страх и спокойствие
Сил бороться больше нет.
Саша сдается. Слабость ли это, глупость ли — плевать. Прикрывает глаза и всецело отдается в ледяные объятия депрессии, фактически протягивая ей каждую из ниточек, привязанных к запястьям и щиколоткам, позволяя дергать за них, как ей вздумается.
Силы иссякли. Она не может больше натягивать на себя улыбку, прибивая степлером уголки губ, чтобы не сползали; не находит отговорок и псевдо-причин бледности кожи и такого усталого (читай: полудохлого) вида; язык не поворачивается лгать, что все в порядке, потому что все как раз-таки наоборот.
Ей больше ничего не надо от этой жизни, от людей и целого мира. Ни работа, ни эти деньги. Ничего. Только бы глаза прикрыть и проспать еще несколько часов, пока внутри еще тихо-тихо теплится надежда на что-то лучшее. Еще лучше не открыть глаза вообще, так и пропасть в этой легкости, неге и полном отсутствии.
Концерт, что дал Влад с ребятами в честь годовщины своей группы, был чудесен. Она досидела до конца, натянула улыбку, поздравляя его и рассыпаясь в похвале. И смирилась с твердым заявлением ребят, что они придут к ней в гости в следующую субботу и будут вместе варить глинтвейн.
К слову, сегодня пятница. Значит, ждать их можно завтра; и от этой мысли все внутри сдавливает, скручивает в тугой узел да так, что слезы подступают, потому что она не хочет видеть никого.
Тяжелее всего оказалось находиться у родителей. Саша приехала на несколько дней, в гости. И осознала сама для себя, что даже общение с самыми близкими дается тяжело. Ей не хочется отвечать на вопросы, рассказывать о своей жизни так, будто она хороша, улыбаться, избегая маминого цепкого взгляда, который проникает сквозь все эти маски. Филатова видит, как тяжело маме, которая старается делать вид, будто ничего не изменилось; будто ее дочь не рассыпается на атомы у нее на глазах. Алена старается, но выходит не очень.
Самым жутким становится осознание. Нет, не так. Мысль. Резкая, острая, как хирургическая игла, что проникает в мозг и вспарывает брюхо, как осколком стекла. Лежа в кровати, в своей старой комнате, где еще висят плакаты, пылятся книги на стеллаже и горит под потолком светодиодная лента, Саша приходит одновременно в ужас и странное спокойствие. Разглядывая синие маленькие лампочки, ей думается: «если я умру, никто из них не будет мучиться и переживать».
И мысль эта могла бы остаться страшной, да только в голове крепко корни пускает, прорастая. Ей невыносимо тяжело. Жизнь больше не светлая дорога далеко вперед, скорее болото, что тянет ее вниз, засасывает, и Саша вот-вот задохнется, захлебнувшись чертовой грязью.
Она также совершает большую ошибку.
Она делится страшной мыслью с мамой.
Алена замирает, как только слышит. Нервная улыбка дрожит на губах, она невольно усмехается, а в глазах ее так и плещется мольба «скажи, что пошутила». Но дочь не шутит. Только добавляет: «я не хочу, чтобы ты страдала после моей смерти... потому обещаю держаться».
И Саша, вроде, держится, да только на волоске.
Мысли о смерти странные. Они пугают, кажется, потому что доселе такого желания никогда не испытывала. Филатова никогда не угрожала и не манипулировала родителями путем суицида, да и не задумывалась в принципе. А сейчас эти мысли есть, яркие, жгучие, неутихающие. И, что странно, они также успокаивают. Подумав о том, что всему может прийти конец, что боль уйдет, а с ней и страдания, Саша испытывает странную легкость и настоящее умиротворение. Хотя бы потому, что возможность прекратить это в ее собственных руках.
Она спит до обеда в субботу, после несколько часов лежит в постели с кошкой, слушая тишину квартиры, гул за окном и соседские разговоры на балконе. Настя пишет, что они будут через пару часов, и Саша заставляет себя подняться с кровати.
Голова грязная. Она оттягивает ткань домашней кофты и делает вдох, отмечая, что потом не пахнет, хоть и носится эта вещь уже несколько дней, не снимаясь, а в душ она ходила в последний раз дня четыре назад. Во рту мерзкий привкус от сигарет, она чувствует налет на зубах, стоит провести языком, и решает (заставляет) привести себя в божеский вид. Бледная кожа и синяки под красными глазами никуда не денутся, но она хотя бы создаст видимость, что депрессия не сожрала ее.
— Привет, — ребята улыбаются, топчутся в маленькой прихожей, раздеваясь, и протягивают ей большой бумажный пакет с едой.
Настя раскладывает на столе роллы, пока Влад достает из пакеты бутылку вишневого сока и прочие специи для глинтвейна. Саша просто сидит за столом, испытывая вину за свое бездействие (они, вообще-то, у нее в гостях) и одновременно благодарность подруге за то, что та не осуждает и позволяет сидеть непонятной субстанцией на стуле.
— Как ты себя чувствуешь?
Саша опускает ролл в мисочку с соевым соусом, но он сильно размокает и разваливается. Брюнетка так и замирает, глядя на него, только тихо усмехается «я такая же, как этот ролл — развалившееся нечто». Откладывает палочки. Желание есть, которое с такой силой притянули за хвост, пропадает. Влад молча отдает ей чистую баночку с соусом, забирает эту кашу и пытается выловить кусочки риса.
— Хуево, — выдыхает, тянется за пачкой сигарет. — Мне очень хуево, — произносит неожиданно задушенным шепотом, только успевает понять, что слезы текут. Откидывает пачку, пытается утереть соленые ручьи рукавами толстовки, да только толку в этом мало.
— Сашенька, — тянет блондинка, касаясь ее руки. — Расскажи нам, что с тобой?
— Я к психиатру ходила в конце ноября, — выдает, наплевав на все. — Мне биполярное аффективное расстройство диагностировали. Депрессивная фаза.
Она смотрит на них расплывчато, сквозь слезы, и боится, что ее оттолкнут; что не поверят; что рассмеются. Саша не знает, как могут отреагировать люди, узнав, что у твоего друга психическое расстройство.
— Тебе назначили какие-то препараты? Ты пьешь их? Побочки не беспокоят?
Ей странно встретиться с беспокойством в ответ. Змея под названием Вина скользит по шее, образуя еще одно кольцо, да сжимает так, что дыхание перехватывает.
— Назначили. Антидепрессанты пью. Тошнит от них сильно, ком этот мерзкий в горле стоит...
— Как ты себя чувствуешь сейчас? Тебе не стало полегче после начала лечения? — Влад обеспокоенно бегает глазами по ее лицу.
— Нет, — шепчет, качая головой, да глаза прикрывает, смаргивает очередные слезы. — Вообще не стало... Я только разлагаюсь все больше с каждым днем. Мне нужно встать утром и пойти на работу, мне нужно покормить кошку, мне нужно решить какие-то бытовые дела, а у меня нет сил чтобы встать с постели. У меня нет сил даже на то, чтобы обеспечивать жизнедеятельность этому глупому телу...
Она говорит о своем бессилии, но выглядит так, словно на одни только эти слова тратит последние остатки своей энергии. Ребятам кажется, что она вот-вот выключится, как игрушка, у которой сели батарейки. Просто будет не в силах функционировать. Настя прикидывает в голове: сейчас девятнадцатое декабря, значит, в таком состоянии подруга пребывает почти месяц и в последнее время ей становится только хуже. Блондинка нервничает. Они не могут себе представить, не могут понять, как именно ощущает себя Филатова, сколь велик масштаб этой моральной боли.
Они не просят ее умолкнуть. Не перебивают. Саша говорит сама, чуть сбивчиво, иногда невпопад. Ее прерывает звонок от мамы. Влад решает заняться глинтвейном, а Настя лишь наблюдает за тем, как Саша сдерживает слезы, дышит глубже, старается унять дрожь в голосе, чтобы не беспокоить маму. Чтобы показать маме, что она в порядке, и лечение приносит свои плоды.
Разговор продолжается чуть позже, уже со стаканами глинтвейна. Друзья стараются ее поддержать, дать понять, что готовы всегда выслушать и подставить плечо, но следующее ее откровение буквально выбивает у них почву из-под ног.
— Я... думаю о самоубийстве.
Пара замирает, лишь глупо моргнув. Настя поднимает глаза с нервной улыбкой, видимо, желая спросить, не послышалось ли ей, но Сашин вид только подтверждает: она услышала то, что услышала.
— Странно осознавать это.
— Как давно ты поняла, что думаешь об этом?
— Не так давно, — отвечает Владу, делая небольшой глоток, и подтаскивает пепельницу.
— И что ты ощущаешь, думая о своей смерти?
— Страх, — ответ быстр, но она добавляет: — и странное успокоение.
Они не знают, что ей ответить. Внутри сидит лишь яростное желание отговорить, образумить, спасти.
— Мне страшно осознавать, что в моей голове есть такие мысли.... Но в то же время я чувствую себя так спокойно, думая, что всему может прийти конец, что я могу положить этому конец.
— Я слышал от одного психиатра, — вдруг вступает Влад, — что иногда мысли о самоубийстве дают людям чувство контроля. Что таким образом они чувствуют, что имеют контроль не только над собственной жизнью и — что важно — над собственным состоянием. Может быть... тебе просто хочется чувствовать, что все в твоих руках, а не именно умереть?
Влад надеется услышать подтверждение. Саша задумывается, замолкает на какое-то время. Делает первую затяжку, постукивает пальчиком по сигарете, стряхивая пепел. И, наконец, отвечает:
— Думаю, мне одновременно хочется держать все под контролем и прекратить собственные душевные терзания.
Друзья не знают, что ответить. Страха только прибавляется.
— На самом деле, я не думаю, что в моей смерти будет больше боли, нежели облегчения для всех.
Их прошибает током. Хочется истерично закричать, схватить ее за плечи, да встряхнуть как следует. Это глупости! Самые настоящие глупости! Ее смерть не станет ни для кого облегчением, почему же она не может этого понять?
— Родителям не надо будет переживать, никому не надо будет. Не придется искать и тратить деньги на посещение врача и препараты, держать меня на контроле... Я больше не буду обузой и тяжестью.
С каждым ее словом жутко, по животному страшно и морально невыносимо. Настя переглядывается со своим молодым человеком, но слов так и не находится — они в шоке.
А Саша грустно улыбается, да затягивается вновь.
Влад сглатывает. Она не нуждается в ощущении контроля, не хочет держать все в руках, напротив, хочет отпустить, избавиться от всего этого, и видит лишь единственный выход, самый ужасный из всех возможных.
Филатова танцует на острие ножа, и друзья сомневаются, что у нее хватит сил самостоятельно удержать равновесие.