СПРАВЕДЛИВОСТЬ И НРАВСТВЕННОСТЬ
Предисловие автора
Лекция «Справедливость и нравственность» была впервые про- читана мною в Анкотском Братстве в Манчестере перед ауди- торией, состоявшей большей частью из рабочих, а также из неболь- шого числа людей, принимавших участие в рабочем движении. В этом братстве каждый год во время зимы читались, по воскресень- ям, содержательные лекции; так что, держась общедоступного изложения, перед этими слушателями можно было разбирать са- мые серьезные вопросы.
Когда именно я читал эту лекцию, я не могу в точности опре- делить. Знаю только, что это было вскоре после того, как извест- ный дарвинист профессор Гекели — главный распространитель мыслей Дарвина в Англии — прочел в начале 1888 года в Оксфорд- ском университете лекцию, удивившую всех его друзей, так как он доказывал в ней, в противоположность Дарвину, что нравствен- ность в человеке не может иметь естественного происхождения: что природа учит человека только злу.
Лекция Гекели, напечатанная в журнале «Nineteenth Century» в февральском номере 1888 года и вскоре затем появившаяся бро- шюрой, вызвала всеобщее удивление, и произведенное ею впечат- ление еще не улеглось, когда я готовил свою лекцию о природном происхождении нравственности.
Года два или три спустя я прочел ту же лекцию в Лондонском Этическом обществе, слегка дополнив ее в той части, где я говорил о справедливости.
Так как у меня сохранились написанные по-английски подроб- ные конспекты, а частями и самый текст Анкотской лекции, а также и дополнения к ней для Этического общества, то я написал ее по-русски и теперь издаю этот текст. За последние тридцать лет я все время, хотя и с перерывами, возвращался к учениям о нравственности, и теперь мог бы сильно развить некоторые из высказанных здесь взглядов, но я решил сохранить лекцию в том виде, как она была приготовлена для Анкотской аудитории, и только дополнил ее тем, что было написано для лекции в Этиче- ском обществе.
Дмитров
Январь 1920 г.
***
Друзья и товарищи!
П. к.
Взявши предметом нашей беседы справедливость и нравствен- ность, я, конечно, не имел в виду прочесть вам нравственную про-
260
поведь. Моя цель — совершенно иная. Мне хотелось бы разобрать перед вами, как начинают понимать теперь происхождение нрав- ственных понятий в человечестве, их истинные основы, их посте- пенный рост, и указать, что может содействовать их дальнейшему развитию.
Такой разбор особенно нужен теперь. Вы, наверное, сами чувст- вуете, что мы переживаем время, когда требуется что-то новое в устройстве общественных отношений. Быстрое развитие, умствен- ное и промышленное, совершившееся за последние годы среди передовых народов, делает разрешение важных социальных вопро- сов неотложным. Чувствуется потребность в перестройке жизни на новых, более справедливых началах. А если в обществе назревает такая потребность, то можно принять за правило, что неизбежно придется пересмотреть также и основные понятия нравственности.
Иначе быть не может, так как общественный строй, существу- ющий в данное время — его учреждения, его нравы и обычаи,— поддерживает в обществе свой собственный склад нравственности. И всякое существенное изменение в отношениях между различны- ми слоями общества ведет за собой соответствующее изменение в ходячих нравственных понятиях.
Присмотритесь, в самом деле, к жизни народов, стоящих на различных ступенях развития. Возьмите, например, (представи-. телей) теперешних кочевых народов: монголов, тунгусов и тех, кого мы называем дикарями. У них считалось бы постыдным заре- зать барана и есть его мясо, не пригласив всех обитателей поселка принять участие в трапезе. Я знаю это по личному опыту, вынесен- ному из странствований по глухим местам Сибири, в Саянском хребте. Или возьмите самых бедных дикарей Южной Африки, гот- тентотов. Не так давно у них считалось преступным, если кто-ни- будь из них начал бы есть свою пищу в лесу, громко не прокричав трижды: «Нет ли кого, желающего разделить со мною трапезу». Даже среди самых низко стоящих дикарей Патагонии 2Дарвина поразила та же черта: малейший кусок пищи, который он давал одному из них, сейчас же распределялся поровну между всеми присутствовавшими. Мало того, во всей северной и средней Азии среди кочевников в силу их обычаев, почитаемых как закон, если бы кто-нибудь отказал путешественнику в убежище и путник после этого погиб от холода или голода, то род умершего имел бы право преследовать отказавшего в убежище как убийцу и требовать от него или от его рода пеню (виру3), установленную обычаем за убийство.
Такие и другие понятия о нравственном сложились при родовом строе жизни. У нас же эти обычаи исчезли, с тех пор как мы стали жить государствами. В наших городах и селах урядник или поли- цейский обязан позаботиться о бездомном страннике и свести его в участок, в острог или в рабочий дом, если он рискует замерзнуть на улице. Любой из нас может, конечно, приютить прохожего: это не воспрещается, но никто не считает себя обязанным это сделать. И если в глухую зимнюю ночь бездомный прохожий умрет от го-
261
лода и холода на одной из улиц Анкотса, никому из его родствен- ников не придет в голову преследовать вас за убийство. Мало того, у прохожего может даже не оказаться родственников, чего при ро- довом быте не может случиться, так как весь род составляет его семью.
Заметьте, что я не делаю здесь сравнения между преимущест- вами родового быта и государственного. Я только хочу показать, как нравственные понятия людей меняются, смотря по обществен- ному строю, среди которого они живут. Общественный строй дан- ного народа в данное время и его нравственность тесно связаны между собой.
Вот почему всякий раз, когда в обществе чувствуется необхо- димость перестроить существующие отношения между людьми, не- избежно начинается также оживленное обсуждение нравственных вопросов. И в самом деле, было бы крайне легкомысленно гово- рить о перестройке общественного строя, не задумываясь вместе с тем над пересмотром ходячих нравственных понятий.
В сущности, в основе всех наших рассуждений о политических и хозяйственных вопросах лежали вопросы нравственные. Возь- мите, например, ученого-экономиста, рассуждающего о коммуниз- ме. «В коммунистическом обществе,— говорит он,— никто не будет работать, потому что никто не будет чувствовать над собой угрозы голода».— «Почему же нет? — отвечает коммунист.— Разве люди не поймут, что наступит общий голод, если они перестанут рабо- тать. Все будет зависеть от того, какой коммунизм будут вво- дить». Посмотрите, в самом деле, сколько городского коммунизма уже введено в жизни городов Европы и Соединенных Штатов, в виде мощения и освещения улиц, трамваев, городских училищ и т. д.
Вы видите, стало быть, как вопрос чисто хозяйственный сво- дится к суждениям о нравственной природе человека. Спрашивает- ся, способен ли человек жить в коммунистическом строе? Из об- ласти хозяйства вопрос переносится в область нравственную.
Или возьмите Двух политических деятелей, рассуждающих о каком-нибудь новшестве в общественной жизни, например об уче- нии анархистов или хотя бы даже о переходе к конституционно- му правлению в самодержавном государстве.
«Помилуйте,— говорит защитник установленной власти,— все начнут разбойничать, если не будет сильной руки, чтобы надеть на них узду».— «Так что и вы, должен я заключить,— отвечает ему другой,— тоже стали бы разбойником, если бы не боязнь тюрь- мы?» ...И тут, следовательно, вопрос о политическом устройстве общества свелся на вопрос о влиянии существующих учреждений на нравственный облик человека.
Вот почему теперь пробуждается такой живой интерес к вопро- сам нравственным и почему я решился потолковать с вами об эти- ке, т. е. об основах и происхождении нравственных понятий в чело- веке.
За последнее время появилось немало работ по этому чрезвы-
262
чайно важному вопросу. Но из них я подробно остановлюсь только на одной, а именно на лекции, недавно прочитанной известным профессором-дарвинистом Гекели (Huxley) в Оксфордском уни- верситете на тему «Эволюция и нравственность»4. Познакомившись с ней, можно многому научиться, так как Гекели в своей лекции разобрал достаточно полно вопрос о происхождении нравствен- ного *.
Лекция Гекели была принята печатью как своего рода мани- фест дарвинистов и как сводка того, что современная наука мо- жет сказать об основах нравственности и их происхождении,— вопрос, над которым работали почти все мыслители со времен Древней Греции вплоть до нашего поколения.
Особое значение придавало этой лекции не только то, что она выражала мнение известного ученого и одного из главных истол- кователей дарвиновской теории развития (эволюции), причем ав- тор придал своей лекции такую прекрасную литературную форму, что о ней отозвались как об одном из лучших произведений бри- танской прозы. Главное ее значение было в том, что она, к сожале- нию, выражала мысли, так широко распространенные теперь среди образованных классов, что их можно назвать религией боль- шинства этих классов.
Руководящая мысль Гекели, к которой он постоянно возвра- щался в своей лекции, была следующая: «В мире,— говорил он,— совершается два разряда явлений, происходит два процесса: кос- мический процесс природы и этический, т. е. нравственный процесс, проявляющийся только в человеке с известного момента его раз- вития».
«Космический процесс» — это вся жизнь природы, неодушев- ленной и одушевленной, включающей растения, животных и чело- века. Этот процесс, утверждал Гекели, не что иное, как «кровавая схватка зубами и когтями». Это отчаянная «борьба за существова- ние, отрицающая всякие нравственные начала».— «Страдание есть удел всей семьи одаренных чувствами существ — оно состав- ляет существенную часть космического процесса». Методы борьбы за существование, свойственные тигру и обезьяне, суть подлинные, характерные черты этого процесса. Даже в человечестве «само- утверждение», бессовестный захват всего, что можно захватить, упорное держание всего того, что можно присвоить, составляющее квинтэссенцию борьбы за существование, оказались самыми под- ходящими способами борьбы.
Урок, получаемый нами от природы, есть, следовательно, «урок органического зла». Природу даже нельзя назвать а-моральной,
* Лекция Гекели появилась тотчас же по прочтении ее в журнале «Nineteenth Century» в феврале 1888 года, и несколько месяцев спустя она вышла с длинными примечаниями как брошюра. Она также помещена в книге Гекели «Collected Es- says», где к ней прибавлено вступление (prolegomena) и в его же «Essays»: «Ethical and Political» в дешевом издании Mac Millan'a в 1903 году. В русском переводе она появляется в «Русской Мысли» в 1893 году, к сожалению, однако, без вышеупо- мянутых примечаний.
263
т. е. не знающей нравственности и не дающей никакого ответа на нравственные вопросы. Она определенно безнравственна. «Кос- мическая природа вовсе не школа нравственности, напротив того, она — главная штаб-квартира врага всякой нравственности» (с. 27 первого издания лекции особой брошюрой). А потому из природы ни в каком случае нельзя почерпнуть указания, «отчего то, что мы называем хорошим, следует предпочесть тому, что мы называем злом» (с. 31). «Выполнение того, что с нравственной точки зрения является лучшим,— того, что мы называем добром или добродетельным,— вынуждает нас к линии поведения, во всех отношениях противной той линии поведения, которая ведет к успе- ху в космической борьбе за существование» (с. 33). Таков, по мне- нию Гекели, единственный урок, который человек может почер- пнуть из жизни природы.
Но вот вслед за тем совершенно неожиданно, едва только люди соединились в организованные общества, у них появляется неиз- вестно откуда «этический процесс», безусловно противоположный всему тому, чему их учила природа. Цель этого процесса — не вы- живание тех, кто может считаться наиболее приспособленным с точки зрения всех существующих условий, но тех, кто является «лучшими с нравственной точки зрения» (с. 33). Этот новый про- цесс неизвестного происхождения, но явившийся во всяком слу- чае не из природы, «начал затем развиваться путем закона и обы- чаев» (с. 35). Он поддерживается нашей цивилизацией, из него вырабатывается наша нравственность.
Но откуда же зародился этот нравственный процесс?
Повторять вслед за Гоббсом *, что нравственные начала в че- ловеке внушены законодателями, значило бы не давать никакого ответа, так как Гекели определенно утверждает, что законодатели не м,огли заимствовать таких мыслей из наблюдения природы: этического процесса не было ни в дочеловеческих животных об- ществах, ни у первобытных людей. Из чего следует — если только Гекели прав,— что этический процесс, т. е. нравственное начало в человеке никоим образом не могло иметь естественного проис- хождения. Единственным возможным объяснением его появления остается, следовательно, происхождение сверхъестественное. Если нравственные привычки — доброжелательность, дружба, взаим- ная поддержка, личная сдержанность в порывах и страстях и само- пожертвование — никак не могли развиться из дочеловеческого или из первобытного человеческого, стадного быта, то остается, конечно, одно: объяснять их происхождение сверхприродным, бо- жественным внушением.
Такой вывод дарвиниста, естественника Гекели поразил, ко- нечно, всех знавших его как агностика, т. е. неверующего. Но такой вывод был неизбежен; раз Гекели утверждал, что из жизни при- роды человек не мог ни в каком случае почерпнуть урока нравст-
* Гоббс был английским мыслителем крайнего консервативного лагеря, писав- шим вскоре после английской революции 1636—1648 годов.
264
венного, то оставалось одно: признать сверхприродное происхож- дение нравственности. А потому Джордж Миварт, преданный ка- толик и в то же время известный ученый, естествоиспытатель, не- медленно после появления лекции Гекели в «Nineteenth Century» поместил в том же журнале статью под заглавием «Эволюция господина Гекели», в которой поздравлял автора лекции с возвра-
щением к учениям церкви.
Миварт был совершенно прав. Действительно, одно из двух:
или прав Гекели, утверждавший, что «этического процесса» нет в природе, или же прав был Дарвин, когда во втором своем основном труде, «Происхождение человека», он признал вслед за великим Бэконом 5 и Огюстом Контом, что у стадно-живущих животных вследствие их стадной жизни так сильно развивается обществен- ный инстинкт, что он становится самым постоянно присущим ин- стинктом, до того сильным, что он берет даже верх над инстинк- том самосохранения *. А так как Дарвин показал затем, вслед за Шефтсбери **, что этот инстинкт одинаково силен и в первобытном человеке, у которого он все больше развивался благодаря дару слова, преданию и создававшимся обычаям, то ясно, что если эта точка зрения верна, тогда нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе.
В человеке, с развитием разума, знаний и соответственных обы- чаев, этот инстинкт все более и более развивался; а затем дар речи и впоследствии искусство и письменность должны были сильно помочь человеку накоплять житейскую опытность и все дальше развивать обычаи взаимопомощи и солидарности, т. е. взаимной зависимости всех членов общества. Таким образом становится по- нятным, откуда в человеке появилось чувство долга, которому Кант посвятил чудные строки, но, побившись над этим вопросом несколько лет, не мог найти ему естественного объяснения.
Так объяснил нравственное чувство Дарвин — человек, близко знакомый с природой. Но, конечно, если, изучая мир животных лишь по образцам их в музеях, мы закроем глаза на истинную жизнь природы и опишем ее согласно нашему мрачному настрое- нию, тогда нам действительно останется одно: искать объяснения нравственного чувства в каких-нибудь таинственных силах.
В такое положение действительно поставил себя Гекели. Но, как это ни странно, уже через несколько недель после прочтения своей лекции, издавая ее брошюрой, он прибавил к ней ряд приме- чаний, из которых одно совершенно уничтожило всю ее основную мысль о двух «процессах» — природном и нравственном, проти-
* Инстинктом принято называть привычки, до того утвердившиеся в животном или в человеке, что эти привычки наследуются. Так, например, цыплята, вылупляю- щиеся из яиц при искусственном их высиживании в тепле, без матки, как только вылупятся из скорлупы, начинают рыть лапками землю, как все куры и петухи.
** Английский мыслитель, писавший о сущности нравственности, род(ился) в 1671 году, ум(ер) в 1713 году.
265
воположных друг другу. В этом примечании он признал, что во взаимной помощи, которая практикуется в животных обществах, уже можно наблюдать в природе начало того самого «этического процесса», присутствие которого он так страстно отрицал в своей лекции.
Каким путем пришел Гекели к тому, чтобы сделать такое при- бавление, безусловно опровергавшее самую сущность того, что он проповедовал за несколько недель перед тем, мы не знаем. Мож- но предполагать только, что это было сделано под влиянием его личного друга, оксфордского профессора Романэса, который, как известно, приготовлял в это время материал для работы по нравст- венности животных и под председательством которого Гекели про- чел свою «романэсовскую» лекцию в Оксфордском университете. Возможно также, что в том же направлении мог повлиять кто- нибудь другой из его друзей. Но разбираться в причинах такого поразительного перелома я не стану. Когда-нибудь это разберут, может быть, биографы Гекели.
Для нас же важно отметить следующее: всякий, кто возьмет на себя труд серьезно заняться вопросом о зачатках нравствен- ного в природе, увидит, что среди животных, живущих обществен- ной жизнью,— а таковых громаднейшее большинство — жизнь обществами привела их к необходимости, к развитию известных инстинктов, т. е. наследуемых привычек нравственного характера.
Без таких привычек жизнь обществом была бы невозможна. Поэтому мы находим в обществах птиц и высших млекопитающих (не говорю уже о муравьях, осах и пчелах, стоящих по своему раз- витию во главе класса насекомых) первые зачатки нравственных понятий. Мы находим у них привычку жить обществами, ставшую для них необходимостью, и другую привычку: не делать другим того, чего не желаешь, чтобы другие делали тебе. Очень часто мы
В стае попугаев, если молодой попугай утащит сучок из гнезда другого попугая, то другие нападают на него. Если ласточка, по возвращении весною из Африки в наши края, берет себе гнездо, которое не принадлежало ей в течение прежних лет, то другие ла- сточки той же местности выбрасывают ее из гнезда. Если одна стая пеликанов вторгается в район рыбной ловли другой стаи, ее прого- няют и так далее. Подобных фактов, удостоверенных еще в прош- лом веке великими основателями описательной зоологии, а потом и многими современными наблюдателями, можно представить лю- бое количество. Не знают их только те зоологи, которые никогда не работали в вольной природе *.
Поэтому можно сказать вполне утвердительно, что нравы об- щительности и взаимной поддержки вырабатывались еще в живот- ном мире и что первобытный человек уже прекрасно знал эту черту
* См. об этом мою книгу «Взаимная помощь как деятельная сила развития», где указаны также источники.
видим у них также и самопожертвование в интересах своего об- щества.
266
жизни животных, как это видно из преданий и верований самых первобытных народов *. Теперь же, изучая уцелевшие еще перво- бытные человеческие общества, мы находим, что в них продолжают развиваться те же нравы общительности. Мало того, по мере изу- чения мы открываем у них целый ряд обычаев и нравов, обузды- вающих своеволие личности и устанавливающих начало равно- правия.
В сущности, равноправие составляет самую основу родового быта. Например, если кто-нибудь в драке пролил кровь другого члена своего рода, то его кровь должна быть пролита в том же са- мом количестве. Если он ранил кого-нибудь в своем или чужом роде, то любой из родственников раненого имеет право и даже обязан нанести обидчику или любому из его сородичей рану точно такого же размера. Библейское правило — «Око за око, зуб за зуб, рана за рану и жизнь за жизнь, но не больше» — остается правилом, свято соблюдаемым до сих пор у всех народов, живу- щих еще в родовом быте. Глаз за зуб или смертельная рана за по- верхностную шли бы вразрез с ходячим представлением о равно- правии и справедливости. Заметьте также, что это понятие так глубоко внедрено в сознание многих первобытных племен, что если охотник пролил кровь какого-нибудь, по их мнению, человекопо- добного существа, как, например, медведя, то по возвращении охотника домой немного его крови проливается его сородичами во имя справедливости к медвежьему роду. Много таких обычаев осталось в виде пережитков от старых времен даже в цивилизован- ных обществах, рядом с высокими нравственными правилами **. Но в том же родовом быту мало-помалу развивается и другое понятие. Человек, нанесший обиду, уже обязан искать примирения, и его сородичи обязаны выступить примирителями.
Если ближе рассмотреть эти первобытные представления о справедливости, т. е. о равноправии, мы увидим, что в конце кон- цов они выражают не что иное, как обязанность никогда не обра- щаться с человеком своего рода так, как не желаешь, чтобы об-
* Этому вопросу о заимствовании первобытным человеком нравственных правил у животных я посвятил несколько страниц в статье «Нравственность в при- роде» в журнале «Nineteenth Century», март 1905 года.
** Конечно, с самых ранних времен уже в родовом быте начинают появляться обычаи, нарушающие равноправие. Знахарь-шаман, прорицатель и военный на- чальник приобретают в роде такое влияние, что мало-помалу (особенно путем тайных обществ) создаются классы волхвов, жрецов, шаманов, воителей, приобре- тающие особое привилегированное положение в роде. Затем, по мере того как начали создаваться в роде особые семьи, где жена добывалась пленением из дру- гого рода во время междуродовых войн, а впоследствии «умыканием», т. е. похи- щением, по мере развития этого нового учреждения в роде создавалось неравенство, дававшее отдельным семьям уже не случайное, а постоянное превосходство над другими. Но и тут все время род употреблял и употребляет до сих пор всякие уси- лия, чтобы ограничить неравенство; и мы видим, например, у норманнов, что воен- ный предводитель (король), убивший своего дружинника, подвергался тому же наказанию, что и простой дружинник, т. е. он должен был выпрашивать себе про- щение у семьи убитого; и если она прощала его, то он уплачивал обычную виру.
(Подробнее о таких обычаях см. в моем труде «Взаимная помощь».) 267
ращались с тобой, т. е. именно то, что составляет первое основное начало всей нравственности и всей науки о нравственности, т. е. этики.
Но этого мало. Среди самих первобытных представителей че- ловечества мы уже находим и более высокое начало. Так, напри- мер, мы можем взять нравственные правила алеутов, которые представляют ветвь одного из самых первобытных племен, эскимо-
сов. Они хорошо известны нам благодаря работе замечательного человека, миссионера Вениаминова *6, и мы можем считать эти правила образцом нравственных понятий человека во времена послеледникового периода; тем более что подобные же правила мы находим и у других таких же первобытных дикарей. Между тем в этих правилах уже есть нечто, выходящее за пределы простой справедливости.
Действительно, у алеутов имеются два рода правил: обязатель- ные предписания и простые советы. Первый разряд, как и те пра- вила, о которых я упоминал в начале этой лекции, основан на на- чале равного со всеми обращения, т. е. справедливости-равнопра- вия. Сюда принадлежат такие требования: ни под каким предлогом не убивать и не ранить члена своего рода; обязанность всячески помогать своему сородичу в нужде и делить с ним последний ку- сок пищи; защищать его от всяких нападений, относиться с ува- жением к богам своего рода и т. д. Эти правила даже не считается нужным напоминать: они составляют основу родовой жизни.
Но рядом с этими строгими законами существуют у алеутов и эскимосов известные нравственные понятия, которые не предписы- ваются, а только советуются. Они не выражаются формулой: «сле- дует делать то-то»; греческая формула «дэн», т. е. это должно быть сделано, также не подходит сюда. В этот раздел входят советы, и алеут говорит: «стыдно не делать то-то и то-то».
Стыдно, например, не быть достаточно сильным и ослабеть во время экспедиции, когда все члены ее более или менее голодают. Стыдно бояться выходить в море при сильном ветре или опро- кинуться в лодке в гавани; другими словами, стыдно быть трусом,
а также не быть ловким и не уметь бороться с бурей.
Стыдно, будучи на охоте с товарищем, не предложить ему луч-
шую часть добычи; другими словами, выказать жадность. Стыдно ласкать свою жену в присутствии посторонних; и очень стыдно при обмене товарами самому назначать цену своему то- вару. Честный продавец соглашается с ценой, которую предлагает покупатель, таково, по крайней мере, было общее правило не только среди алеутов в Аляске и чукчей в Северо-Восточной Си- бири, но также и среди большинства туземцев на островах Вели-
кого океана.
Что алеуты хотят сказать словами: «стыдно не быть сильным,
ловким, щедрым, как другие», совершенно ясно. Они хотят ска- зать: «стыдно быть слабым, т. е. не быть умственно и физически
* Впоследствии митрополита московского Иннокентия. 268
равным большинству других». Другими словами, они осуждают тех, кто не отвечает принципу желательного равенства или по край- ней мере желательной равноценности всех мужчин данного пле- мени. «Не выказывай слабости, которая потребует для тебя снисхождения».
Те же желания выражаются и в песнях, которые эскимосские женщины каждого маленького поселения поют в долгие северные ночи, высмеивая мужчину, не сумевшего показать себя на должной высоте в вышеописанных случаях или же пришедшего в ярость без достаточного к тому повода и вообще выказавшего себя неужив- чивым или смешным с какой-либо стороны *.
Таким образом, мы видим, что в прибавку к простым принци- пам справедливости, которые суть не что иное, как выражение ра- венства или равноправия, алеуты выставляют еще известные по- желания, известные идеалы. Они выражают желание, чтобы все члены рода стремились быть равными сильнейшему из них, умней- шему, наименее сварливому, наиболее щедрому. И эти линии по- ведения, которые еще не возводятся в правило, представляют уже нечто, стоящее выше простого равноправия. Они обнаружи- вают стремление к нравственному совершенствованию. И эту чер- ту мы встречаем безусловно у всех первобытных народов. Они знают, что у общительных животных более сильные самцы бро- саются на защиту своих самок и детенышей, нередко жертвуя со- бой; и они восхваляют в своих сказках и песнях тех из своей среды, кто в борьбе с природой или с врагами также защищал своих, не- редко погибая в этом подвиге. Они слагают целые циклы песен про тех, кто проявлял избыток сил в мужестве, в любви, в ловкости,
в находчивости, в точности движений, отдавая их для блага других и не спрашивая, что сам он получит взамен.
Таким образом, ясно, что «этический процесс», о котором го- ворит Гекели, начавшись уже в животном мире, перешел к чело- веку; и здесь благодаря предантда, поэзии и искусству он все более и более развивался и достигал самых высоких ступеней в отдель- ных «героях» человечества и у некоторых из его учителей. Готов- ность отдать свою жизнь на пользу своих собратий воспевалась в поэзии всех народов, а впоследствии перешла в религии древ- ности. Она же с прибавкой прощенья врагам вместо обяза- тельной некогда родовой мести стала основой буддизма и хрис- тианства, пока оно (христианство) не стало государственной религией и не отказалось от этого основного своего положения, отличавшего его от других религий.
Так развивались нравственные понятия в природе вообще и за- тем в человечестве.
Я очень хотел бы дать вам теперь краткий очерк их дальней- шего развития в писаниях мыслителей древности вплоть до нашего времени. Но от этого на сегодня я должен отказаться, так как в
* См. об этом отчет датской экспедиции, зимовавшей на восточном берегу Гренландии в 1886 году, в труде доктора Ранке об эскимосах7.
269
одной лекции не успел бы этого сделать. Укажу только на то, что вплоть до XIX века естественнонаучное объяснение нравствен- ного в человеке оставалось невозможным, хотя к нему подходил уже Спиноза и совсем определенно говорил уже Бэкон. Зато теперь мы имеем хорошо проверенные данные, чтобы убедиться, что нравственные понятия глубоко связаны с самим существованием живых существ: без них они не выжили бы в борьбе за существо- вание; что развитие таких понятий было так же неизбежно, как и все прогрессивное развитие или эволюция от простейших организ- мов вплоть до человека, и что это развитие не могло бы совер- шиться, если бы у большинства животных не было уже зачатков стадности, общежительности и даже, в случае надобности, само- отверженности.
Данных в доказательство этого утверждения мы теперь имеем очень много. Так, например, Дарвин в очерке происхождения нравственности, в книге «Происхождение человека»*, привел описание известным натуралистом Бремом схватки двух собак его каравана со стадом обезьян павианов в Египте **. Обезьяны при приближении каравана поднимались по скалистому скату горы в верхнюю ее часть, но старые самцы, когда увидали собак, хотя они уже были в скалах вне опасности, спустились вниз сомкнутой группой и с такой свирепостью шли на собак, что они, испуганные, вернулись к своим хозяевам. Не сразу удалось снова натравить их на обезьян, и они напали тогда на молоденькую, полугодовалую обезьянку, которая отстала от своих и засела в скале. Тогда ста- рый самец в одиночку, медленным шагом спустился к обезьянке, отпугнул собак, погладил детеныша по спине и не спеша вернулся с ним к своему стаду.
Старые самцы не спрашивали себя в данном случае, во имя какого принципа или веления они должны были так поступить. Они шли спасать своих в силу симпатии, по чувству стадности, общи- тельности, выработанному тысячелетиями у всех стадных живот- ных, и, наконец, в силу сознания своей собственной силы и своего мужества.
Другой случай был описан таким же надежным естествоиспы- тателем, Сэнтсбери. Он нашел однажды старого слепого пеликана, которого прилетали кормить другие пеликаны, принося ему рыбу, и Дарвин подтвердил этот факт. Но фактов самопожертвования жи- вотных на пользу своего рода известно теперь так много — у му- равьев, среди альпийских коз, у лошадей в степях, у всех птиц и т. д.; их так много дали наши лучшие естествоиспытатели, что в изучении природы мы находим теперь наконец твердую основу для своих суждений о появлении и развитии нравственных чувств и понятий.
При этом мы легко различаем три основных элемента, три со-
* Есть русский перевод 8.
** Брем А. Жизнь животных. 2-е полное издание Черкесова: В 4 т. 1875. Т. I.
С. 75.
270
ставные части нравственности; сперва — инстинкт общительности, из которого развиваются дальнейшие привычки и нравы; затем понятие о справедливости; и на почве этих двух развивается тре- тий элемент нравственного — чувство, которое мы называем не совсем правильно самоотвержением или же самопожертвованием, альтруизмом, великодушием, чувство, подтверждаемое разумом, которое составляет, в сущности, именно то, что следовало бы на- зывать нравственным чувством. Из этих трех элементов, совершен- но естественно развивающихся во всяком человеческом обществе, слагается нравственность.
Когда муравьи помогают друг другу спасать свои личинки из разоряемого человеком гнезда; когда маленькие птицы слетаются, чтобы отогнать появившегося хищника; когда перелетные птицы в продолжение нескольких дней перед отлетом слетаются вечером в определенные места и делают учебные полеты; когда многие ты- сячи коз или оленей собираются с огромного пространства, чтобы вместе переселяться,— словом, когда у животных проявляются в их обществах нравы и обычаи, помогающие им выживать в борьбе с природой даже в невыгодных условиях,— во всем этом обна- руживается необходимо, неизбежно развившийся инстинкт, без которого данный вид животных, несомненно, должен был бы вы- мереть. Общительность была и есть необходимая основная форма борьбы за существование, и именно этот закон природы проглядело большинство дарвинистов, вероятно потому, что сам Дарвин не- достаточно обратил на него внимание в своем первом труде «Про- исхождение видов» и заговорил о нем только во втором своем ос- новном труде — «Происхождение человека». Между тем в этом инстинкте мы имеем первое начало нравственности, из которого впоследствии развились у человека все его самые высокие чувства и порывы.
Среди людей, благодаря их жизни обществами, инстинкт об- щительности продолжал все более и более развиваться. Живя сре- ди природы, самые первобытные дикари видели, что в борьбе с нею лучше выживают те животные, которые живут дружными общест- вами; они понимали, насколько общественная жизнь облегчала этим животным борьбу с мачехой-природой. А затем их наблюде- ния слагались в предания — в виде пословиц, сказок, песен, ре- лигий и даже обожанья некоторых общительных животных. И та- ким образом инстинкт общительности передавался из рода в род и закреплялся в нравах.
Но одного инстинкта общительности все-таки было бы недоста- точно, чтобы выработать правила родового быта, о которых я говорил в начале нашей беседы. И действительно, у первобыт- ного человека развивалось мало-помалу новое понятие, более сознательное и более высокое: понятие о справедливости, и для дальнейшей выработки нравственности это понятие с^ало основ- ным, необходимым.
Когда мы говорим: «не делай другим того, чего не желаешь себе», мы требуем справедливости, сущность которой есть при-
271
знание равноценности всех членов данного общества, а следова- тельно, их равноправия, их равенства в требованиях, которые они могут предъявлять другим членам общества. Вместе с тем оно со- держит и отказ от претензии ставить себя выше или «опричь» дру-
гих.Без такого уравнительного понятия не могло бы быть нравст- венности. Во французском и английском языках Справедливость и Равенство выражаются даже словами одного происхождения: equite и egalite, equity и equality. Но откуда и когда явилось это понятие?
В зачатке оно проявляется уже у стадных животных. У неко- торых из них заметно, правда, преобладание самца. Но у других этого нет. Наоборот, у большинства из них сильно развиты игры молодежи (как мы знаем теперь из книги Карла Гросса «Игры животных»), и в этих играх всегда требуется строгое соблюдение равноправия, как в этом мы сами можем убедиться, наблюдая игры молодых козлят и других животных. То же самое видно у молодых сосунков, которые не позволяют одному из своего числа пользо- ваться больше других вниманием матери. Чувство справедливости наблюдается также, как мы видели, у перелетных птиц, когда они возвращаются к своим прошлогодним гнездам. И таких примеров можно привести множество.
Тем более развито понятие о справедливости у людей, даже у самых первобытных дикарей, пока у них еще не завелись местные царьки. Два-три примера я уже привел, а теперь прибавлю только, что с тех пор, как ученые стали изучать родовой быт и более не сме- шивают его с первобытными монархиями, вроде тех, что мы нахо- дим теперь в Средней Африке, можно наполнить целые книги фак- тами равноправия у первобытных племен.
Мне, может быть, возразят, что у самых первобытных народов уже бывают, однако, военные, вожди, а также колдуны и шаманы, пользующиеся некоторой властью. Действительно, стремление за- владеть особыми правами проявляется очень рано в людских об- ществах; и история, преподающаяся в школах (с целью возве- личенья «власть предержащих»), любовно останавливается имен- но на таких фактах; так что школьную историю можно назвать рас- сказом о том, как создавалось неравноправие. Но в то же время люди везде упорно боролись против нарождавшегося неравенства в правах; так что истинная история была бы рассказом о том, как отдельные люди стремились создать сословия, стоящие выше об- щего уровня, и как массы сопротивлялись этому и отстаивали равноправие. Все учреждения родового быта имели целью устано- вить равноправие. Но, к сожалению, об этой стороне быта историки мало знают, потому что вплоть до второй половины XIX века, когда начали создаваться две новые науки, о человеке и о формах людского быта — Антропология и Этнология,— на первобытные учреждения людей очень мало обращали внимания.
Теперь же, когда собрана масса фактов об этом быте, мы ви- дим, что основное понятие о справедливости встречается уже у
272
самых первобытных людей и становится правилом самого перво- бытного общественного строя — родового.
Но этого мало. Мы уже можем идти дальше, и я решаюсь поста- вить в науке такой вопрос: «Не имеет ли Справедливость своего основания в самой природе человека? И если так, то не представ- ляет ли она основного физиологического свойства нашего мыш- ления?»
Говоря языком метафизики, можно спросить: не представляет ли понятие о справедливости основной «категории», т. е. основной способности нашего ума? Или же, говоря языком естественных наук, склонность нашего ума искать «равноправия» не представ- ляет ли одно из следствий строения нашего мыслительного аппа- рата — в данном случае, может быть, следствие двустороннего или двухполушарного строения нашего мозга? На этот вопрос, когда им займутся, ответ получится, я думаю, утвердительный.
Тот факт, что наше мышление постоянно совершается в форме, известной в математике как уравнение, и что именно в этой форме выражаются открываемые нами физические законы, уже придает предлагаемому мною объяснению известную долю вероятия. Из- вестно также, что раньше, чем мы приходим к какому-нибудь заключению, в нашем уме происходит род разговора, где приво- дятся доводы за и против, и некоторые физиологи видят в этом проявление если не двусимметричности строения нашего мозга, то, во всяком случае, его сложного состава *.
Во всяком случае, верно ли мое предположение о физиологи- ческом понятии о справедливости или нет — это вопрос побочный. Важно то, что справедливость составляет основное понятие в нрав- ственности, так как не может быть нравственности без равного отношения ко всем, т. е. без справедливости. И если до сих пор царит такое поразительное разногласие в мнениях мыслителей, писавших об этике, то причина его именно в том, что большинство этих мыслителей не хотело признать справедливость первоосновой нравственности. Такое признание было бы признанием полити- ческого и общественного равноправия людей и, следовательно, вело бы к отрицанию классовых подразделений. Но именно с этим большинство писавших о нравственности не хотело при- мириться.
Начиная с Платона, удержавшего рабство в своем очерке же- лательного общественного строя, продолжая апостолом Павлом и кончая многими писателями XVIII и XIX века, все они если не за- щищали неравенство, то, во всяком случае, не отрицали его даже после того, как (Великая) французская революция написала на своем знамени Равенство и Братство наравне со Свободой. Годвин (Godvin) в Англии и Прудон во Франции, признавшие справедливость краеугольным камнем нравственного обществен-
* Прибавлю, что приблизительно к такой же гипотезе пришел, как я узнал впоследствии, известный мыслитель-позитивист Литтрэ в одной статье о нравствен- ности, помещенной в журнале «Philosophic Positive».
273
наго строя, до сих пор занимают исключительное положение *. Однако справедливость еще не представляет всей нравствен- ности, так как она есть не что иное, как равенство в обмене услу- гами, то в этом отношении она немногим отличается от коммер-
ческого дебета и кредита. Что она имеет решающее значение в построении нравственности, в этом нет сомнения. А потому, когда понятие о Справедливости с его неизбежным выводом равнопра- вия станет основой общественного строя, то этим уже совершится глубочайший переворот во всей жизни человечества. Недаром
народное движение, начавшееся в Иудее во времена Юлия (Це- заря) и вылившееся в христианство, а затем народные движе- ния в начале Реформации и, наконец, Великая французская ре- волюция — все три стремились к Равноправию и Равенству.
Открытое провозглашение законодательством равноправия всех членов общества произошло, однако, лишь в конце XVIII века, во французской революции. Но даже теперь мы еще очень далеки от воплощения начала равенства в общественной жизни. До сих пор образованные народы разделены на классы, лежащие слоями друг на друге. Вспомните только о рабстве, продержавшемся в России до 1861 года, а в Северной Америке — до 1864 года. Вспом- ните о крепостном праве, продержавшемся в Англии по отношению к шахтерам вплоть до 1797 года 10, и о детях бедноты, называв- шихся в Англии «учениками из работных домов» («workhouse ap- prentices»), которых вплоть до конца XVIII века забирали особые агенты, ездившие по всей Англии, и которых свозили в Ланкашир работать за бесценок на хлопчатобумажных фабриках **. Вспом- ните, наконец, о гнусном обращении даже теперь якобы образован-
ных народов с теми, кого они зовут «низшими расами».
Первый шаг, предстоящий человечеству, чтобы двинуться впе- ред в его нравственном развитии, был бы, следовательно, призна- ние справедливости, т. е. равенства по отношению ко всем челове-
ческим существам.
Без этого общественная нравственность останется тем, что она
представляет теперь, т. е. лицемерием. И это лицемерие будет под- держивать ту двойственность, которой пропитана современная личная нравственность.
Но общительность и справедливость все-таки еще не состав- ляют всей нравственности. В нее входит еще третья составная часть, которую можно назвать, за неимением более подходя- щего выражения, готовностью к самопожертвованию, великоду- шием.
Позитивисты называют это чувство альтруизмом, т. е. способ- ностью действовать на пользу другим, в противоположность эгоиз-
* Книга Годвина «Political justice» в 2-х томах вышла в 1792 и 1793 годах (во втором издании сделаны цензурные сокращения). (Книга) Прудона «De la justice dans la Revolution et dans l'Eglise» вышла в 1858—1859 годах9.
** Так называли детей тех бедных, которые после долгих лет борьбы с нищетой шли в работные дома, т. е., в сущности, в тюрьмы с принудительной работой; у них отбирали малолетних детей и отдавали их фабрикантам для работы на фабриках.
274
му, т. е. себялюбию. Они избегают этим христианского понятия о любви к ближнему, и избегают потому, что слова «любовь к ближнему» неверно выражают чувство, двигающее человеком, ког- да он жертвует своими непосредственными выгодами на пользу другим. Действительно, в большинстве случаев человек, поступаю- щий так, не думает о жертве и сплошь да рядом не питает к этим «другим» никакой особой любви. В большинстве случаев он их даже не знает. Но и слово «альтруизм», так же как и слово «само- пожертвование», неверно выражает характер такого рода поступ- ков, так как они бывают хороши только тогда, когда они стано- вятся естественными, когда совершаются не в силу принуждения свыше или же обещания награды в этой или будущей жизни, но из соображений общественной полезности таких поступков или об обещаемом ими личном благе, а силу непреоборимого внутрен- него побуждения. Только тогда они действительно принадлежат к области нравственного и, в сущности, они одни заслуживают названия «нравственных».
Все человеческие общества всегда старались с самых ранних времен развивать склонность к такого рода поступкам. Воспита- ние, народные песни, предания и этическая поэзия, искусства и религия работали в этом направлении. Такие поступки возводились в долг, и «чувство долга» всячески старались развивать. Но, к со- жалению, обещая за такие поступки награды в этой или же в за- гробной жизни, люди часто развращали себя и своих собратий. И только теперь начинает пробиваться мысль, что в обществе, где справедливость, т. е. равноправие, будет признана основой общест- венной жизни, никаких приманок для самопожертвования не потребуется. Мало того, само слово «самопожертвование» уже неверно выражает сущность таких поступков, так как в большин- стве случаев человек дает свои силы на службу всем, не спраши- вая, что дадут ему взамен. Он поступает так, а не иначе, потому что таково требование его природы; потому что иначе он не может поступить, как тот павиан, который пошел спасать юнца от собак, никогда не слыхавший ни о религии, ни о кантовском императиве и, конечно, без всяких утилитарных соображений.
«Чувство долга», бесспорно, нравственная сила. Но оно должно бы выступать лишь в трудных случаях, когда два естественных влечения противоречат друг другу, и мы колеблемся, как по- ступить. В громадном большинстве случаев так называемые «само- отверженные» люди обходятся без его напоминаний.
Чрезвычайно симпатичный, слишком рано умерший француз- ский мыслитель Марк Гюйо первый, если не ошибаюсь, вполне понял и объяснил истинный характер того, что я называю третьей составной частью нравственного. Он понял, что ее сущность не что иное, как сознание человеком своей силы: избыток энергии, избы- ток сил, стремящийся выразиться в действии.
Мы имеем, писал он, больше мыслей, чем нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими, потому что поступать иначе мы не можем.
275
Мы имеем больше слез или больше веселости, чем нам нужно самим, и мы, не жалея, даем их другим.
И, наконец, многие из нас имеют больше силы воли и больше энергии, чем им нужно для личной жизни. Иногда этот избыток воли, руководимый мелким умом, порождает завоевателя; если же он руководится более широким умом и чувствами, развитыми в смысле общественности, то он дает иногда основателя новой ре- лигии или же нового общественного движения, которым совер- шается обновление общества.
Но во всех этих случаях нами руководит главным образом со- знание своей силы и потребность дать ей приложение.
Притом, если чувство оправдывается разумом, оно уже не тре- бует никакой другой санкции, никакого одобрения свыше и ника- кого обязательства так поступить, наложенного извне *. Оно само уже есть обязательство, потому что в данный момент человек не может действовать иначе. Чувствовать свою силу и возможность сделать что-нибудь другому или людям вообще и знать вместе с тем, что такое действие оправдывается разумом, само по себе есть уже обязательство именно так поступить. Его мы и называем «долгом».
Конечно, раньше, чем поступить так или иначе, продолжает Гюйо, в нас часто происходит борьба. Человек не представляет чего-нибудь цельного, отлитого в одном куске. Наоборот, в каж- дом из нас имеется сочетание нескольких индивидуальностей, не- скольких характеров: и если наши влечения и наклонности нахо- дятся в разладе между собой и на каждом шагу противоречат друг другу, тогда жизнь становится невыносимой. Все, даже смерть, лучше постоянной раздвоенности и вечных столкновений, способ- ных довести до безумия. Поэтому человек принимает то или другое решение, в ту или другую сторону.
Иногда бывает, что наша совесть и разум возмущаются про- тив принятого решения, считая его нечестным, мелким, пошлым, и тогда человек нередко придумывает какой-нибудь софизм, т. е. са- мообман для оправдания. Но в большинстве случаев, особенно у честных и сильных натур, софизм не помог бы. Требования внут- реннего существа, хотя и бессознательные, берут верх. Тогда согласие между разумом и тем, что мы называем совестью, восста- навливается и водворяется гармония, которая дает человеку воз- можность жить полной жизнью — жизнью, в громадной степени усиленной: полной, радостной жизнью, перед которой бледнеют возможные страдания...
Те, кто познал такую жизнь, те, кто жил ею, не променяют ее на жалкое прозябание.
Если человек приносит в таком случае то, что называют «жерт- вами», то в его глазах это вовсе не жертвы. Растение должно цвес- ти, писал Гюйо, хотя бы за цветеньем неизбежно следовала смерть.
* Гюйо (М.) Нравственность без обязательств и без санкции. Есть русский перевод Т(оварищест)ва «Знание». Пб., 1899 и.
276
Точно так же человек, чувствуя в себе избыток сочувствия с люд- ским горем,или же потребность умственной производительности или творческой способности, свободно отдает им свои силы, какие бы ни были потом последствия.
Обыкновенно такие поступки называются самопожертвова- нием, самоотречением, самоотверженностью, альтруизмом. Но все эти названия потому уже неверны, что человек, совершающий та- кие поступки, хотя они часто навлекают на него страдание физи- ческое или даже нравственное, не променял бы этих страданий на скотское безучастие, а тем более на недостаток воли для выпол- нения того, что он считает нужным совершить.
Вот пример, один из весьма многих.
Как-то раз, живя на южном берегу Англии в деревушке, где имелась станция общества спасения на водах, я беседовал с матро- сами береговой стражи (Coast guarde). Один из них рассказы- вал нам, как прошлой зимой они спасали экипаж маленького испанского судна, нагруженного апельсинами. Его выбросило на мелкое место недалеко от деревушки во время жестокой снеговой бури. Громадные волны перекатывались через суденышко, и его экипаж, состоявший из пяти мужчин и одного мальчика, привя- зав себя к реям, громко умолял о помощи. Между тем на этом мел- ком побережье спасательная лодка (мелководного типа) не могла выйти в море: волны выбрасывали ее назад на берег.
«Так стояли мы все на берегу с утра и ничего не могли пред- принять,— говорил рассказчик,— только вот часов около трех — уже вечерело, дело было в феврале — до нас стали долетать от- чаянные крики мальчика, привязавшего себя к мачте. Тут мы боль- ше не могли вытерпеть. Те, кто раньше говорил, что сумасшествие идти, что мы никогда не выберемся в море, первые же стали гово- рить: «Надо попробовать еще раз». Мы опять спустили спасатель- ную лодку, долго бились в бурунах и наконец вышли в море. Тут волны два раза опрокидывали лодку. Двое из нас утонули. Бедный Джо запутался в веревке у борта и тут у нас на глазах захлебы- вался в волнах... Страшно было смотреть... Наконец пришел боль- шой вал и всех нас с лодкой выкинул на берег. Меня на другое утро нашли в снегу за две версты отсюда. Испанцев спасла боль- шая спасательная лодка из «Денгеннэса»...
Или вы помните, конечно, о шахтерах долины Ронды, как они два дня пробивались сквозь обвал подземной галереи, засыпан- ной взрывом, чтобы добраться до заваленных обвалом товарищей. Каждую минуту они ждали, что будут убиты повторяющимися взрывами или будут завалены новым обвалом. «Взрывы продол- жались, но мы слышали сквозь обвал стук товарищей: они давали знать, что еще живы... И мы пробивались к ним».
Такова повесть всех истинно альтруистических поступков, ве- ликих и малых. Человек, воспитанный со способностью отожде- ствлять себя с окружающим, человек, чувствующий в себе силы своего сердца, ума, воли, свободно отдает их на помощь другим, не ища никакой уплаты в этой жизни или в неведомой другой.
277
Он прежде всего способен понимать чувства других: он сам пере- живает их. И этого довольно. Он разделяет с другими их радости и горе. Он помогает им переживать тяжелые времена их жизни. Он сознает свои силы и широко расходует свою способность лю- бить других, вдохновлять их, вселять в них веру в лучшее будущее и зовет их на работу для будущего. Что бы его ни постигло, он видит в этом не страданье, а выполнение стремлений своей жизни, полноту жизни, которую он не променяет на прозябанье слабых...
Д а ж е теперь, когда крайний индивидуализм проповедуется словом и делом, взаимная помощь продолжает составлять су- щественнейшую часть в жизни человечества. И от нас самих, а не от внешних сил зависит — давать ей все большее и большее зна- ченье в жизни не в виде благотворительности, а в виде естест- венного исхода развивающимся в нас общечеловеческим чув- ствам.
Подведем же теперь итоги и посмотрим, как нам представляет- ся то, что называется нравственным чувством с развитой мною точки зрения.
Почти все писавшие о нравственности старались свести ее к какому-нибудь одному началу: к внушению свыше, к прирожден- ному природному чувству или же к разумно понятой личной или общественной выгоде.
На деле же оказывается, что нравственность есть сложная система чувств и понятий, медленно развившихся и все далее раз- вивающихся в человечестве. В ней надо различать по крайней мере три составных части: 1) инстинкт, т. е. унаследованную привычку общительности; 2) понятие нашего разума — справедливость и, наконец, 3) чувство, ободряемое разумом, которое можно было бы назвать самоотвержением или самопожертвованием, если бы оно не достигало наиболее полного своего выражения именно тогда,
когда в нем нет ни пожертвования, ни самоотверженья, а прояв- ляется высшее удовлетворение продуманных властных требований своей природы. Даже слово «великодушие» не совсем верно выра- жает это чувство, так как слово «великодушие» предполагает в человеке высокую самооценку своих поступков, тогда как именно такую оценку отвергает нравственный человек. И в этом истинная сила нравственного.
Люди все любили приписывать свои нравственные побужде- ния сверхъестественному вдохновению, и перед этим искуше- нием не устояло большинство мыслителей; тогда как другие, ути- литаристы, старались объяснить нравственность развитием пра- вильно понятой выгоды. Таким образом, создались две противо- речащие друг другу школы. Но те из нас, кто знает человеческую жизнь и освободился от церковных предрассудков, поймут, как важны были и как важны до сих пор практика широко развитой взаимопомощи, здравые суждения о справедливости и, наконец, те бескорыстные порывы людей, наиболее сильных умом и сердцем, о которых так красноречиво писал Гюйо. И они поймут, что в этих
278
трех основных чертах природы человека надо искать объяснения нравственного..
Даже теперь, когда крайний индивидуализм, т. е. правило «за- ботиться прежде всего о себе самом», проповедуется словом и де- лом,— даже теперь взаимопомощь и бескорыстная отдача своих сил на служение обществу составляют такую существенную часть жизни общества и его дальнейшего развития, что без них челове- чество не могло бы прожить даже несколько десятков лет. К со- жалению, эти мысли о сущности нравственности и ее развитии еще не нашли себе достаточного отзвука в умах современных деятелей науки. Гекели, который считался верным истолкователем Дарвина, пока занимался изложением «борьбы за существование» и ее зна- чения в выработке новых видов, не последовал за своим великим учителем, когда Дарвин объяснил нравственные понятия чело-* века как результат инстинкта (общественности), одинаково су- ществующего среди животных и среди людей. Вместо того чтобы дать естественнонаучное объяснение нравственности, этот некогда
ярый естественник предпочел занять межеумочное положение между учениями Церкви и уроками Природы.
Герберт Спенсер, посвятивший свою жизнь выработке рацио- нальной философии, построенной на теории развития, и много лет работавший над вопросом о нравственности, точно так же не вполне пошел вслед за Дарвином в объяснении нравственного инстинкта. После запоздалого признания взаимной помощи среди животных (только в июне 1888 года в журнале «Nineteenth Centu- ry») и после признания, что у некоторых из них есть зачатки нравственного чувства (в приложении к «Основам Этики»), Спен- сер тем не менее остался сторонником Гоббса, отрицавшего су- ществование нравственного чувства у первобытных людей, «пока они не заключили общественного договора» и не подчинились не- известно откуда взявшимся мудрым законодателям. И если Спен- сер в последние годы своей жизни начал делать некоторые уступ- ки, то все-таки для него, как и для Гекели, первобытный человек был драчливым животным, которое только медленно было приве- дено принуждением, законом и отчасти эгоистическими соображе- ниями к тому, что оно приобрело наконец некоторое понятие о нравственном отношении к своим собратиям.
Но науке давно пора уже выйти из своего фаустовского каби- нета, куда свет природы проникает только сквозь тусклые цветные стекла.
Пора ученым ознакомиться с природой не из своих пыльных книжных шкафов, а в вольных равнинах и горах, при полном свете солнечного дня, как это делали в начале XIX века великие основатели научной зоологии в приволье незаселенных степей Аме- рики и основатели истинной антропологии, живя вместе с перво- бытными племенами не с целью обращения их в свою веру, а с целью ознакомления с их нравами и обычаями и с их нравственным обликом.
Тогда они увидят, что нравственное вовсе не чуждо природе.
279
Увидав, как во всем животном мире мать рискует жизнью, чтобы защищать своих детей, увидав, как сами стадные животные друж- но отбиваются от хищников, как они собираются в громадные ста- да для перекочевок и как первобытные дикари воспринимают от животных уроки нравственного, наши ученые поняли бы, откуда происходит то, чем так кичатся наши духовные учителя, считаю- щие себя ставленниками божества. И вместо того чтобы повторять, что «природа безнравственна», они поняли бы, что, каковы бы ни были их понятия о добре и зле, эти понятия не что иное, как выра- жение того, что им дала сперва природа, а затем медленный про- цесс развития человечества.
Высочайший нравственный идеал, до которого поднимались на- ши лучшие люди, есть не что иное, как то, что мы иногда наблюда- ем уже в животном мире, в первобытном дикаре и в цивилизован- ном обществе наших дней, когда они отдают свою жизнь для защи- ты своих и для счастья грядущих поколений. Выше этого никто не поднимался и не может подняться.