, тща- тельно сделанный и проверенный, следует считать русским тек- стом этого очерка.
1907
П.К. •
***
I
История человеческой мысли напоминает собой качания маят- ника. Только каждое из этих качаний продолжается целые века. Мысль то дремлет и застывает, то снова пробуждается после дол- гого сна. Тогда она сбрасывает с себя цепи, которыми опутывали ее все заинтересованные в этом — правители, законники, духовен- ство. Она рвет свои путы. Она подвергает строгой критике все, чему ее учили, и разоблачает предрассудки, религиозные, юридические и общественные, среди которых прозябала до тех пор. Она откры- вает исследованию новые пути, обогащает наше знание непред- виденными открытиями, создает новые науки.
Но исконные враги свободной человеческой мысли — прави- тель, законник, жрец — скоро оправляются от поражения. Мало- помалу они начинают собирать свои рассеянные было силы; они подновляют свои религии и свои своды законов, приспособляя их к некоторым современным потребностям. И, пользуясь тем рабством характеров и мысли, которое они сами же воспитали, пользуясь временной дезорганизацией общества, потребностью
280

отдыха у одних, жаждой обогащения у других и обманутыми надеждами третьих — особенно обманутыми надеждами,— они потихоньку снова берутся за свою старую работу, прежде всего овладевая воспитанием детей и юношества.
Детский ум слаб, его так легко покорить при помощи страха: так они и поступают. Они запугивают ребенка и тогда говорят ему об аде: рисуют перед ним все муки грешника в загробной жизни, всю месть божества, не знающего пощады. А тут же они кстати расскажут об ужасах революции, воспользуются каким-нибудь случившимся зверством, чтобы вселить в ребенка ужас перед рево- люцией и сделать из него будущего «защитника порядка». Свя- щенник приучает его к мысли о з а к о н е , чтобы лучше подчинить его «божественному закону», а законник говорит о законе божест- венном, чтобы лучше подчинить закону уголовному. И понемногу мысль следующего поколения принимает религиозный оттенок, оттенок раболепия и властвования — властвование и раболепие всегда идут рука об руку,— и в людях развивается привычка к подчиненности, так хорошо знакомая нам среди наших современ- ников.
Во время таких периодов застоя и дремоты мысли мало гово- рить вообще о нравственных вопросах. Место нравственности за- нимают религиозная рутина и лицемерие «законности». В критику не вдаются, а больше живут по привычке, следуя преданию, боль- ше держатся равнодушия. Никто не ратует ни за, ни против ходя- чей нравственности. Всякий старается, худо ли, хорошо ли, подла- дить внешний облик своих поступков к наружно-признаваемым нравственным началам. И нравственный уровень общества падает все ниже и ниже. Общество доходит до нравственности римлян во времена распадения их империи или французского «высшего» общества перед революцией и современной разлагающейся бур- жуазии.
Все, что было хорошего, великого, великодушного в человеке, притупляется мало-помалу, ржавеет, как ржавеет нож без упот- ребления. Ложь становится добродетелью; подличанье — обя- занностью. Нажиться, пожить всласть, растратить куда бы то ни было свой разум, свой огонек, свои силы становится целью жизни для зажиточных классов, а вслед за ними и у массы бедных, кото- рых идеал — казаться людьми среднего сословия...
Но, мало-помалу, разврат и разложение правящих классов — чиновников, судейских, духовенства и богатых людей вообще — становятся столь возмутительными, что в обществе начинается новое, обратное качание маятника. Молодежь освобождается от старых пут, выбрасывает за борт свои предрассудки; критика возрождается. Происходит пробуждение мысли — сперва у немно- гих, но постепенно оно захватывает все больший и больший круг людей. Начинается движение, проявляется революционное на- строение.
281

И тогда всякий раз снова подымается вопрос о нравственно- сти. «С какой стати буду я держаться этой лицемерной нравствен- ности? — спрашивает себя ум, освобождающийся от страха, внушенного религией.— С какой стати какая бы то ни было нравственность должна быть обязательна?»
И люди стараются тогда объяснить себе нравственное чувство, встречаемое ими у человека на каждом шагу и до сих пор необъяс- ненное,— необъясненное потому, что оно все еще считается осо- бенностью человеческой природы, тогда как для объяснения его нужно вернуться к природе: к животным, к растениям, к скалам...
И что всего поразительнее, чем больше люди подрывают основы ходячей нравственности (или, вернее, лицемерия, заступающего место нравственности), тем выше подымается нравственный уро- вень общества: именно в те годы, когда больше всего критикуют и отрицают нравственное чувство, оно делает самые быстрые свои успехи: оно растет, возвышается, утончается.
Это очень хорошо было видно в XVIII веке. Уже в 1723 году Мандевиль — автор анонимно изданной «Басни о пчелах»13— приводил в ужас правоверную Англию своей басней и толкова- ниями к ней, в которых он беспощадно нападал на все обществен- ное лицемерие, известное под именем «общественной нравствен- ности». Он показывал, что так называемые нравственные обычаи общества — не что иное, как лицемерно надеваемая маска, и что страсти, которые хотят «покорить» при помощи ходячей нравст- венности, принимают только вследствие этого другое, худшее направление. Подобно Фурье, писавшему почти сто лет позже, Мандевиль требовал свободного проявления страстей, без чего они становятся пороками: и, платя дань тогдашнему недостатку познаний в зоологии, т. е. упуская из вида нравственность у живот- ных, он объяснял нравственные понятия в человечестве исклю- чительно ловким воспитанием: детей — их родителями, и всего общества — правящими классами.
Вспомним также могучую, смелую критику нравственных поня- тий, которую произвели в середине и конце XVIII века шотланд- ские философы и французские энциклопедисты, и напомним, на какую высоту они поставили в своих трудах нравственность вооб- ще. Вспомним также тех, кого называли «анархистами» в 1793 го- ду 14, во время Великой французской революции, и спросим, у кого нравственное чувство достигало большей высоты: у законников ли, у защитников ли старого порядка, говоривших о подчинении воле Верховного Существа, или же у атеистов, отрицавших обязатель- ность и верховную санкцию нравственности и тем не менее шедших в то же время на смерть во имя равенства и свободы челове- чества?
282

«Что обязывает человека быть нравственным?» Вот, стало быть, вопрос, который ставили себе рационалисты XII века, фило- софы XVI века, философы и революционеры XVIII века. Позднее тот же вопрос возник перед английскими утилитаристами (Бен- тамом и Миллем), перед немецкими материалистами, как Бюхнер, перед русскими нигилистами 60-х годов, перед молодым основате- лем анархической этики (науки об общественной нравственности) Гюйо, который, к несчастью, умер так рано. И тот же вопрос ставят себе теперь анархисты.
В самом деле — что?
В шестидесятых годах этот самый вопрос страстно волновал русскую молодежь. «Я становлюсь безнравственным,— говорил молодой нигилист своему другу, иногда даже подтверждая мучив- шие его мысли каким-нибудь поступком.— Я становлюсь безнрав- ственным. Что может меня удержать от этого?»
«Библия, что ли? Но ведь библия — не что иное, как сборник вавилонских и иудейских преданий, собранных точно так же, как собирались когда-то песни Гомера или как теперь собирают песни басков и сказки монголов! Неужели я должен вернуться к умст- венному пониманию полуварварских народов Востока?»
«Или же я должен быть нравственным, потому что Кант гово- рит нам о каком-то «категорическом императиве» (основном пред- писании), который исходит из глубины меня самого и предписыва- ет мне быть нравственным? Но в таком случае почему же я при- знаю за этим категорическим императивом больше власти над собой, чем за другим императивом, который иногда, может быть, велит мне напиться пьяным? Ведь это — только с л о в о , такое же слово, как слово Провидение, или Судьба, которым мы прикры- ваем свое неведение».
«Или же потому я должен быть нравственным, что так угодно Бентаму, который уверяет, что я буду счастливее, если утону, спа- сая человека, тонущего в реке, чем если я буду смотреть с берега, как он тонет?»
«Или же, наконец, потому, что так меня воспитали? Потому что моя мать учила меня быть нравственным? Но в таком случае я должен, стало быть, класть поклоны перед картиной, изображаю- щей Христа или Богородицу, уважать царя, преклоняться перед судьей, когда я, может быть, знаю, что он взяточник? Все это только потому, что моя мать, наши матери, прекрасные, но, в конце концов, очень мало знающие женщины, учили нас куче всякого вздора?»
«Все это предрассудки, и я всячески постараюсь от них отде- латься. Если мне противно быть безнравственным, то я заставлю себя быть таковым, точно так же как в юношестве я заставлял
28а

себя не бояться темноты, кладбища, привидений, покойников, к ко- торым нянюшки вселяли мне страх. Я сделаю это, чтобы разбить оружие, которое обратили себе на пользу религии; я сделаю это хотя бы только для того, чтобы протестовать против лицемерия, которое налагает на нас обязанности во имя какого-то с л о в а , названного ими нравственностью».
Так рассуждала русская молодежь в ту пору, когда она отбра- сывала предрассудки «старого мира» и развертывала знамя ниги- лизма (т<о> е(сть), в сущности, анархической философии) и гово- рила: «Не склоняйся ни перед каким авторитетом, как бы уважаем он ни был; не принимай на веру никакого утверждения, если оно не установлено разумом».
Нужно ли прибавлять, что, отбросив уроки нравственности своих родителей и отвергнув все без исключения этические систе- мы, эта же самая нигилистическая молодежь выработала в своей среде ядро нравственных обычаев, обихода, гораздо бо- лее глубоко нравственных, чем весь образ жизни их родителей, выработанный под руководством евангелия, или «категорического императива» Канта, или «правильно понятой личной выгоды» английских утилитаристов.
Но прежде чем ответить на вопрос, «почему быть мне нравст- венным?», рассмотрим сперва мотивы человеческих поступков.
II
Когда наши прародители старались уяснить себе, что побужда- ет человека действовать так или иначе, они очень просто решали дело. По сию пору можно еще найти католические картинки, на которых изображено их объяснение. По полю идет человек и, сам того не подозревая, несет дьявола у себя на левом плече и ангела на правом. Дьявол толкает его на зло, ангел же старается удер- жать от зла; и если ангел возьмет верх и человек останется добро- детельным, тогда три других ангела подхватят его и унесут в об- лака. Все объяснено как нельзя лучше.
Наши старушки нянюшки, хорошо осведомленные по этим де- лам, скажут вам даже, что никогда не надо класть ребенка в по- стель, не расстегнувши ворота его рубашки. Нужно, чтобы «дуж- ка» внизу шеи оставалась открытой; тогда ангел-хранитель приютится в ней. Иначе дьявол будет мучить ребенка во сне.
Все эти простые, наивные верования, конечно, пропадают мало-помалу. Но если старые слова исчезают, то суть остается та же.
Люди, учившиеся чему-нибудь, больше не верят в дьявола; но так как в громадном большинстве случаев их понимание природы
284

ничуть не рациональнее, чем понимание наших нянюшек, они попросту запрятывают дьявола и ангела под схоластические сло- веса, которые у них сходят за философию. Вместо дьявола нынче говорят: «Плоть, дурные страсти». Ангела нынче заменили слова- ми «совесть», «душа» — «отражение мысли Творца», или же «Ве- ликого зодчего», как говорят франкмасоны. Но поступки человека все же представляются, как и в старину, только как следствие борьбы двух враждебных начал: доброго и злого — вместо двух враждебных существ. И человек считается добродетельным или нет, смотря по тому, которое из двух начал — душа, совесть, или же плотьи страсти — одержит верх.
Легко понять ужас наших дедов, когда английские философы XVIII века, а за ними французские энциклопедисты начали ут- верждать, что ангелы и дьяволы — ни при чем в человеческих поступках; что все поступки человека, хорошие и дурные, полезные и вредные, имеют одно побуждение: желание личного удовлет- ворения.
Люди верующие, а в особенности неисчислимая орда фарисеев, подняли тогда громкие крики, обвиняя философов в безнравст- венности. Их всячески оскорбляли, их предавали анафеме. И ког- да, позднее, в течение XIX века, те же мысли высказывались Бен- тамом, Миллем, а потом Чернышевским и многими другими и эти писатели стали доказывать, что эгоизм, т. е. желание личного удовлетворения, является истинным двигателем всех наших пос- тупков, то проклятия религиозно-фарисейского лагеря раздались с новой силой. Этих писателей стали обзывать невеждами, раз- вратниками, а их книги замалчивали.
Но было ли их утверждение в самом деле так неверно?
Вот человек, который отнимает у голодных детей последний кусок хлеба. Все единогласно признают ведь, что он — отчаянный эгоист, что имдвигает только любовь к самому себе.
Но вот другой, которого все признают добродетельным. Он де- лит свой последний кусок хлеба с голодными, он снимает с себя одежду, чтобы отдать тому, кто зябнет на морозе. И моралисты, говоря все тем же языком религий, в один голос утверждают, что вэтомчеловекелюбовькближнемудоходитдо самопожерт- в о в а н и я , что им двигает совсем другая страсть, чем эго- истом.
А между тем, если подумать немножко, нетрудно заметить, что, хотя последствия этих двух поступков совершенно различны для человечества, двигающая сила того и другого одна и та же. И в том и в другом случае человек ищет удовлетворения своих личных желаний — следовательно, удовольствия.
Если бы человек, отдающий свою рубашку другому, не находил в этом личного удовлетворения, он бы этого не сделал. Если бы, наоборот, он находил удовольствие в том, чтобы отнять хлеб у де- тей, он так бы и поступил. Но ему было бы неприятно, тяжело так
285

поступить; ему"приятно, наоборот, поделит&ся своим — и он от- дает свой хлеб другому.
Если бы мы не хотели, во избежание путаницы понятий, воз- держиваться от употребления в новом смысле слов, уже имеющих установленный смысл, мы могли бы сказать, что и тот и другой че- ловек действуют под влиянием своего э г о и з м а (себялюбия). Так и говорят некоторые писатели, чтобы сильнее оттенить свою мысль, чтобы резче выразить ее в форме, которая поражает вооб- ражение, и вместе с тем отстранить легенду, утверждающую, что побуждения совершенно разные в этих двух случаях. На деле же побуждение то же: найти удовлетворение или же избежать тяжелого, неприятного ощущения, что, в сущности, одно и то же.
Возьмите последнего негодяя Тьера 15, например, который про- извел избиение тридцати пяти тысяч парижан при разгроме Ком- муны; возьмите убийцу, который зарезал целое семейство, чтобы самому предаться пьянству и разврату. Они так поступают, пото- му что в данную минуту желание славы в Тьере и жажда денег в убийце одержали верх над всеми прочими желаниями: жалость, даже сострадание убиты в них в эту минуту другим желанием, другой жаждой. Они действуют почти как машины, чтобы удов- летворить потребность своей природы.
Или же, оставляя людей, руководимых сильными страстями, возьмите человека мелкого, который надувает своих друзей, лжет и изворачивается на каждом шагу то для того, чтобы заполучить денег на выпивку, то из хвастовства, то просто из любви к вранью. Возьмите буржуа, который обворовывает своих рабочих грош за грошем, чтобы купить наряд своей жене или любовнице. Возьмите любого дрянного плута. Все они опять-таки только повинуются своим наклонностям; все они ищут удовлетворения потребности или же стремятся избегнуть того, что для них было бы мучительно.
Сравнивать таких мелких плутов с тем, кто отдает свою жизнь за освобождение угнетенных и восходит на эшафот, как восходит русская революционерка,— сравнивать их почти что стыдно. До такой степени различны результаты этих жизней для человечества: так привлекательны одни и так отвратительны другие.
А между тем, если бы вы спросили революционерку, пожертво- вавшую собой, даже за минуту до казни, она сказала бы вам, что она не отдала бы своей жизни травленного царскими псами зверя и даже своей смерти в обмен на существование мелкого плута, живущего обворовыванием своих рабочих. В своей жизни, в своей борьбе против властных чудовищ она находила наивысшее удов- летворение. Все остальное, вне этой борьбы, все мелкие радости, все мелкие горести «мещанского счастья» кажутся ей такими ни- чтожными, такими скучными, такими жалкими! «Вы не ж и в е - те,—сказалабыона,—выпрозябаете, ая—яжила!»
286

Мы, очевидно, говорим здееь об обдуманных, сознательных поступках человека: о бессознательных, почти машинальных по- ступках и действиях, составляющих такую громадную долю жизни человека, мы поговорим потом. Так вот, в своих сознательных, об- думанных поступках человек всегда ищет того, что дает ему удовлетворение.
Такой-то напивается каждый день, потому что он ищет в вине нервное возбуждение, которого не находит в своей истощенной нервной системе. Другой не напивается, отказывается от вина, хо- тя даже находит в нем удовольствие, чтобы сохранить свежесть мысли и полноту своих сил, которые он и отдает на то, чтобы наслаждаться чем-нибудь другим, что предпочитает вину. Но, по- ступая так, не поступает ли он точно так же, как человек, любя-' щий поесть и отказывающийся за большим обедом от одного блю- да, чтобы наесться другого, любимого блюда?
Что бы человек ни делал, он всегда либо ищет удовлетворения своих желаний, либо старается избегнуть чего-нибудь неприятного. Когда женщина, подобная Луизе Мишель 16, отдает последний свой кусок хлеба первому встречному и снимает с себя последнюю свою ветошку, чтобы закутать другую женщину, а сама дрожит на палубе корабля, несущего ее на каторгу в Новую Каледонию,—
она поступает так, потому что она гораздо больше бы страдала при виде голодного человека или дрожащей от холода женщины, чем когда сама дрожит или чувствует голод. Она избегает неприят- ного чувства, всю силу которого могут понять только те, кто сам его испытывал.
Когда австралиец, о котором рассказывал Дарвин, чахнет от мысли, что он еще не отомстил за смерть своего сородича; когда он худеет с каждым днем, мучимый сознанием своей трусости, и воз- вращается к нормальной жизни только после того, как выполнит долг родовой мести,—этот австралиец совершает акт, нередко геройский, чтобы избавиться от угрызений совести, которые его мучат, чтобы снова узнать внутренний мир, который и составляет высшее наслаждение.
Когда стадо обезьян, увидев, что один из их братии пал под пу- лей охотника, подходит всей гурьбой к палатке охотника, требуя от него выдачи трупа, несмотря на страх, наведенный его ружьем; когда старый самец из этого стада решается подойти вплотную к палатке, сперва угрожает охотнику, а потом просит и наконец своими завываниями добивается того, что ему отдают труп, после чего стадо уносит убитого товарища, оглашая воздух своими воплями (факт, рассказанный натуралистом Форбзом),— в этом, случае обезьяны повинуются чувству соболезнования, которое берет верх над всеми их соображениями о личной безопасности. Чувство соболезнования и взаимности подавляет все остальные: самая жизнь теряет для них свою цену, пока они не убедятся, что
вернуть товарища к жизни они больше не могут. Оно до того гне- туще действует на этих бедных животных, что они идут на явную опасность, лишь бы от него избавиться.
287

Когда муравьи тысячами бросаются в огонь муравейника, подожженного для забавы этим злым животным — человеком, и гибнут сотнями в огне, спасая свои личинки, они опять-таки пови- нуются глубоко сидящей в них потребности: спасать свое потом- ство. Они всем рискуют, чтобы сохранить личинки, которые они воспитывали — часто с большей заботливостью, чем буржуазка- мать воспитывает своих детей.
И, наконец, когда микроскопическая инфузория уплывает от слишком жаркого луча и ищет умеренно теплых лучей, когда растение поворачивает свой цветок к солнцу, а на ночь складывает свои лепестки,— все эти существа также повинуются потребности избегнуть неприятного и насладиться приятным — точно так же, как муравей, как обезьяна, как австралиец, как христианский мученик, как мученик-революционер.
Искать удовлетворения потребности, избегать того, что мучи- тельно,—таков всеобщий факт (другие скажут «закон») жизни. В этом — самая сущность жизни.
Без этого искания удовлетворения жизнь стала бы невозмож- ной. Организм распался бы, прекратилось бы существование.
Таким образом, каков бы ни был поступок человека, какой бы образ действия он ни избрал, он всегда поступает так, а не иначе, повинуясь потребности своей природы. Самый отвратительный поступок, как и самый прекрасный или же самый безразличный поступок, одинаково являются следствием потребности в данную минуту. Человек поступает так или иначе, потому что он в этом находит удовлетворение или же избегает таким образом (или ду- мает, что избегает) неприятного ощущения.
Вот факт, совершенно установленный. Вот сущность того, что называли теорией эгоизма.
И что же? Подвинуло ли нас сколько-нибудь установление это- го обобщения?
Да, конечно подвинуло. Мы завоевали себе одну истину и раз- рушили один предрассудок, лежащий в основе всех других пред- рассудков. Вся материалистическая философия, поскольку она касается человека, содержится в этом заключении.
Но следует ли из этого, что поступки человека безразлич- н ы, как это поторопились вывести весьма многие? Разберем те- перь этот вывод.
III
Мы видели, что обдуманные и сознательные поступки челове- к а — позже мы поговорим о бессознательных привычках,— все имеют одинаковое происхождение. Поступки, называемые добро-
детельными, и те, которые мы называем порочными, великие акты
288

самопожертвования и мелкое плутовство, поступки привлекатель- ные и поступки отвратительные — все вытекают из одного и того же источника. Все совершаются для того, чтобы ответить потреб- ности, зависящей от природы личности. Все имеют целью доста- вить удовлетворение потребности, т. е. удовольствие, или же отвечают желанию избегнуть страдания.
Мы видели это в предыдущей главе, представляющей собой сжатый очерк громаднейшей массы фактов; их можно было бы привести без числа в подтверждение сказанного.
Понятно, что такое объяснение приводит в озлобление тех, кто еще пропитан религиозными мыслями. Оно не оставляет места сверхъестественным силам: оно исключает мысль о бессмертной душе. Действительно, если человек всегда повинуется потребнос- тям своей природы, если он, так сказать, не что иное, как «созна- тельный автомат», где же место для бессмертной души? Что ста- лось с бессмертием — этим последним убежищем тех, кто много страдал и мало знал радостей и кто верит поэтому, что найдет
вознаграждение в другом, загробном мире?
Мы понимаем, что люди, выросшие в предрассудках, не дове-
ряющие науке — она так часто их обманывала — и гораздо более управляемые чувством, чем разумом, отвергают такое объяснение. Оно отнимает у них их последнюю надежду.
Но что сказать о революционерах, которые начиная с XVIII века и вплоть до наших дней, как только познакомятся впервые с естественным объяснением человеческих поступков (с теорией эгоизма, если хотите), сейчас же спешат вывести из нее то же заключение, что и молодой нигилист, о котором мы говорили вначале, т. е. говорят: «Долой всякую нравствен- ность!»
Что сказать о тех, которые, убедившись, что как бы ни поступал человек, он поступает так, а не иначе, чтобы ответить потребно- сти своей природы, торопятся вывести из этого, что все поступки безразличны; что нет ни добра, ни зла; что спасти тонущего чело- века или утопить человека, чтобы завладеть его часами,—два равнозначных поступка; что мученик, умирающий на эшафоте, после того как работал в своей жизни над освобождением челове- чества, и мелкий плут стоят друг друга — потому что оба искали удовлетворения потребности, искали счастья!
Если бы те же люди прибавляли, что нет на свете ни приятных, ни неприятных запахов; что аромат розы и вонь ассы фетиды без- различны, потому что и то и другое — не что иное, как колебания частичек вещества; что нет ни хорошего, ни дурного вкуса, так как горечь хинина и сладость гуавы — опять-таки не что иное,
10 П. А. Кропоткин
289

как колебания частичек; что на свете нет ни физической красоты, ни безобразия, ни ума, ни глупости, потому что красота и безобра- зие, ум и глупость — тоже результаты колебаний, химических и физических, происходящих в клеточках организма. Если бы они прибавили все это, то можно было бы сказать, что они городят вздор, но по крайней мере рассуждают с формальной логикой сумасшедшего.
Но нет — этого они не утверждают. Они признают для себя и других различие хорошего и дурного вкуса, приятного и неприят- ного запаха, они знают различие ума и глупости, красоты и безоб- разия... Что же следует из этого заключить?
Наш ответ очень прост. Дело в том, что Мандевиль, писавший в 1723 году свою «Басню о пчелах», русский нигилист 60-х годов и современный французский анархист рассуждают так, потому, что, не отдавая себе в этом отчета, они остаются погрязшими в предрассудках своего христианского воспитания. Какими бы они себя ни считали атеистами, материалистами или анархистами, они продолжают рассуждать по вопросу о нравственности, точь- в-точь как рассуждали отцы христианской церкви или основатели буддизма.
Эти добродушные старцы говорили: «Поступок тогда будет хорош, когда он представляет собою победу души над плотью; он будет дурен, если плоть победила душу, и он будет безразличен, если ни то, ни другое. Только по этому признаку можем мы судить, хорош поступок или дурен». И наши молодые товарищи вслед за христианскими и буддистскими отцами повторяют: «Только по этому признаку можем мы судить, хорош поступок или дурен. Раз его нет — нет ни добра, ни зла».
Отцы церкви говорили: «Взгляните на животных: у них нет бессмертной души. Их поступки просто отвечают потребностям их природы; а п о т о м у у животных не может быть ни дурных, ни хороших поступков. Все их поступки безразличны. Вот почему для животных не будет ни ада, ни рая: ни наказания, ни воз- награждения».
, И наши молодые товарищи повторяют вслед за святым Авгус- тином и святым Сакьямуни: «Человек — тоже животное; его посту- пки тоже отвечают только потребностям его природы. А потому не может быть ни хороших, ни дурных поступков. Они все безраз- личны».
Везде, всегда все та же проклятая идея о наказании и вознаг- раждении, становящаяся поперек разуму. Везде все то же нелепое наследие религиозного обучения, в силу которого выходило, что поступок тогда только хорош, когда он вытекает из внушения свыше, и безразличен, если в нем отсутствует сверхъестественное внушение. Опять, даже у тех, кто больше всего смеется над дьяво-
290

лом и ангелом, мы находим дьявола на левом плече и ангела на правом.
«Раз вы прогнали дьявола и ангела и уже больше не в силах нам сказать, что хорошо, что дурно, так как другой мерки, чтобы судить поступки, у меня нет».
Старые верования все еще живы по-прежнему в этом рассужде- нии с их дьяволом и ангелом, несмотря на внешнюю материалисти- ческую окраску. И, что всего хуже, судья со своими раздачами кнута для одних и наград для других тоже благоприсутствует, и даже принципы анархии не в силах искоренить этого понятия о награде и наказании.
Но мы отказались раз и навсегда и от священника, и от судьи. Они нам вовсе не нужны. А потому мы рассуждаем так: «Когда асса фетида издает противный мне запах, когда змея кусает людей, а враль их обманывает, то все трое одинаково следуют природной необходимости. Это верно. Но и я тоже следую такой же природной необходимости, когда ненавижу растение, издающее противный запах, ненавижу змею, убивающую людей своим ядом, и ненавижу тех людей, которые иногда бывают вреднее всякой змеи. И я буду действовать сообразно этому чувству, не обращаясь ни к дьяволу, с которым я, впрочем, незнаком, ни к судье, которого ненавижу еще больше, чем змею. Я и все те, кто так же думает, мы тоже пови- нуемся потребностям нашей природы. И мы увидим, на чьей
(стороне) разум, а следовательно, и сила».
Это мы сейчас и разберем, и тогда мы увидим, что если святой
Августин не находил другого основания, чтобы различать между добром и злом, кроме внушения свыше, то у животных есть свое основание, несравненно более действительное для такого разли- чения.
Животные вообще, начиная с насекомого и кончая человеком, прекрасно знают, что хорошо и что дурно, не обращаясь за этим ни к евангелию, ни к философии. И причина, почему они знают,— опять-таки в их природных потребностях: в условиях, необходи- мых для сохранения расы, которые ведут, в свою очередь, к осуще- ствлению возможно большей суммы счастья для каждой отдель- ной особи.
IV
Чтобы отличить, что х о р о ш о и что худо, богословы Моисеева закона, буддийские, христианские и мусульманские всегда ссылались на божественное внушение свыше. Они видели, что человек, будь он цивилизованный или дикарь, ученый или безграмотный, развратник или добрый и честный, всегда знает, когда он поступает хорошо и когда поступает дурно,— в особен- ности, когда поступает дурно. Но, не находя объяснения этому всеобщему факту человеческой природы, они приписывали его чувству, сознанию, вселенному в человека свыше.
10*
291

Вслед за ними философы-метафизики говорили то же о при- рожденной совести, о мистическом императиве, что, впрочем, ни- чего не объясняло и представляло только замену одних слов другими.
Но ни богословы, ни метафизики не сумели указать на тот простой и поразительный факт, что все животные, живущие в об- ществах, тоже умеют различать между добром и злом точно так же, как человек. И, что всего важнее, их понимание добра и зла совершенно то же, что у человека. У наиболее развитых предста- вителей каждого из классов животных, т. е. у высших насекомых, у высших рыб, птиц и млекопитающих, эти представления даже тождественны.
Некоторые мыслители XVIII века уже отметили мимоходом это совпадение, но с тех пор оно было забыто, и нам выпадает те- перь на долю выставить все его глубокое значение.
Гюбер и Форель !/, неподражаемые исследователи муравьев, доказали целой массой наблюдений и опытов, что, если муравей, хорошо наполнивший свой зобик медом, встречает других муравь- ев, голодных, эти последние сейчас же просят его поделиться с ними. И среди этих маленьких, умных насекомых считается долгом для сытого муравья отрыгнуть мед и дать возможность голодным товарищам покормиться.
Спросите у муравьев, хорошо ли было бы отказать в таком случае муравьям из своего муравейника? И они ответят вам фак- тами, смысл которых невозможно не понять,— что отказать было бы очень дурно. С таким эгоистом муравьем другие из его муравей- ника поступили бы хуже, чем с врагом из другого вида. Если бы такой отказ случился во время сражения между муравьями двух разных видов, его сородичи бросили бы сражение, чтобы напасть на своего эгоиста. Этот факт был доказан опытами, не оставляю- щими после себя никакого сомнения.
Или же спросите у воробьев, живущих в вашем саду, хорошо ли поступил бы тот из них, который, увидав, что вы выбросили крошки хлеба, не предупредил бы других об этом приятном для них событии. Если бы воробьи могли понять ваш вопрос, они, на- верно, ответили бы, что этого никогда не бывает. Или спросите их, хорошо ли поступил такой-то молодой воробей, утащив, чтобы избегнуть труда, несколько соломинок из гнезда, которое строил другой воробей. На это воробьи, бросившись на воришку и грозя его заклевать, очень ясно ответят вам, что это очень нехорошо.
Спросите у сурков, хорошо ли отказывать другим суркам своей колонии в доступе к своему подземному магазину запасов? И они опять дадут ответ, что очень худо, так как будут всячески надое- дать скупому товарищу.
292

Наконец, спросите первобытного человека, чукчу например, хорошо ли зайти в пустой чум другого чукчи и там взять себе пи- щи? И вам ответят, что если чукча мог сам добыть себе пищи, он поступил очень худо, беря ее у другого. Но если он очень устал и вообще был в нужде, тогда он должен был взять пищу, где бы ни нашел ее. Но в таком случае он поступил бы хорошо, оставив свою шапку или хотя бы кусок ремешка с завязанным узлом, что- бы хозяин мог знать, вернувшись, что заходил не враг и не какой- нибудь бродяга. Это избавило бы его от мысли, что по соседству завелся какой-то худой человек.
Тысячи таких фактов можно было бы привести. Целые книги можно было бы написать, чтобы показать, насколько сходны по- нятия добра и зла у человека и у животных.
Ни муравей, ни птица, ни чукча не читали ни Канта, ни отцов Церкви, ни Моисеева закона. А между тем у них у всех то же пони- мание добра и зла. Откуда это? И если вы подумаете немного над этим вопросом, вы сейчас же поймете, что то называется хорошим у муравьев, у сурков, у христианских проповедников и у неве- рующих учителей нравственности, что полезно для сохранения рода; и то называется злом, что вредно для него. Не для личности, как говорили Бентам и Милль (утилитаристы), но непременно для всей расы, всего рода.
Та или другая религия, то или другое таинственное представ- ление о совести ни при чем в этом понимании добра и зла. Оно со- ставляет естественную потребность всех животных видов, выжи- вающих в борьбе за существование. И когда основатели религий, философы и моралисты толкуют о божественных или о метафизи- ческих «сущностях», они только повторяют то, что на деле прак- тикует всякий муравей, всякая птица в своих муравьиных или птичьих обществах.
«Полезно ли это обществу? Тогда, стало быть, хорошо. Вредно обществу? Стало быть, дурно».
Это понятие может быть очень сужено у низших животных, или же оно расширяется у высших, но суть его остается та же.
У муравьев оно редко выходит за пределы муравейника. Прав- да, что встречаются федерации нескольких сот и тысяч муравей- ников, но это исключения. Обыкновенно же все общественные обычаи муравьиных обществ, все правила «порядочности» обя- зательны только для членов того же муравейника. Нужно делиться своим запасенным медом, но только с членами своего муравейника. Два муравейника не сойдутся в одну общую семью, если только
не случатся какие-нибудь особые обстоятельства — например, об- щая нужда. Точно так же воробьи из Люксембургского сада
293

(в Паршже) нападают жестоко на всякого другого воробья,— например, из сквера Монжа, если он сунется в «их» сад. И чукча одного рода относится к чукче из другого рода, как к чужому: к нему не прилагаются обычаи, существующие внутри своего рода. Так, например, чужаку позволяется продавать свои изделия (про- давать, по их понятиям, всегда значит более или менее обобрать покупателя: либо тот, либо другой — всегда в проигрыше); между тем внутри своего рода никакой продажи не допускается: своим надо просто давать, не ведя никаких счетов и расчетов. И, наконец, истинно образованный человек понимает связь, хотя бы и не явную, незаметную на первый взгляд, существующую между ним и послед- ним из дикарей, и он распространяет свои понятия солидарности на весь человеческий род и даже отчасти на животных.
Понятие, таким образом, расширяется, но суть его остается та же.
С другой стороны, понятие о добре и зле меняется сообразно развитию ума и накоплению знаний. Оно не неизменно.
Первобытный дикарь во время периодических голодовок мог находить, что очень хорошо, т. е. полезно для рода, съедать своих стариков, когда они становятся бременем для сородичей. Он мог находить также хорошим, т. е. полезным для своего рода, «выстав- лять», т. е. попросту отдавать на смерть, часть новорожденных детей, сохраняя на каждую семью лишь по два или по три ребенка, которых мать и кормила до трехлетнего возраста, и вообще нян- чила с глубокой нежностью *.
Теперь мы, конечно, уже этого не делаем. Наши понятия изме- нились. Но и наши средства к жизни иные, чем они были у дикарей каменного века. Цивилизованный человек уже не находится в по- ложении маленького племени дикарей, которому приходилось выбирать между двух зол: или съедать трупы стариков, когда они приносили себя в жертву своему роду и умирали на пользу общую, или же всему роду голодать и скоро оказаться не в силах прокор- мить ни стариков, ни детей.
Нужно перенестись мыслью в те времена, которые нам даже трудно вообразить в действительности, чтобы понять, что в тог- дашних условиях полудикий человек, пожалуй, рассуждал доволь- но правильно.
Рассуждения могут меняться. Понимание того, что полезно и что вредно, изменяется с течением времени, но сущность его оста- ется та же. И если бы мы захотели выразить в одном изречении
* Амурский и Камчатский епископ Иннокентий 18 каждый год посещал чукчей, снабжая их порохом и свинцом для охоты. «И с тех пор, как я это делаю,— говорил мне этот замечательный человек на Амуре,'— детоубийство у них совершенно пре- кратилось».
294

всю эту философию всего животного мира, то мы увидели бы, что муравьи, птицы, сурки и люди — все согласны в одном.
Христианские учителя говорят нам: «Не делай другому того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе». И прибавляют: «Иначе будешь в аду».
Нравственность же, которая выясняется из знакомства со всем животным миром, не ниже, а скорее выше предыдущей. Она просто говорит: «Поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы в тех же условиях другие поступали с тобой».
И она спешит прибавить:
«Заметим, что это — только совет; но этот совет — плод очень долгого опыта, выведенного из жизни обществами у очень многих животных; и у всего этого множества животных, живущих обще- ствами, включая человека, поступать таким образом уже обрати- лось в привычку. Без этого, впрочем, никакое общество не могло бы прожить, никакой вид животных не мог бы справиться с природ- ными трудностями, против которых он должен бороться».
Правда ли, однако, что именно это начало выступает из наблю- дения над общительными животными и человеческими общества- ми? Приложимо ли оно? И каким путем это начало переходит в привычку и постоянно развивается? Вот что мы рассмотрим теперь.
V
Понятие о добре и зле существует, таким образом, в человече- стве. На какой бы низкой ступени умственного развития ни стоял человек, как бы ни были затуманены его мысли всякими предрас- судками или соображениями о личной выгоде, он все-таки считает добром то, что полезно обществу, в котором он живет, и злом то, что вредно этому обществу.
Но откуда же берется у человека это понятие, иногда до того еще смутное, что его трудно отличить от простого чувства? Вот миллионы человеческих существ, которые никогда не думали обо всем человечестве. Каждый из них знает большей частью только свой собственный род, очень редко даже свою нацию, как же может он считать добром то, что полезно всему человечеству? Спраши- вается даже, как может он дойти до мысли о единстве хотя бы толь- ко со своим племенем, несмотря на свои узкоэгоистические ин- стинкты?
Во все времена этот вопрос сильно занимал мыслителей. Он продолжает занимать их по сию пору, и года не проходит, чтобы не появилось несколько сочинений по этому вопросу. И мы в свою очередь попытаемся изложить наш взгляд. Заметим только мимо- ходом, что если толкование факта меняется, то самый факт остает- ся неизменным; и если наше толкование еще окажется неверным или недостаточным, то факт существования в человеке нравствен- ного чувства, со всеми его последствиями, остается непоколеби-
295

мым. Мы можем давать неверное объяснение происхождению пла- нет, вращающихся вокруг солнца, но планеты вращаются тем не менее, и одна из них несет нас на себе в пространстве. Так и с нравственным чувством.
Мы уже упоминали о религиозном объяснении. «Если человек способен различать между добром и злом,— говорят религиозные люди,— значит, Бог внушил ему это понимание. Полезны или вред-
ны такие-то поступки — тут нечего рассуждать: человек должен повиноваться воле своего творца». Не будем останавливаться на этом объяснении, оно — плод страха и незнания первобытного человека.
Другие (Гоббс, например) старались объяснить нравственное чувство в человеке влиянием з а к о н о в . «Законы,— говорили они,— развили в человеке чувство справедливого и несправедли- вого, добра и зла». Наши читатели сами оценят по достоинству такое объяснение. Они знают, что закон не создавал обществен- ные наклонности человека, а пользовался ими, чтобы рядом с пра- вилами нравственности, которые люди признавали, дать им впри- дачу такие предписания, которые были полезны только для правя- щего меньшинства и которых поэтому люди не хотели признавать. Закон чаще извращал чувство справедливости, чем развивал его. А потому — мимо.
Мы не будем также останавливаться на объяснении утилитар- ных философов, выводивших нравственное чувство человека из соображений о пользе для него самого тех или других поступков. Они утверждают, что человек поступает нравственно из личной выгоды, и упускают из виду чувство общности каждого со всем человечеством; а между тем такое чувство существует, каково бы ни было его происхождение. В их объяснении есть, стало быть, доля правды; но всей правды еще нет. А потому пойдем дальше.
Опять-таки у мыслителей XVIII века мы находим первое, хотя еще неполное, объяснение нравственного чувства.
В прекрасной книге, которую замалчивает духовенство всех религий, а потому мало известной даже нерелигиозным мысли- телям *, Адам Смит указал на истинное происхождение нрав- ственного чувства. Он не стал искать его в религиозных или мис- тических внушениях, он увидел его в самом обыкновенном чувстве взаимной симпатии.
Перед нашими глазами бьют ребенка. Вы знаете, что ребенок от этого страдает, и наше воображение заставляет вас самого почти
* Теория нравственных чувств, или попытка рассмотрения начал, которыми обыкновенно руководствуются люди в суждениях о поведении и характере, спер- ва — своих ближних, а потом — и самих себя. Л., 1759 19.
2%

чувствовать его боль; или же его страдальческое личико, его слезы говорят вам это. И если вы не трус, вы бросаетесь на бьющего и вырываете у него ребенка.
Этот пример уже объясняет почти все нравственные чувства. Чем сильнее развито ваше воображение, тем яснее вы себе пред- ставите то, что чувствует страдающее существо, и тем сильнее, тем утонченнее будет ваше нравственное чувство. Чем более вы способ- ны поставить себя на место другого и почувствовать причиненное ему зло, нанесенное ему оскорбление или сделанную ему неспра- ведливость, тем сильнее будет в вас желание сделать что-нибудь, чтобы помешать злу, обиде, несправедливости. И чем более вся- кие обстоятельства в жизни, или же окружающие вас люди, или же сила вашей собственной мысли и вашего собственного вооб- ражения разовьют в вас привычку действовать, в том смысле, куда вас толкают ваша мысль и воображение, тем более нравственное чувство будет расти в вас, тем более обратится оно в привычку.
Таковы были мысли, которые развивал Адам Смит, подтверж- дая их множеством примеров. Он был молод, когда писал эту кни- гу, стоящую несравненно выше его старческого произведения «Бо- гатство народов». Свободный от религиозных предрассудков, он искал объяснения нравственности в физическом свойстве физической человеческой природы, а потому в продолжение полутораста лет светские и духовные защитники религий замалчи- вали и замалчивают эту книгу.
Единственной ошибкой Адама Смита было то, что он не заме- чал существования того же чувства симпатии, перешедшего уже в привычку, у животных.
Что бы ни говорили популяризаторы Дарвина, которые видят у него только мысль о борьбе за существование, заимствованную у Мальтуса и развитую им в «Происхождении видов», но не заме- чают того, что он писал в своем позднейшем сочинении «О проис- хождении человека», чувство взаимной поддержки является вы- дающейся чертой в жизни всех общественных животных. Коршун убивает воробья, волк поедает сурков; но коршуны и волки помо- гают друг другу в охоте, а воробьи и сурки умеют так прекрасно помогать друг другу в защите от хищных животных, что попадают- ся только одни глупыши. Во всяком животном обществе взаимная поддержка является законом (всеобщим фактом) природы, не- сравненно более важным, чем борьба за существование, прелести которой нам восхваляют буржуазные писатели с целью вернее нас обойти.
Когда мы изучаем животный мир и присматриваемся к борьбе за существование, которую ведет всякое живое существо против
297

враждебных ему физических условий и против своих врагов, мы замечаем, что, чем более развито в данном животном обществе начало взаимности и чем более оно перешло в привычку, тем более имеет шансов это общество выжить и одолеть в борьбе про- тив физических невзгод и против своих врагов. Чем полнее чувст- вует каждый член общества свою зависимость от каждого другого, тем лучше развиваются во всех два качества, составляющие залог победы и прогресса: мужество и свободная инициатива каждой отдельной личности. И наоборот, если в каком-нибудь животном виде или среди небольшой группы этого вида утрачивается чувство взаимной поддержки (а это случается иногда в периоды особенно сильной нищеты или же исключительного обилия пищи), тем более два главных двигателя прогресса — мужество и личная инициати-
ва — ослабевают; если же они совсем исчезнут, то общество прихо- дит в упадок и гибнет, не будучи в силах устоять против своих врагов. Без взаимного доверия не может быть борьбы; без мужест- ва, без личного почина, без взаимной поддержки (солидарности) нет победы. Поражение неизбежно.
Когда-нибудь в другом месте мы еще вернемся к этому вопро- су, и тогда можно будет доказать массой фактов, что закон взаим- ной поддержки — закон прогресса; что взаимная помощь, а следо- вательно, мужество и инициатива, воспитываемая ею, обеспечи- вают победу тому виду, который лучше прилагает ее на практике. В данную минуту нам достаточно только указать на этот факт. Его значение для занимающего нас вопроса очевидно.
Теперь представим себе, что такое чувство взаимной поддерж- ки существует и практикуется уже миллионы веков, прошедших с тех пор, как первые зачатки животного мира начали появляться на земном шаре. Представим себе, что это чувство понемногу обращалось в привычку и передавалось по наследству, начиная с простейшего микроскопического организма, позднейшим формам животных: насекомым, земноводным, птицам, млекопитающим и человеку. И нам тогда понятно станет происхождение нравствен- ного чувства. Оно составляет необходимость для животного, точ- но так же, как пища или как орган дыхания.
Вот, стало быть, не восходя еще дальше (так как нам тогда пришлось бы говорить о том, что все более сложные животные пер- воначально произошли из «колоний» простейших организмов), вот происхождение нравственного чувства.
Нам пришлось выражаться очень кратко, чтобы уместить этот великий вопрос на пространстве нескольких страничек; но сказан- ного достаточно, чтобы показать, что в происхождении нравствен- ного чувства ничего нет таинственного и сентиментального. Если бы не существовало тесной связи между индивидуализмом и ви- дом, то животный мир никогда не мог бы развиться и дойти до бо-
298

лее совершенных форм. Самым развитым организмом на земле оставался бы один из тех комочков студенистого вещества, кото- рые носятся в воде и едва заметны под микроскопом. Даже и та- кой организм мог ли бы существовать, так как самые простые скопления клеточек уже представляют собой сообщества для борь- бы с внешними условиями?

и?
VI
Итак, мы видим, что, если наблюдать животные общества — не с точки зрения заинтересованного буржуа, а как простой вдум- чивый наблюдатель,— приходится признать, что нравственное начало «Относись к другим так, как ты желал бы, чтобы они отнес- лись к тебе при тех же обстоятельствах» встречается везде, где существует общество.
И если ближе изучать постепенное развитие животного мира, то замечаешь (как это сделали зоолог Кесслер и экономист Чер- нышевский),чтовзаимная поддержка имеладля прогрессив- н о г о развития животного мира гораздо большее значение, чем все приспособления организмов, которые могли явиться в силу борьбы между отдельными особями.
Нет никакого сомнения, что та же взаимная поддержка встре- чается в еще большей мере в человеческих обществах. Уже среди обезьян, представляющих высший тип развития животного мира, мы находим самую широко развитую практику солидарности. Человек же делает еще шаг в том же направлении, и только благо- даря этому ему удалось сохранить свою сравнительно слабую породу вопреки природным препятствиям, стоявшим на ее пути, и высоко развить свой разум. Даже среди самых первобытных людей, оставшихся до сих пор на уровне каменного века, мы нахо- дим в их маленьких общинах самое высокое развитие взаимности, практикуемой всеми членами общины.
Вот почему чувство солидарности (взаимности) и привычка к ней никогда не исчезают в человечестве, даже в самые мрачные периоды истории. Даже тогда, когда в силу временных условий: подчиненности, рабства, эксплуатации — это великое начало об- щественной жизни начинает приходить в упадок, оно все-таки живет в мыслях большинства и в конце концов вызывает протест против худых, эгоистичных учреждений — революцию. Оно и по- нятно: без этого общество должно было бы погибнуть.
Для громаднейшего большинства животных и людей это чув- ство взаимности остается и должно оставаться вечно живым, как приобретенная привычка, как начало, всегда присущее уму, хотя бы даже человек часто изменял ему в своих поступках.
В нас говорит эволюция всего животного мира. А она очень длинна. Она длится уже сотни миллионолетий.
299

Если бы даже мы захотели избавиться от этого чувства, мы не могли бы. Человеку легче было бы привыкнуть ходить на четве- реньках, чем избавиться от нравственного чувства, потому что в развитии животного мира нравственное чувство появилось рань- ше, чем хождение на двух ногах. Наше нравственное чувство — природная способность, совершенно так же, как чувство осязания или обоняние.
Что же касается до закона и религии, которые также пропове- дуют это начало, мы знаем, что они просто-напросто пользуются им, чтобы прикрывать свой товар — свои предписания на поль- зу завоевателям, эксплуататорам и священникам. Если бы этого принципа солидарности, справедливость которого все охотно признают, не существовало, они даже никогда не приобрели бы такой власти над умами. Они им пользуются; они прикрываются
им точно так же, как государственная власть водворилась, поль- зуясь существующим в людях чувством справедливости и выстав- ляя себя защитницей слабых против сильных.
Выбрасывая за борт закон, религию, власть, человечество сно- ва вступает в обладание своим нравственным началом и, подвер- гая его критике, очищает его от подделок, которыми духовенство, судьи и всякие управители отравляли его и по сих пор отравляют.
Но отрицать нравственный принцип, п о т о м у ч т о Церковь и Закон пользовались им для своих целей, было бы так же небла- горазумно, как объявить, что человек никогда больше не будет мыться, станет есть свинину, зараженную трихинами, и отвергнет общинное владение землей, потому что Коран предписывает со- вершать каждый день омовения, потому что гигиенист Моисей за- прещал евреям есть свинину, а шариат (свод Мусульманского обычного права — дополнение к Корану) требует, чтобы земля, оставшаяся три года невозделанной, возвращалась общине.
Нужно заметить, что принцип, в силу которого следует обра- щаться с другими так же, как мы желаем, чтоб обращались с на- ми, представляет собой не что иное, как начало Равенства, т. е. основное начало анархизма. Как же можно считать себя анархис- том, если не прилагать его на практике?
Мы не желаем, чтобы нами управляли. Но этим самым не объ- являем ли мы, что мы в свою очередь не желаем управлять други- ми? Мы не желаем, чтобы нас обманывали, мы хотим, чтобы нам всегда говорили только правду; но тем самым не объявляем ли мы, что мы никого не хотим обманывать, что мы обязываемся говорить правду, всю правду? Мы не хотим, чтоб у нас отнимали продукты нашего труда; но тем самым не объявляем ли мы, что мы будем уважать плоды чужого труда?
С какой стати, в самом деле, стали бы мы требовать, чтобы с нами обращались известным образом, а сами в то же время обра-
зоо

щались бы с другими совершенно иначе? Разве мы считаем себя «белой костью», как говорят киргизы, и на этом основании можем обращаться с другими, как нам вздумается? Наше простое чувство равенства возмущается при этой мысли.
Равенство во взаимных отношениях и вытекающая из него со- лидарность — вот самое могучее оружие животного мира в борьбе за существование. Равенство — это справедливость.
Объявляя себя анархистами, мы заранее тем самым заявляем, что мы отказываемся обращаться с другими так, как не хотели бы, чтоб другие обращались с нами; что мы не желаем больше терпеть неравенства, которое позволило бы некоторым из нас пользовать- ся своей силой, своей хитростью или смышленостью в ущерб нам. Равенство во всем — синоним справедливости. Это и есть анархия. Мы отвергаем белую кость, которая считает себя вправе пользо- ваться простотой других. Нам она не нужна, и мы сумеем урав- нять ее.
Становясь анархистами, мы объявляем войну не только отвле- ченной троице: закону, религии и власти. Мы вступаем в борьбу со всем этим грязным потоком обмана, хитрости, эксплуатации, раз- вращения, порока — со всеми видами неравенства, которые влиты в наши сердца управителями религией и законом. Мы объявляем войну их способу действовать, их форме мышления. Управляемый, обманываемый, эксплуатируемый, проститутка и т. д. оскорбляют прежде всего наше чувство равенства. Во имя Равенства мы хотим, чтоб не было больше ни проституции, ни эксплуатации, ни обма- нываемых, ни управляемых.
Нам скажут, может быть,— так говорили не раз: «Но если вы думаете, что всегда нужно обращаться с другими так, как вы хоти- те, чтобы с вами обращались, то по какому праву прибегнете вы к силе в каком бы то ни было случае? По какому праву направите вы свои пушки против варваров или цивилизованной нации, втор- гающихся на вашу родину? По какому праву убивать не только тирана, но даже простую змею?»
По какому праву? Но что хотите вы сказать этим туманным словом «право», заимствованным у законников?
Может быть, вы хотите спросить: буду ли я сознавать, что хорошо поступил, поступивши таким образом? и одобрят ли мой поступок те, кого я уважаю? Это, что ли, вы спрашиваете? Если так, то ответ будет очень прост.
Да, конечно да! Потому что мы требуем, чтобы нас убили, нас самих, как ядовитую змею, если мы пойдем вторгаться в чужую страну, в Маньчжурию или к зулусам, которые нам никогда не де-
301

лали никакого зла. Мы говорим нашим сыновьям, нашим друзьям: убей меня, если я когда-нибудь пристану к партии завоевателей.
Конечно да! Потому что, если бы когда-нибудь, изменяя нашим принципам, мы завладели наследством (хотя бы оно упало с неба) с целью употребить его на эксплуатацию других, мы хотели бы, чтобы оно было отнято у нас.
Конечно да, потому что действительно искренний человек зара- нее потребует, чтобы его убили, если он станет ядовитой змеей, чтобы его поразили кинжалом, если б он когда бы то ни было поду- мал занять место свергнутого тирана.
Из ста человек, имеющих жену и детей, наверно, найдется де- вяносто, которые, чувствуя приближение сумасшествия (т. е. поте- рю контроля над поступками), постараются покончить с собою из страха, чтоб в припадке безумия не причинить какого-нибудь зла тем, кого они любят. Всякий раз, когда истинно хороший человек чувствует, что он становится опасен своим близким, он предпочи- тает смерть.
Раз как-то в Иркутске бешеная собачонка укусила местного фотографа и одного ссыльного польского доктора. Фотограф вы- жег себе рану раскаленным железом, доктор же ограничился лег- ким прижиганием. Он был молод, красив, полон жизни. Он только что вышел из каторги, куда был сослан русским правительством за свою преданность народному делу. Чувствуя силу своего знания и своего недюжинного ума, он лечил с удивительным успехом. Больные обожали его.
Шесть недель спустя он видит, что укушенная рука начинает пухнуть. Он сам был доктор и понимал, что это значит: начиналась болезнь, кончающаяся бешенством. Он бежит к своему другу, тоже доктору, тоже ссыльному: «Скорей, прошу тебя, стрихнина! Ты видишь эту опухоль, ты понимаешь, что это значит? Через час, может быть раньше, начнется бешенство, я буду стараться укусить тебя, друзей — не теряй времени! Давай стрихнин: надо умирать».
Он чувствовал, что становится ядовитой змеей; он просил, чтобы его убили.
Его друг не решался. Он хотел попытать лечение. Вдвоем с од- ной смелой женщиной они взялись ухаживать за больным... и через час или два доктор с пеной у рта бросился на них, стараясь их уку- сить; потом приходил в себя, требовал стрихнина — и снова впа- дал в бешенство. Он умер в ужасных мучениях.
Сколько подобных фактов мы могли бы привести, основываясь на одном собственном жизненном опыте. Хороший, честный чело- век предпочитает сам умереть, чем стать причиной несчастья для других.
302

И вот почему он будет сознавать, что хорошо поступил и что заслужит одобрения тех, кого он уважает, если он убьет ядовитую змею или тирана.
Перовская и ее друзья убили русского царя Александра I I 20. И, несмотря на свое прирожденное отвращение к пролитию крови, несмотря на некоторую симпатию к человеку, допустившему осво-
бождение крепостных, человечество признало за революционерами это право. Почему? Не потому, что бы оно считало это п о л е з - н ы м: громадное большинство сомневается в пользе этого убий- ства,— но потому, что оно почувствовало, что ни за какие миллио- ны в мире Перовская и ее друзья не согласились бы сами стать самодержцами и тиранами на царское место. Даже те, кто не знает всей драмы этого убийства, почувствовали, однако, что оно не было делом юношеского задора, не было дворцовым переворотом, не было свержением власти для захвата ее в свои руки. Руководи- телем была здесь ненависть к тирании, доходящая до самоотвер- жения, до презрения смерти.
«Эти люди действительно имели право отнять у него жизнь» — таков был общий приговор; точно так же, как о Луизе Мишель говорили во Франции: «О н а имела право войти в булочную и раз- давать хлеб народу». Или же: « о н и могли устроить грабеж»,— говорили о террористах, которые сами довольствовались коркой хлеба, когда вели подкоп под кишиневское казначейство и, рискуя погибнуть сами, принимали все меры, чтобы не пала как-нибудь ответственность на часового.
Право прибегать к силе человечество признает за теми, кто завоевал это право. Для того чтобы акт насилия произвел глубокое впечатление на умы, нужно всегда завоевать это право ценой своего прошлого. Иначе всякий акт насилия, окажется ли он полезным или нет, останется простым насилием, не имеющим влияния на прогресс человеческой мысли. Человечество увидит в нем простую перестановку сил: смещение одного эксплуататора или одного управителя для замены его другим 2l.
VII
До сих пор мы все время говорили о сознательных поступках человека — о тех поступках, в которых мы отдаем себе отчет. Но рядом с сознательной жизнью в нас идет жизнь бессознатель- ная, несравненно обширнее первой и на которую прежде мало об- ращали внимания. Достаточно, однако, присмотреться к тому, как мы одеваемся утром, стараясь застегнуть пуговицу, которая, мы знаем, оборвалась накануне, или же как мы протягиваем руку к какой-нибудь вещи, которую мы сами перед тем переставили,— достаточно присмотреться к таким мелочам, чтобы понять, какую роль бессознательная жизнь играет в нашем существовании.
Громаднейшая доля наших отношений к другим людям опре- деляется нашей бессознательной жизнью. Манера говорить, улы-
303

баться, хмурить брови, горячиться в спорах или сохранять спо- койствие — все это, раз оно усвоено, мы продолжаем делать, не отдавая себе отчета, в силу привычки, либо унаследованной от наших предков — людей и животных (вспомните только, как похо- жи друг на друга выражения человека и животного, когда они сердятся), либо приобретенной, иногда сознательно, иногда нет.
Таким образом, наше обращение с другими переходит у нас в привычку. И" человек, который приобретает больше н р а в с т - венных привычек, будет, конечно, стоять выше того хрис- тианина, который говорит о себе, что дьявол вечно толкает его на зло и что он избавляется от искушения, только вспоминая о муках ада и радостях райской жизни.
Поступать с другими так, как он хотел бы, чтоб поступали с ним, переходит в привычку у человека и у всех общительных животных; обыкновенно человек даже не спрашивает себя, как поступить в данном случае. Не вдаваясь в долгие размышления, он поступает хорошо или худо. Только в исключительных случаях, в каком-нибудь сложном деле или же когда им овладевает жгучая страеть, идущая наперекор установившейся жизни, он колеблется, и тогда отдельные части его мозга вступают в борьбу (мозг — очень сложный орган, отдельные части которого работают до изве- стной степени самостоятельно).
Тогда человек ставит себя в своем воображении на место дру- гого человека; он себя спрашивает, приятно ли ему было бы, если б с ним поступили так-то; и чем лучше он отождествит себя с тем, которого достоинство или интересы он едва не нарушил,
тем нравственнее будет его решение. Или же в дело вступится приятель и -скажет: «Поставь себя на его место; разве ты п о з в о - л и л бы, чтобы с тобою обращались так, как ты сейчас поступил?» И этого бывает достаточно.
Призыв к принципу равенства делается, таким образом, только в минуту колебания. И в девяносто девяти случаях из ста мы посту- паем нравственно в силу простой привычки.
Как видно, во всем, что мы до сих пор сказали, мы ничего не старались предписывать. Мы только излагали то, что происходит в мире животных и среди людей.
В былые времена церковь стращала людей, чтобы заставить их быть нравственными, известно, с каким успехом: угрожая, она раз- вращала людей. Судья грозил пыткой, кнутом, виселицей — все во имя тех самых принципов общественности, которые он подтасо- вывал себе на пользу,— и развращал общество. И по сию пору все- возможные сторонники власти приходят в ужас при одной мысли, что вместе с духовенством исчезнут вдруг с лица земли и судьи.
Но мы ничуть не боимся отказаться от судьи и его наказаний. Вместе с французским философом М. Гюйо мы даже отказываемся от всякого утверждения свыше для нравственности и от признания за нею обязательности.
304

Нам не страшно сказать: «Делай что хочешь, делай как хо- чешь», потому что мы уверены, что громадная масса людей, по мере того как они будут развиваться и освобождаться от старых пут, будет поступать так, как лучше будет для общества; все равно, как мы заранее уверены, что ребенок будет ходить на двух ногах, а не на четвереньках, потому что он принадлежит к породе, назы- ваемой человеком'.
Все, что мы можем сделать, это — дать совет; но и тут мы при- бавляем: «Этот совет будет иметь для тебя цену только тогда, ког- да ты сам, из опыта и наблюдения, убедишься, что он верен».
Когда мы видим, что молодой человек горбится и тем сжимает себе грудь и легкие, мы ему советуем смело поднять голову и дер- жать грудь широко открытой. Мы ему советуем вдыхать воздух полными легкими, упражнять их, потому что в этом — лучшая гарантия против чахотки. Но в то же время мы не забываем учить его физиологии, чтобы он знал отправления легких и сам мог бы понять, как ему лучше держаться.
Это все, что мы можем сделать и в области нравственности. Мы только можем дать совет, не забывая, впрочем, прибавить: «Следуй ему, если ты одобришь его».
Но, предоставляя каждому поступать, как он найдет лучшим, и отрицая право общества наказывать кого бы то ни было за про- тивообщественные поступки, мы не отказываемся от нашей спо- собности любить то, что мы находим хорошим, и выражать эту любовь, и ненавидеть то, что мы находим дурным, и выражать эту ненависть. Любовь и ненависть — это мы удерживаем, и так как этого совершенно достаточно животным обществам для того, что- бы сохранять и развивать в своей среде нравственные чувства, то тем более этого достаточно для человеческого рода.
Мы требуем только одного — устранить все то, что в тепереш- нем обществе мешает свободному развитию этих двух чувств: устранить государство, церковь, эксплуатацию, судью, священни- ка, правительство, эксплуататора.
Теперь, когда мы узнаем, что лондонский убийца «Джак Рип- пер» в несколько недель зарезал десять женщин из самого бедного и жалкого класса, нравственно не уступающих многим доброде- тельным буржуазкам, нами прежде всего овладевает чувство зло- бы. Если бы мы его встретили в тот день, когда он зарезал несча- стную женщину, надеявшуюся получить от него четвертак, чтобы заплатить за свою квартиру, из которой ее выгоняли, мы бы всади- ли ему пулю в голову, не подумав даже о том, что пуля была бы более на своем месте в голове домохозяина этой квартиры-бер- логи.
Но когда мы вспоминаем обо всех безобразиях, которые довели Джака до этих убийств, когда мы вспоминаем о тьме, в которой он
305

бродил, преследуемый образами, навеянными на него грязными книгами или мыслями, почерпнутыми из нелепых сочинений,— ког- да мы вспомним все это, наше чувство двоится. И в тот день, когда мы узнаем, что Джак находится в руках судьи, который сам умерт- вил больше мужчин, женщин и детей, чем все Джаки; кой&а мы узнаем, что он находится в руках у этих спокойных помешанных* которые не задумываются послать невинного на каторгу, ч^ббы показать буржуа, что они охраняют их — тогда вся наша злоба против Джака исчезает. Она переносится на других — на общест- во, подлое и лицемерное, на его официальных представителей. Все безобразия всех Джаков исчезают перед этой вековой цепью безобразий, совершаемых во имя закона. Его, это общество, мы действительно ненавидим.
Теперь наше чувство постоянно двоится. Мы чувствуем, что все мы, более или менее, вольно или невольно, являемся сообщни- ками этого общества. Мы не смеем ненавидеть. Осмеливаемся ли мы даже любить? В обществе, основанном на эксплуатации и подчинении, натура человеческая мельчает.
Но по мере исчезновения рабства и подчинения, мы постепенно станем тем, чем мы должны быть. Мы почувствуем в себе силу любить и ненавидеть даже в таких запутанных случаях, как только что приведенный.
В нашей повседневной жизни мы и теперь уже даем некоторую свободу выражению наших чувств симпатии или антипатии; мы беспрестанно это делаем. Все мы любим нравственную мощь и пре- зираем нравственную слабость, трусость. Беспрестанно наши сло- ва, наши взгляды, наши улыбки выражают, что мы радуемся при виде поступков, полезных для человеческого рода,—тех поступ- ков, которые мы называем хорошими. И беспрестанно мы выража- ем отвращение, внушаемое нам трусостью, обманом, мелочными интригами, недостатком нравственного мужества. Мы не можем скрыть нашего отвращения даже тогда, когда под влиянием при- витых нам воспитанием «хороших манер», т. е. лицемерия, мы стараемся замаскировать свои чувства лживыми приемами, кото- рые исчезнут с установлением между нами отношений, основанных на равенстве.
Одного этого уже достаточно, чтоб удерживать на известной высоте понятие о добре и зле и внушать это понятие друг другу. Но тем более будет этого достаточно тогда, когда общество осво- бодится от судей и попов, и вследствие этого нравственные прин- ципы, потеряв характер обязательности, будут рассматриваться как простые, естественные отношения равных с равными.
А тем временем, по мере установления этих обыденных отно- шений, в обществе вырабатывается новое, более возвышенное представление о нравственности. Его мы и разберем теперь.
306

VIII
До сих пор во всех наших рассуждениях мы излагали прос- тые начала равенства. Мы восставали сами и предлагали другим восставать против тех, кто присваивает себе право обращаться с людьми так, как они отнюдь бы не захотели, чтобы обращались с ними, против тех, кто не хочет допускать относительно себя ни обмана, ни эксплуатации, ни грубости, ни насилия, но все это до-
пускает по отношению к другим.
Ложь, грубость и т. д. отвратительны не потому, говорили мы,
что их осуждают своды законов: цена этих сводов нам всем изве- стна; они отвратительны потому, что ложь, грубость, насилие и пр<очее) возмущают наше чувство равенства, если только равенство для нас не пустой звук. Они особенно возмущают того, кто действительно остается анархистом в своем образе мыс- лей и в своей жизни.
Но уже одно это начало равенства — такое простое, естествен- ное и очевидное начало — если б только его всегда прилагали в жизни — создало бы очень высокую нравственность, обнимаю- щую собою все, что когда-либо преподавали проповедники нрав- ственности.
Принцип равенства обнимает собою все учение моралистов. Ноонсодержитещенечтобольшее.Иэтонечтоесть уважение к л и ч н о с т и . Провозглашая наш анархический нравственный принцип равенства, мы тем самым отказываемся присваивать себе право, на которое всегда претендовали проповедники нравствен- ности,— право ломать человеческую природу во имя какого бы то ни было нравственного идеала. Мы ни за кем не признаем этого права; мы не хотим его и для себя.
Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты и цельности ее существования, свободы развития всех ее способно- стей. Мы не хотим ничего ей навязывать и возвращаемся, таким образом, к принципу, который Фурье противопоставлял нравст- венности религии, когда говорил: «Оставьте людей совершенно свободными; не уродуйте их — религии уже достаточно изуродо- валиих.Небойтесьдажеихстрастей;вобществе свободном они будут совершенно безопасны».
Лишь бы вы сами не отказывались от своей свободы; лишь бы вы сами не давали себя поработить другим и буйным, противо- общественным страстям той или другой личности вы противопос- тавляли бы ваши столь же сильные страсти. Тогда вам нечего будет бояться свободы *.
Мы отказываемся уродовать личности во имя какого бы то ни было идеала; все, что мы позволяем себе,— это искренне и откро-
* Из всех современных авторов наилучше формулировал эти идеи норвежец Ибсен в своих драмах. Сам того не зная, он тоже анархист 22.
307

венно выражать наши симпатии и антипатии к тому, что мы счита- ем хорошим или дурным. Такой-то обманывает своих друзей? Такова его воля, его характер? Пусть так! Но н а ш характер, н а ш а воля — презирать обманщика! И раз таков наш характер, будем искренни. Не будем ему бросаться навстречу, чтобы прижать его к нашей жилетке; не будем дружески пожимать ему руку, как это делается теперь! Его активной страсти противопоставим нашу, такую же активную и сильную, страсть — ненависть ко лжи и обману.
Вот все, что мы можем и должны сделать для насаждения и поддержания в обществе принципа равенства. Это все тот же принцип равенства, приложенный к жизни *.
Все это, конечно, будет вполне осуществляться лишь тогда, когда перестанут существовать главные причины развращения: капитализм, религия, правосудие, правительство. Но до известной степени это может уже делаться и теперь. И это уже делается.
А между тем, если бы люди знали один только принцип равен- ства, если бы каждый, (руководствуясь) одним только принципом торговой справедливости и всегда равного обмена, постоянно ду- мал бы, как бы не дать другим больше того, что сам получишь от них, это была бы смерть общества.
Самый принцип равенства тогда исчез бы из наших отношений, так как для поддержания его необходимо, чтобы в жизни постоян- но существовало нечто большее, более прекрасное, более сильное, чем простая справедливость.
И это нечто действительно существует.
До настоящего времени в человечестве никогда не было недо- статка в великих сердцах, полных с избытком нежности, ума или воли; и эти люди расточали свое чувство, свой разум и свою актив- ную силу на служение человечеству, ничего не требуя себе взамен.
Плодотворность ума, чувствительности или воли принимает всевозможные формы: Это может быть страстный искатель истины, отказывающийся от всех других удовольствий в жизни и всецело отдающийся исканию того, что, вопреки утверждению окружаю- щих его невежд, он считает истиной и справедливостью. Или же это — изобретатель, перебивающийся кое-как изо дня в день, за- бывающий даже о еде и едва прикасающийся к пище, которой преданная ему женщина кормит его, как ребенка, в то время как он поглощен своим изобретением, которому суждено, думает он, перевернуть весь мир. Или же это — пламенный революционер, для которого наслаждения искусством, наукой и даже семейные радости кажутся невозможными, пока они не разделяются всеми,
* Мы уже слышим голоса: «А убийца? А тот, кто растлевает детей?» На это наш ответ короток: убийца, убивающий просто из жажды крови, чрезвычайно редок. Это больной, которого надо или лечить, или избегать. Что же касается раз- вратника, то постараемся сначала, чтоб общество не растлевало чувств наших детей, тогда нам нечего будет бояться этих господ. t
308

и который работает над пересозданием мира, несмотря на нищету и гонения. Или, наконец, это — юноша, который, слушая рассказы об ужасах неприятельского вторжения и понимая буквально патриотические легенды, нашептываемые ему, записывается в от- ряд добровольцев и идет .с отрядом по колено в снегу, голодает и наконец падает под пулями.
Или же это, может быть, уличный парижский мальчишка, наде- ленный более свободным умом и лучше умеющий разобраться в своих симпатиях и антипатиях; он идет вместе со своим младшим братом защищать баррикады Коммуны, остается там под градом снарядов и пуль и умирает, шепча: «Да здравствует Коммуна!» Это — человек, возмущающийся при виде всякой неправды и изобличающий ее; в то время как все гнут спину, он, не задумы- ваясь над последствиями, поражает эксплуататора, мелкого тира- на на фабрике или же более крупного тирана целого государства. Это, наконец, все те бесчисленные люди, которые совершают в своей жизни акты самоотвержения, менее яркие и потому малоиз- вестные, почти всегда недостаточно оцененные, но которых мы постоянно встречаем, особенно среди женщин, если только даем себе труд присмотреться к тому, что составляет основу жизни чело- вечества, что помогает ему так или иначе выпутываться из невзгод и бороться с тяготеющими над ним эксплуатацией и угнетением.
Эти люди куют, одни — в полумраке, в неизвестности, другие — на более широкой арене, истинный прогресс человечества. И чело- вечество знает это. Поэтому оно и окружает их жизнь уважением и поэзией. Оно даже украшает ее легендами и делает из них героев своих сказок, своих песен, своих романов. Оно любит в них отвагу, доброту, любовь, самоотвержение, недостающие большинству. Оно передает память о них от отца к детям.
Оно помнит даже тех, кто действовал лишь в тесном кругу семьи и друзей, и чтит их память в семейных преданиях.
Эти люди создают истинную нравственность, т. е. то, что одно следовало бы называть этим именем, так как все остальное — простой обмен равного на равное, тогда как без этой отваги, без этой самоотверженности человечество погрязло бы в тине мелоч- ных расчетов. Эти люди, наконец, подготовляют нравственность будущего, ту, которая станет обычной, когда, перестав «считать- ся», наши дети будут расти в той мысли, что лучшее применение всякой энергии, всякой отваги, всякой любви там, где потребность в этой силе всего больше.
Такая отвага и самоотверженность существовали во все вре- мена. Они встречаются у всех животных. Они встречаются у чело- века даже в эпохи самого сильного упадка общественной жизни.
309

И во все времена религии старались овладеть этими качествами как своим достоянием и эксплуатировать их в свою собственную пользу, доказывая, что только религия способна создать таких; и если религии живы по сию пору, то потому, что — помимо неве- жества — они всегда, во все времена взывали именно к этой само- отверженности, к этой отваге. К ним же обращаемся и мы, револю- ционеры, особенно революционеры-социалисты.
Что же касается объяснения этой способности к самопожертво- ванию, составляющей истинную сущность «нравственности», то все моралисты религиозные, утилитарные и другие — все впадали по отношению к ней в ошибки, нами уже отмеченные. Только моло- дой французский философ Гюйо (в сущности, быть может, не соз- навая этого,— он был анархист) указал на истинное происхожде- ние этой отваги и этого самоотвержения. Оно стоит вне всякой свя- зи с какой бы то ни было мистической силой или с какими бы то ни было меркантильными расчетами, неудачно придуманными анг- лийскими утилитаристами. Там, где философия Канта, утилита- ристов и эволюционистов (Спенсер и другие) оказалась несостоя- тельной, анархическая философия вышла на истинный путь.
В основе этих проявлений человеческой природы, писал Гюйо, лежит сознание своей собственной силы. Это—жизнь, бьющая через край, стремящаяся проявиться. «То кровь кипит, то сил из- быток», говоря словами Лермонтова. «Чувствуя внутренно, что мы способны сделать,— говорил Гюйо,— мы тем самым приходим к сознанию, что мы должны сделать».
Нравственное чувство долга, которое каждый человек испы- тывал в своей жизни и которое старались объяснить всевозмож- ными мистическими причинами, становится понятным. «Долг,— говорит Гюйо,— есть не что иное, как избыток жизни, стремящийся перейти в действие, отдаться. Это в то же время чувство мощи».
Всякая сила, накопляясь, производит давление на препятствия, поставленные ей. Быть в состоянии действовать, это быть обязан- ным действовать. И все это нравственное «обязательство», о кото- ром так много писали и говорили, очищенное от всякого мистициз- ма, сводится к этому простому и истинному понятию: жизнь может поддерживаться, лишь расточаясь.
«Растение не может помешать себе цвести. Иногда цвести для него — значит умереть. Пусть! Соки все-таки будут подымать- ся!» — так заканчивает молодой философ-анархист свое замеча- тельное исследование.
То же и с человеком, когда он полон силы и энергии. Сила на- копляется в нем. Он расточает свою жизнь. Он дает, не считая. Иначе он бы не жил. И если он должен погибнуть, как цветок гиб- нет, расцветая,— пусть! Соки подымаются, если соки есть.
Будь силен! Расточай энергию страстей и ума, чтобы распро- 310

странить на других твой разум, твою любовь, твою активную силу. Вот к чему сводится все нравственное учение, освобожденное от лицемерия восточного аскетизма.
IX
Чем любуется человечество в истинно нравственном человеке? Это его силой, избытком жизненности, который побуждает его от- давать свой ум, свои чувства, свою жажду действий, ничего не тре- буя за это в обмен.
Человек, сильный мыслью, человек, преисполненный умствен- ной жизни, непременно стремится расточать ее. Мыслить и не сооб- щать своей мысли другим не имело бы никакой привлекательности. Только бедный мыслями человек, с трудом напав на новую ему мысль, тщательно скрывает ее от других с тем, чтобы со временем наложить на нее клеймо своего имени. Человек же, сильный умом, не дорожит своими мыслями, он щедро сыплет их во все стороны. Он страдает, если не может разделить с другими свои мысли, рас- сеять их на все четыре стороны. В том его жизнь.
То же и относительно чувства. «Нам мало нас самих: у нас больше слез, чем сколько их нужно для наших личных страданий, больше радостей в запасе, чем сколько требует их наше собствен- ное существование»,— говорил Гюйо, резюмируя таким образом весь вопрос нравственности в нескольких строках — таких верных, взятых прямо из жизни. Одинокое существо страдает, оно впадает в какое-то беспокойство, потому что не может разделить с другими своей мысли, своих чувств. Когда испытываешь большое удоволь- ствие, хочется дать знать другим, что существуешь, что чувству- ешь, что любишь, что живешь, что борешься, что воюешь.
Точно так же мы чувствуем необходимость проявлять свою волю, свою активную силу. Действовать, работать стало потреб- ностью для огромного большинства людей до того, что, когда нелепые условия лишают человека полезной работы, он выдумы- вает работы, обязанности, ничтожные и бессмысленные, чтоб открыть хоть какое-нибудь поле деятельности для своей активной силы. Он придумывает все, что попало: создает какую-нибудь тео- рию, религию или «общественные обязанности» — лишь бы только убедить себя, что и он делает что-то нужное. Когда такие господа танцуют — они это делают ради благотворительности; когда разоряются на наряды — то «ради поддержания аристократии на подобающей ей высоте»; когда совсем ничего не делают — то из принципа.
«Мы постоянно чувствуем потребность помочь другим, подпе- реть плечом повозку, которую с таким трудом тащит человечество, или, по крайней мере, хоть пожужжать вокруг»,— говорит Гюйо.
311

Эта потребность — помочь хоть чем-нибудь — так велика, что мы находим ее у всех общественных животных, на какой бы низкой ступени развития они ни стояли. А вся та громадная сумма дея- тельности, которая так бесполезно растрачивается каждый день в политике,— что это, как не потребность подпереть плечом повоз- ку или хоть пожужжать вокруг нее?
Бесспорно, если этой «плодовитости воли», этой жажде дея- тельности сопутствуют только бедная чувствительность и слабый ум, неспособный к творчеству, тогда получится только какой- нибудь Наполеон I или Бисмарк, т. е. маньяки, хотевшие заставить мир пойти вспять. С другой стороны, плодовитость ума, если она не сопровождается высокоразвитой чувствительностью, дает пус- тоцветы — тех ученых, например, которые только задерживают прогресс науки. И, наконец, чувствительность, не руководимая достаточно обширным умом, даст, например, женщину, готовую всем пожертвовать какому-нибудь негодяю, на которого она изли- вает всю свою любовь.
Чтобы быть действительно плодотворной, жизнь должна изо- биловать одновременно умом, чувством и волей. Но такая плодо- творность во всех направлениях и есть ж и з н ь — единственное, что заслуживает этого названия. За одно мгновение такой жизни те, кто раз испытал ее, отдают годы растительного существования. Тот, у кого нет этого изобилия жизни, тот — существо, состарив- шееся раньше времени, расслабленное; засыхающее, нерасцветши, растение.
«Оставим отживающей гнили эту жизнь, которую нельзя на- звать жизнью!» — восклицает юность — истинная юность, полная жизненных сил, стремящаяся жить и сеять жизнь вокруг себя. И всякий раз, как общество начнет разлагаться, напор этой юно- сти разбивает старые формы — экономические, политические и нравственные, чтобы дать простор новой жизни. Пусть тот или дру- гой падет в борьбе! Соки все-таки будут подыматься! Для сильных людей жить — значит цвести, каковы бы там ни были последствия расцвета! Они плакаться не станут.
Но, оставляя в стороне героические эпохи в жизни человече- ства и беря только каждодневную жизнь, разве это жизнь, когда живешь в разладе со своим идеалом?
В наши дни часто приходится слышать насмешливое отношение к идеалам. Это понятно. Идеалы так часто смешивали с их буддий- скими или христианскими искажениями; этим словом так часто пользовались, чтобы обманывать наивных, что реакция была неиз- бежна и даже благотворна. Нам тоже хотелось бы заменить это слово «идеал», затасканное в грязи, новым словом, более соглас- ным с новыми воззрениями.
Но каково бы ни было с л о в о , факт остается налицо: каждое 312

человеческое существо имеет свой идеал. Бисмарк имел свой идеал, как бы ни был он фантастичен, так как сводился на управление людьми огнем и мечом. Каждый мещанин-обыватель имеет свой идеал — хотя бы, например, иметь серебряную ванну, как имел Гамбетта, или иметь в услужении известного повара Тромпетта,— и много-премного рабов, чтобы они оплачивали, не морщась, и ван- ну, и повара, и много другой всякой всячины.
Но рядом с этими господами есть другие люди — люди, постиг- шие высшие идеалы. Скотская жизнь их не удовлетворяет. Рабо- лепие, ложь, недостаток честности, интриги, неравенство в люд- ских отношениях возмущают их. Могут ли такие люди в свою оче- редь стать раболепными, лгунишками, интриганами, поработите- лями? Они понимают чувством, как прекрасна могла бы быть жизнь, если бы между всеми установились лучшие отношения. Они чувствуют в себе достаточно сил, чтобы самим по крайней мере установить лучшие отношения с теми, кого они встретят на своем пути. Они постигли, прочувствовали то, что мы называем идеалом.
Откуда явился этот идеал? Как вырабатывается он — преемст- венностью, с одной стороны, и суммой впечатлений жизни — с дру- гой? Мы едва знаем, как идет эта выработка. Самое большее, если мы сможем, когда пишем биографию человека, жившего ради идеала, рассказать приблизительно верную историю его жизни. Но идеал существует. Он меняется, он совершенствуется, он от- крыт всяким внешним влияниям, но всегда он живет. Это — напо- ловину бессознательное чувствование того, что дает нам наиболь- шую сумму жизненности, наибольшую радость бытия.
И жизнь*только тогда бывает мощная, плодотворная, богатая сильными ощущениями, когда она отвечает этому чувству идеала. Поступайте н а п е р е к-о р ему, и вы почувствуете, что ваша жизнь двоится: в ней уже нет цельности, она теряет свою мощ- ность. Начните часто изменять вашему идеалу, и вы кончите тем, что ослабите вашу волю, вашу способность действовать. Понемно- гу вы почувствуете, что в вас уже нет той силы, той непосредствен- ности в решениях, которую вы знали в себе раньше. Вы — надлом- ленный человек.
Все это очень понятно. Ничего в этом нет таинственного, раз мы рассматриваем человека как состоящего из действующих до некоторой степени независимо друг от друга нервных и мозго- вых центров. Начните постоянно колебаться между различными чувствами, борющимися в вас,— и вы скоро нарушите гармонию организма; вы станете больным, лишенным воли человеком. Ин- тенсивность жизни понизится, и сколько бы вы ни придумывали компромиссов, вы уже больше не будете тем цельным, сильным, мощным человеком, каким вы были раньше, когда ваши поступки согласовывались с идеальными представлениями вашего мозга.
313

X
А теперь упомянем, прежде чем закончить наш очерк, о двух терминах, альтруизм и эгоизм, постоянноупотребляемых современными моралистами.
До сих пор мы еще ни разу даже не упомянули этих слов в на- шем очерке. Это потому, что мы не видим того различия, которое старались установить моралисты, употребляя эти два выражения.
Когда мы говорим: «Будем обращаться с другими так, как хо- тим, чтобы обращались с нами», чему мы этим учим: эгоизму или альтруизму? Когда, идя дальше, мы говорим: «Счастье каждого тесно связано со счастьем всех окружающих его. Можно случайно иметь несколько лет относительного счастья в обществе, основан- ном на несчастье других, но это счастье построено на песке. Оно не может длиться; малейшей причины достаточно, чтобы разбить его, и само оно ничтожно, мелко в сравнении со счастьем, возможным в обществе равных. Поэтому каждый раз, когда ты будешь иметь в виду благо всех, ты будешь поступать правильно»,— говоря так, что мы проповедуем? Мы просто констатируем факт.
И тогда мы прибавляем затем, перефразируя слова Гюйо: «Будь силен, будь в е л и к во всех твоих поступках; развивай свою жизнь во всех ее направлениях; будь, насколько это возмож- но, богат энергией и для этого будь самым общественным и самым общительным существом,— е с л и только ты желаешь наслаждаться полной, цельной и плодотворной жизнью. Постоян- но (руководствуясь) широко развитым умом, борись, рискуй — риск имеет свои огромные радости; смело бросай свои силы, давай их, не считая, пока они у тебя есть, на все то, что ты найдешь прекрасным и великим, и тогда ты насладишься наибольшей сум- мой возможного счастья. Живи з а о д н о с массами, и тогда, что бы с тобой ни случилось в жизни, ты будешь чувствовать, что заодно с твоим бьются те именно сердца, которые ты уважа- ешь, а п р о т и в тебя бьются те, которые ты презираешь. Когда мы это говорим, чему мы учим,— альтруизму или эгоизму?
Бороться, пренебрегать опасностью, бросаться в воду для спа- сения не только человека, но даже простой кошки, питаться чер- ствым хлебом, чтоб положить конец возмущающей вас неправде, чувствовать себя заодно с теми, кто достоин любви, чувствовать себя любимым ими — все это, может быть, и жертва для какого- нибудь болезненного философа, вроде Спенсера; но для человека, полного энергии, силы, мощи, юности, это глубокое счастье соз- навать, что ты живешь.
Эгоизм это? Или альтруизм?
Вообще моралисты, строящие свои системы на мнимом проти- воречии чувств эгоистических и альтруистических, идут по ложно-
314

му пути. Если бы это противоречие существовало в действитель- ности, если бы благо индивида было противоположно благу об- щества, человеческий род вовсе не мог бы существовать; ни один животный вид не мог бы достигнуть своего теперешнего развития.
Если бы муравьи не находили все сильного удовольствия в общей работе на пользу муравейника, муравейник не существовал бы и муравей не был бы тем, что он есть; он не представлял бы самого развитого из насекомых — насекомого, мозг которого, едва видный под увеличительным стеклом, почти так же могуч, как средний мозг человека.
Если бы птицы не находили сильного удовольствия в своих перелетах, в заботах о воспитании своего потомства, в общих действиях на защиту своих обществ от хищников, они никогда не достигли бы той ступени развития, на которой мы их видим теперь. Тип птицы ретрогрессировал бы, ухудшался, вместо того чтобы совершенствоваться.
И когда Спенсер предвидит время, когда благо индивида сольется с благом рода, он забывает одно: что если бы оба не были всегда тожественны, самая эволюция жи- вотного мира не могла бы совершиться.
Что всегда было, во все времена — это то, что всегда имелись в мире животном, как и в человеческом роде, большое число осо- бей, которые не понимали, что благо индивида и благо рода, по существу, тожественны. Они не понимали, что цель каждого инди- вида — жить интенсивной жизнью и что эту наибольшую интен- сивность жизни он находит в наиболее полной общительности, в наиболее полном отожествлении себя самого со всеми теми, кто его окружает.
Но это был лишь недостаток понимания, недостаток ума. Во все времена были ограниченные люди; во все времена были глуп- цы. Но никогда, ни в какую эпоху истории ни даже геологии благо индивида не было и не могло быть противоположно благу обще- ства. Во все времена они оставались тожественны, и те, которые лучше других это понимали, всегда жили наиболее полной жизнью.
Вот почему различие между альтруизмом и эгоизмом, на наш взгляд, не имеет смысла. По той же причине мы ничего не сказали и о тех компромиссах, которые человек, если верить утилитарис- там, всегда делает между своими эгоистическими чувствами и своими чувствами альтруистическими. Для убежденного человека таких компромиссов не существует.
Существует только то, что действительно при современных условиях; даже тогда, когда мы стремимся жить согласно с наши-
315

ми принципами равенства, мы чувствуем, как страдают эти прин- ципы на каждом шагу. Как бы ни были скромны наша еда и наша постель, мы все еще Ротшильды по сравнению с тем, кто спит под мостом и у кого так часто нет даже куска черствого хлеба. Как бы мало мы ни отдавали интеллектуальным и артистическим наслаждениям, мы все еще Ротшильды по сравнению с миллио- нами людей, которые возвращаются вечером с работы обессилен- ные своим ручным трудом — однообразным и тяжелым, с теми, которые не могут наслаждаться ни искусством, ни наукой и умрут, ни разу не испытав этих высоких наслаждений.
Мы чувствуем, что мы не до конца осуществили принцип равен- ства. Но мы вовсе не хотим идти на компромисс с этими условиями. Компромисс — полупризнание, полусогласие. Мы же восстаем против них. Они нам тягостны. Они делают нас революционерами. Мы не миримся с тем, что нас возмущает. Мы отвергаем всякий компромисс — даже всякое перемирие — и даем себе слово бо- роться до конца против этих условий.
Это не компромисс, и человек убежденный потому и отвергает компромисс, который позволил бы ему спокойно дремать в ожида- нии, пока все само собой изменится к лучшему.
И вот мы пришли к концу нашего очерка нравственности.
Бывают эпохи, сказали мы, когда нравственное понимание со- вершенно меняется. Люди начинают вдруг замечать, что то, что они считали нравственным, оказывается глубоко безнравственным. Тут наталкиваются они на обычай или на всеми чтимое предание — безнравственное, однако, по существу. Там находят они мораль, созданную исключительно для выгоды одного класса. Тогда они бросают и мораль, и предание, и обычай за борт и говорят: «Долой эту нравственность»— и считают своим долгом совершать без- нравственные поступки.
И мы приветствуем такие времена. Это времена суровой критики старых понятий. Они самый верный признак того, что в обществе совершается великая работа мысли. Это идет выработка более высокой нравственности.
Чем будет эта высшая нравственность, мы попытались указать, основываясь на изучении человека и животных. И мы отметили ту нравственность, которая уже рисуется в умах масс и отдельных мыслителей. Эта нравственность ничего не будет предписывать. Она совершенно откажется от искажения индивида в угоду какой- нибудь отвлеченной идеи, точно так же как откажется уродовать его при помощи религии, закона и послушания правительству. Она предоставит человеку полнейшую свободу. Она станет прос- тым утверждением фактов — наукой.
316

И эта наука скажет людям: «Если ты не чувствуешь в себе силы, если твоих сил как раз достаточно для поддержания се- ренькой монотонной жизни, без сильных ощущений, без больших радостей, но и без больших страданий — ну тогда придерживайся простых принципов равенства и справедливости. В отношениях к другим людям, основанных на равенстве, ты все же найдешь наибольшую сумму счастья, доступного тебе при твоих посредст- венных силах».
«Но если ты чувствуешь в себе силу юности, если ты хочешь жить, если ты хочешь наслаждаться жизнью — цельной, полной, бьющей через край, если ты хочешь познать наивысшее наслаж- дение, какого только может пожелать живое существо,—будь силен, будь велик, будь энергичен во всем, что бы ты ни делал!»
«Сей жизнь вокруг себя. Заметь, что обманывать, лгать, интриговать, хитрить — это значит унижать себя, мельчать, зара- нее признать себя слабым: так поступают рабы в гареме, чувствуя себя ниже своего господина. Что ж, поступай так, если это тебе нравится; но зато знай заранее, что и люди будут считать тебя тем же: маленьким, ничтожным, слабым; так и будут они к тебе отно- ситься. Не видя твоей силы, они будут относиться к тебе в лучшем случае как к существу, которое заслуживает снисхождения — только снисхождения. Не сваливай тогда своей вины на людей, если ты сам таким образом надломил свою силу».
«Напротив того — будь сильным. Как только ты увидишь неправду и как только ты поймешь ее — неправду в жизни, ложь в науке или страдание, причиняемое другому,— восстань против этой неправды, этой лжи, этого неравенства. Вступи в борьбу! Борьба — ведь это жизнь; жизнь тем более кипучая, чем сильнее будет борьба. И тогда ты будешь жить, и за несколько часов этой жизни ты не отдашь годов растительного прозябания в болотной гнили».
«Борись, чтобы дать всем возможность жить этой жизнью, бо- гатой, бьющей через край; и будь уверен, что ты найдешь в этой борьбе такие великие радости, что равных им ты не встретишь ни в какой другой деятельности».
«Вот все, что может сказать тебе наука о нравственности». «Выбор — в твоих руках».